— Вот! Поезжай, механик, — радостно засмеялся он, словно не Барков, а сам уезжал в отпуск. — Поздравляю! Повезло!
— Спасибо, — буркнул Семен.
— Ты что — не рад?!
— Почему же, рад...
Красиков повел его к двери, приятельски положив на плечо свою пухлую розовую руку.
— Да, — спохватился он и вернулся к столу. Молниеносно перебрал кипу бумаг, выдернул оттуда один серый листок, нашарил конверт, свернул бумажку вчетверо и сунул ее в конверт.
— Это тебе, механик, на добрую память, — хитро подмигнул он.
Семен сунул конверт в карман и пошел по коридору.
На улице он достал конверт. На папиросной бумаге был текст какой-то радиограммы. Листочек истрепался — его немало потаскали.
«СРТ «Коршун» Капитану Федорову.
Состояние товарища Баркова внушает опасенье тчк Категорически необходимо ваше присутствие тчк Врач Гамберг».
По закорючке вместо подписи принявшего Семен узнал радиста с «Коршуна» и усмехнулся, вспоминая маленького доктора.
В аэропорт ехали на такси. Чемодан положили в багажник. Моросило. Щелкал стеклоочиститель, размеренно мотались по ветровому стеклу щетки. Впереди качалась залитая талой водой дорога.
Меньшенький сидел рядом с водителем. На заднем сиденье — Мишка, Феликс и Семен. Кузьмин принимал сельдяные снасти и не поехал.
Они прибыли в два часа дня. Мишка и Меньшенький подхватили чемодан и отправились регистрировать билет и оформлять багаж. Уже подали автобус для выезда к самолету. Весь двор заполнили пассажиры. Чтобы не толкаться, Семен и Феликс отошли к киоску — там была лужа, и никто туда не подходил. На грузовике повезли вещи. Чемодан Семена лежал сверху.
Феликс проводил грузовик взглядом и произнес:
— Вещи повезли. Улетишь.
— Да, — сказал Семен, — наверно.
— Старина, — сказал Феликс, — ты должен вернуться. Делай что хочешь, но ты должен вернуться.
— Я должен только тебе — за билет.
Феликс огорченно покачал головой и прищурился, точно ему было больно:
— Я не прощу себе, если ты не вернешься. Нельзя оставлять все так, как сейчас. Иначе от нас всю жизнь будет нести дохлой рыбой...
Он помолчал, ожидая, что Семен что-нибудь скажет ему. Но Семен глядел в сторону. Тогда он сказал:
— Я говорил тебе, что Славиков и Мелеша тогда пришли ко мне в рубку, оба. Я говорил... Помнишь?
— Помню...
— Я послал их тогда к черту... Но, кажется, я понял, в чем дело, старик...
— Не полощи мне мозги, товарищ капитан...
— Я только хотел сказать, что это добрые парни. Четыре года мы не замечали таких парней. Понимаешь? В команде двадцать шесть человек, а мы всегда были только впятером. Брали рыбу — считали, что это мы: Кузьмин, ты, Меньшенький, Мишка и я. В пролове сидели — тоже на себя принимали. Вспомни-ка, Семен, кто-кто у нас только не толкался на судне! Сколько этих Кибриковых прошло через «Коршун»! Кибриков-то еще ладно — матрос. А Табаков? Что, не было среди механиков или на мостике таких? А мы привыкли. Лишь бы нас не касалось. Приходили такие, как эти десятиклассники, мы и их под одну гребенку... И в результате обделались по самые уши...
В глубине двора шумно задвигались пассажиры. Феликс заговорил торопливо: хотел успеть все сказать.
— Когда Ризнич вывел «Коршуна» на пеленг триста семь, было поздно что-то менять...
— Да, ты говорил об этом, — сказал Семен.
Феликс посмотрел ему прямо в глаза.
— Я в тот раз не все тебе сказал, старик. Я ничего не сделал тогда, не имел права. Но если бы я почувствовал, что все двадцать шесть наших парней заодно, я все-таки послал бы Ризнича к чертовой бабушке и с легкой душой пошел бы под суд...
Пронзительно засигналил автобус, созывая пассажиров. И хотя оба ждали этого, они вздрогнули и растерянно взглянули друг на друга. Феликс переступил в луже с ноги на ногу.
— Я пошел, Феликс?..
— Может, будет еще машина?
— Надо идти... Чем скорей...
— Пошли... Где наши парни?
Феликс не сказал самого главного, — может, потому, что не успел, а может быть, потому, что сам до конца понял это лишь сейчас, разговаривая с Семеном: так плавать и жить, как они делали это раньше, нельзя. Надо все начинать по-новому. На «Коршуне» нужно все переделывать, переделывать с азов.
Шагая рядом с Семеном через лужи к автобусу, он думал о «Коршуне», и, захламленный, какой-то измученный, с ослабевшим такелажем, с захлестанными коридорами и каютами, со всей своей неразберихой, траулер показался Феликсу не пепелищем, а целиной, которую предстоит осваивать ему. И впервые в глубине души еще неосознанно он почувствовал себя капитаном.
Меньшенький и Лучкин нервничали возле автобуса. Костя сунул Семену билет и посадочный.
— С-счастливо, второй... Привези помидорчиков красненьких, а лучше арбуз, б-большой. — Меньшенький развел руками. — Вот такой!
— Можно и помидорчиков и арбуз, — солидно поправил его Мишка.
— Ладно, Костя, привезу арбуз с тебя ростом. До свиданья. Пока, Миша...
Он уже занес ногу на подножку. Перепрыгивая через лужи, к автобусу бежала женщина в форменном берете и летной куртке. В руках у нее трепетали белые списки пассажиров.
Она подтолкнула Семена в спину, он влез и оглянулся.
— Возвращайся, старина! — крикнул Феликс.
Автобус тронулся. Дорога на взлетную полосу огибала аэровокзал. Ребята пересекли двор вокзала и вышли к дороге. Семен еще раз увидел их. Они стояли на краю кювета, залитого водой, засунув руки в карманы плащей, и неулыбчиво смотрели на удалявшийся автобус. Где-то над ними едва угадывалась заснеженная громада Авачинской сопки. Моросило...
Глава шестая
Всю ночь ревел и стонал ветер. Время от времени с грохотом шевелилась железная кровля. Мелко дрожали стекла, поскрипывали закрытые ставни. И словно кто-то большой летел и не мог улететь — за стеной под окнами бились высокие тополя. В комнате стояла непроницаемая темнота — вытянутая рука окуналась в чернильный воздух.
Я лежал на спине. В кухне неторопливо тикали ходики. Их тиканье проклевывалось сквозь шум.
В море Кузьмин угадывал направление ветра по запаху и по вкусу. Ночью на палубе он шумно вдыхал воздух и говорил — «кисляк» или «горнячок» работает. «Кисляк», или южный ветер, по его словам, оставлял на губах кислинку и был сырым и тяжелым, северный — «горняк» — сухим и немного колючим; ветер с оста пахнул берегом. Как бы далеко от побережья ни мотался «Коршун», Кузьмин по ветру узнавал, на траверзе какого комбината мы находимся — Петровского, имени Микояна или Октябрьского.
Я лежал на жаркой кровати и пытался представить себе, откуда дует ветер сейчас в этом городе. Я вышел на улицу. Тяжелый кованый крючок, на который ночью изнутри запиралась входная дверь, долго раскачивался, стукаясь о косяк.
Небо было черным и далеким и все усыпано звездами. Ветер коршуном падал с высоты и, набирая силу, тяжело уходил вверх. По пути он задевал крыши поселка и макушки тополей, а через несколько секунд снова обрушивался вниз. Он приносил запах зреющей степи. Здесь всегда любой ветер пахнет степью. «Что, интересно, сказал бы Кузьмин? Смог бы он определить направление ветра тут? — подумал я и усмехнулся. — Старый морж! Через неделю научился бы».
Я плотно стискиваю челюсти, смотрю в небо, битком набитое звездами, и строчка за строчкой вспоминаю письмо Феликса. Его утром принесла наша поселковая почтальонша. Я заметил ее еще в самом конце дороги. Она переходила от калитки к калитке. Я пил молоко и из-за головы отца следил за ней. Она миновала соседний двор. Я уже знал, что есть письмо и это письмо мне.
— Тетка Настасья! Принимай почту, — позвала почтальонша, роясь в сумке.
Перед тем как отдать желтый конвертик, она с любопытством глянула на него. — Дальнее письмо-то, камчатское...
— Это мне, — сказал я, подходя к изгороди.
Мать и отец, переставший есть, осторожно переглянулись.
Я прочитал обратный адрес.
— Это мне. От Феликса, — сказал я, уходя в дом.
«...Где ты, старик? Пишу и тороплюсь: танкер уходит через десять минут. Отсюда, из рубки, я вижу его серый борт. Ему трудно держаться — немного поматывает... Старина, это тот самый танкер, что встречал нас у Сигнального. Помнишь? Капитан танкера все знает, он думал, что мы тогда не дотопаем, — «Коршун» здорово сидел в воде.
Ну, что тебе сказать? Мы в Бристольском. Как всегда, пасмурно и ветрено. Чайки и бакланы. Рыбы — навалом, успевай брать. Через недельку дадим план.
В твоей каюте живет Меньшенький. Он спит на верхней койке, а на твою даже не разрешает садиться.
Славикова и Мелешу я поставил на руль. Мелеша в вахте у Мишки. Ты бы посмотрел на их морды. У первого китобоя, когда он убил первого кашалота, было, наверно, такое же выражение. В общем, увидишь сам...
Кланяйся домашним.
Ф е л и к с...»
Я представил себе серое серьезное небо Бристоля. Оно просторно и высоко. И много чаек. Они с размаху падают на воду, взлетают и похожи на лохмотья пены, сорванные ветром...
Я долго искал Большую Медведицу. Было очень много звезд. К тому же в Петропавловске она выше и кончиком цепляется за далекие горы. А в Бристоле еще выше и как-то по-чудному перевернута.
Небо черное и далекое. Оно рождает ветер. Хороший ветер. В Бристоле такой ветер посчитали бы промысловым. А здесь он пахнет зреющей степью и урожаем.
Урожай... На Камчатке так произносят «путина», так на судне говорят «шторм», когда вдруг начинает темнеть небо, а ветер прижимается к воде... Урожай... Урожай... Урожай... В столовых, в кино, в проходных автоконтор — радостно и тревожно, восторженно и озабоченно, тепло и с безнадежностью...
Я не заметил, в какую минуту жизнь в степном городке изменилась, — он стал жить быстрее. Знакомые мне люди уже совсем не те. Пустынные улочки напряглись, насторожились, как бывает перед штормом на судне. Созданный человеком урожай надвигался на своего созидателя.