— Кажется, так. Головку блока почистить надо. Завтра.
— Завтра? — переспросил Павлик.
— Некому помочь вот. Одному трудно. Будет время — приходи.
— Ладно. Я приду. Обязательно приду... — горячо повторил он.
— Можно надеяться? Тогда я больше никого звать не стану. Идет?
— Идет!
Павлик сел поудобнее — он немного уже освоился.
— Один уговор — не спросясь, из дома не уходить.
— Мама меня отпустит. Вот увидите, приду!
Я подвез Павлика к самому крыльцу. Он жил в двухэтажном бревенчатом доме. Его тотчас окружила ватага мальчишек. И только светлая макушка еще несколько раз появилась среди лохматых мальчишечьих затылков. Я тронул машину. Парень определенно нравился мне. Всю дорогу до дому я думал, что... Ну что я мог думать? Если бы у нас с Майкой не получилось все так нелепо, у нас, наверно, был бы такой же сын. Может быть, я и назвал бы его так же — Павлик.
Павлик пришел утром. Я увидел его с крыльца. Он стоял возле машины, засунув руки в карманы своих коротких штанишек.
— Не хотелось будить тебя, Сеня. Он уже давно ждет, когда ты встанешь, — сказала мама.
Я подошел к Павлику и протянул ему руку. Мы поздоровались.
— Здравствуйте, дядя Сеня, — сказал Павлик.
— Не зови меня дядей... Зови так же, как я зову тебя, — предложил я. — Ведь мы товарищи?
Головку блока я чистить не собирался. Я вычистил ее неделю назад. Но мне очень не хотелось, чтобы Павлик заподозрил меня в сентиментальности.
— Мы сначала займемся свечами: их четыре, и какая-то барахлит. Ты заметил вчера, что двигатель работает с перебоями?
— Немножко заметил... Совсем-совсем немножко...
— Я дам тебе шкурку. Ты будешь чистить свечи, а я вывинчивать их. Можно бы наоборот: ты — вывинчивать, а я — чистить. Но у тебя чистые брюки — испачкаешь.
Я посадил Павлика на сиденье, дал ему шкурку, потом принес из дома чистую тряпку и постелил ему на колени. Он старательно чистил свечи. Я копался в моторе и время от времени поглядывал на него сквозь ветровое стекло.
Мама приготовила голубцы и позвала нас обедать. Я не рискнул поливать бензин Павлику прямо на руки, а намочил тряпку, отжал ее почти досуха и дал ему:
— Самые черные пятна потри этим.
Потом я поливал ему из ковшика, и он умывался, боясь фыркнуть и хоть бы каплю уронить мимо ведра. Полотенце Павлик взял осторожно и вытирался самым кончиком.
— Ты любишь голубцы? — спросил я.
— Тетя Лида иногда готовит их нам с мамой...
— Значит, отец не любит? — спросил я.
— Папа уехал в командировку и все не едет. — Павлик покраснел и в отчаянии развел руками. — Все не едет и не едет... Я еще в школу не ходил, а он уехал. И не едет...
— Ага, — понял я. — В общем, ты не огорчайся. Бывает, человек долго не едет. А потом все-таки приезжает. Когда я был маленьким, мой отец четыре года не приезжал... Я уже забывать его начал, а он взял и вернулся.
Мы ели голубцы. Мама зачем-то пошла на кухню.
— Съедим еще по одному? — подмигнул я Павлику.
— Съедим, — согласился он и пододвинул мне свою тарелку.
После еды я сказал Павлику:
— Сегодняшний регламент мы выполнили. Мне думается, что ты должен побывать дома. Если у тебя не будет других дел — приходи часам к четырем. Нужно опробовать двигатель.
За два часа я натаскал целую бочку воды, подмел двор, начистил чугунок картошки и чуть ли не на неделю нарубил дров. Топор впивался в полено именно там, где я хотел, и его лезвие весело поблескивало на солнце.
В четыре часа Павлик не пришел. Его не было и в половине пятого. «Наверно, влетело парню», — подумал я. Ехать мне расхотелось. Я долго сидел на крыльце, облокотившись на колени, сразу уставший и опустошенный. День догорал так медленно, что ему не видно было конца. И все же я взял себя в руки и пошел к машине.
За поселком, на травянистом краю кювета, неподалеку от моста, сидел какой-то человек. Во мне что-то дрогнуло, и я улыбнулся. Это был Павлик. Он подбородком упирался в согнутое колено и ковырял веточкой землю. Он не видел моей машины. Я выключил зажигание. «Москвич» катился неслышно. Шагах в трех от Павлика я притормозил.
— Добрый вечер, старина! — окликнул я его, открывая дверцу. — Что ты здесь делаешь?
Он вздрогнул, поднял голову и вскочил:
— А я жду, жду...
— Но мы же договорились, что ты придешь к нам?
— Ребята обижаются, что только один я катаюсь, — подумав, сказал Павлик. — Им тоже хочется очень...
Я серьезно посмотрел ему в глаза.
— Ты прав, малыш. Только мы не все же время катаемся. Мне трудно было бы без помощника.
— Они все хотят помогать... — Он с надеждой посмотрел на меня.
— Да, парень... — Я искал выход: не возить же всю эту ватагу по степи! Но я знал беспощадные ребячьи законы в нашем поселке.
— Ну хорошо. Мы узаконим наше содружество, — сказал я. — Иногда я буду возить всех. Но помогать мне будешь ты... Если, конечно, ты захочешь. Мне кажется, что у тебя это выходит. А когда поедем далеко, ты будешь ждать меня здесь.
Черт возьми! Мне совсем не нравилось, что я волнуюсь. Павлик еще стоял на краю кювета. Мое предложение могло и не устроить его.
— Хорошо! — заторопился я. — Буду возить твоих друзей... Ну хотя бы через день...
Я не злоупотреблял временем Павлика и долготерпением его матери. Иногда я даже откладывал назначенное путешествие. Я очень беспокоился, что в конце концов он заскучает со мной, и каждый раз придумывал все новые и новые маршруты. Мы ездили за Томь за грибами, бывали на сопках, закатывались далеко в степь. И однажды добрых полчаса соревновались в скорости с товарным поездом. В том месте, где шоссе шло параллельно полотну железной дороги, был небольшой спуск. Поезд притормаживал, а я выжимал из «москвича» все, что он мог дать. Минут десять мы шли вровень. И Павлик так заразительно ликовал, что и я не на шутку увлекся гонками. Но потом мы стали медленно, но верно отставать, и возле переезда последний вагон показал нам тормозную площадку.
Разговаривали мы мало и всегда о деле — у нас было общее дело. Я рассказывал ему о дизелях и моторах, о видах сцеплений и передаточном числе главной передачи, старательно минуя море. Мы оба загорели, у нас обоих светились глаза. Я никогда не предполагал, что буду так чутко прислушиваться к дыханию этого мальчишки и следить, как над тяжелыми метелками пырея мелькает его белобрысая головенка. Он прибегал ко мне запыхавшийся, ложился рядом и разжимал кулак — он всегда приносил что-нибудь забавное или интересное: камни, жирных кузнечиков, дикую малину.
Однажды мы поехали к заливу, возле которого я поймал перепела. Павлик с наслаждением барахтался в воде. Не выдержал и я. Осторожно ступая, я вошел в воду. Дыхание мое сделалось прерывистым и частым. Но, сдерживаясь, я по пояс забрел в залив и окунулся. В мозгу что-то вспыхнуло. И ошеломляюще отчетливо я увидел:
Лед... Зеленый, крошащийся, встающий на дыбы лед... Льдины лезут друг на друга, сшибаются, перемалываясь в кашу. Вода разгуливает по пайолам, и матовый свет плафонов зыбко дробится на ней. Вода холодно подступает к горлу, лезет в рот, в уши, в нос... Дизель еще стучит. Но он вот-вот захлебнется — и конец: двери в машину задраены.
Воздух застрял у меня в глотке — я даже схватился за горло обеими руками, вырвался из воды и, задыхаясь, упал на горячий песок. Сердце колотилось так, что в ушах стоял сплошной грохот.
Павлик подошел ко мне, присел на корточки и тронул меня за плечо.
— Семен, — тихо позвал он. — Ты заболел?
— Ничего, ничего, малыш... это пройдет, — бормотал я, не поднимая лица.
— Я знаю — ты тонул и тебя спасли. Ведь ты моряк? Да?
— Откуда ты знаешь, что я моряк?
— О, — засмеялся Павлик, — я тоже тонул. Долго потом страшно... А что ты моряк — мама говорила... Ты залезь в воду и открой глаза. Вот так, — он показал мне, как надо смотреть под водой. — И все пройдет. Меня Витька научил. Вот попробуй.
— Я попробую, Павлик... Только потом... мы еще раз приедем сюда...
Домой мы засобирались раньше обычного, но, выезжая из степи на шоссе, всеми четырьмя колесами автомобиль попал в подсыхающую лужу и провалился по самые ступицы. Я разулся, засучил брюки и сразу же до колен провалился в слежавшуюся липкую грязь. Края лужи глянцевито поблескивали. Я перенес Павлика на сухое. Он пошел ломать прутья, а я решил найти что-нибудь похожее на вагу.
«Москвич», разрывая колесами грязь, подминал под себя кучи хвороста. Они бесследно исчезали в луже.
Солнце из оранжевого сделалось багровым. Кусты начали отбрасывать длинные голубые тени. Над нами стонали тучи комаров и мошки.
— Я пойду на дорогу и позову кого-нибудь, — предложил Павлик.
— Ничего не выйдет, старик. Тебя никто не послушает. И потом, мы должны выбраться сами. Понимаешь, каждый обязан рассчитывать на самого себя, — ответил я, пытаясь дрожащими от усталости пальцами зажечь спичку, чтобы прикурить. — Ты отвернись, а я сзади буду пускать дым на тебя — комары больше всего на свете боятся «Прибоя».
— А если одному трудно? — спросил Павлик.
— Все равно обязан. Однажды я усвоил, что надеяться можно только на себя.
Павлик недоверчиво хмыкнул:
— А мама говорит — наоборот.
В мокрой до самого воротника рубашке, заляпанный грязью, я уже выбивался из сил. За три часа машина продвинулась всего на полметра. Еще каких-нибудь двадцать — тридцать сантиметров — и задние колеса вцепятся в твердый грунт. Я пытался сдвинуть «москвич» назад. Все вокруг мы выломали и бросили под колеса. Павлик тоже был весь в грязи и тоже устал — я и не заметил, когда он перебрался ко мне.
— Надо позвать кого-нибудь. Ничего у нас не выйдет. — Голос у Павлика был усталым и звучал совсем по-взрослому.
— Попробуем домкратом поднять. — Надежда выбраться самому ожила во мне. Я положил под домкрат обрубок доски, валявшийся в багажнике.
— Когда поднимется колесо, подсунь этот пучок, — сказал я Павлику. Но поднимался — и то очень немного — один кузов. Домкрат утопал в тине.