— Никак нет, ваше высочество. В царствование вашего отца, когда ваше высочество изволили жить еще в Гогенарбурге, я решился сделать попытку. Я велел разучить одну из опер этого композитора и поставить ее. Ее давали раза два-три. Но эта опера не понравилась ни двору, ни публике. Рецензенты напали на музыку и разнесли ее. Гения встретили насмешками, и я уже не решился на второй опыт.
Альфред вперил свои блестящие глаза в барона Глаубаха и сказал:
— Я приказываю, барон, чтобы эта опера немедленно была возобновлена в репертуаре. Впрочем, нет, подождите!
Альфред с минуту подумал.
— Я хочу видеть эту оперу один. Понимаете, совершенно один. Когда это можно сделать? Сегодня еще не поздно?
— Сегодня немыслимо, положительно немыслимо, ваше высочество. Но достаточно будет двух-трех репетиций. Я ставил эту оперу прошлую зиму. Вашему высочеству нужно будет назначить день на будущей неделе.
— Не день, а ночь, — перебил Альфред. — Если люди ничего не понимают в этом герое, пионере красоты, если они осмеяли его, то я хочу слышать его оперу. Вы дадите ее как можно скорее. В одну из ближайших ночей на будущей неделе. Для одного меня. Поняли?
— Слушаю.
— Вы свободны.
Альфред милостиво проводил барона фон Глаубаха через волшебно освещенную рощу, мимо озера, в свои покои.
В эту ночь герцог не смыкал глаз. Беспокойно ворочался он на нежном пуху своей парадной постели.
— Ах, если б он оказался художником моих снов, — громко говорил он сам с собою.
Спальня была озарена голубым огнем. Альфред набросал рисунок этой комнаты давно, когда был еще мальчиком. Потолок представлял звездное небо. Тихим блеском светились сотни звезд. Яркий свет искусственной луны падал на герцогскую постель. Он впускался в эту единственную в своем роде спальню при помощи особого хитроумно придуманного аппарата.
Альфред оперся пылающей головой на руку.
— Ах, если б он оказался долгожданным Мессией! Исполнителем моих снов, огненным столпом на темной дороге моей юности! Избавителем от мук! Тантал, Тантал! — говорил он сам с собой.
Как будто какое-то просветление спустилось на его лицо.
Очами своей пылкой фантазии он хотел увидеть исполнение того, чего еще не выразил ни один художник ни словом, ни кистью, ни резцом, не выразил потому, что то, что таил в своей душе герцог Альфред, превышало человеческие силы.
IV
В театральных кругах Кронбурга царило большое возбуждение. Произошло нечто небывалое в истории сцены. Огромный оркестр, хор и артисты получили приказание собраться ночью для исполнения оперы, отвергнутой публикой и специалистами.
«По повелению его высочества» — стояло на извещении директора театра. Все усилия получить билет на это представление остались тщетны. Барон Глаубах напустил на себя могильное молчание. Театральные чиновники нашептывали друг другу о принцессе, которую никто не видал и которую никто не знал по имени и для которой будто бы давалось это представление.
«Представление начнется в половине первого ночи» — стояло на извещении, которое было разослано только участвующим.
Огромное здание театра, непосредственно примыкающее к дворцу, было освещено, как днем, «торжественно», как говорится в официальных отчетах по случаю приема каких-нибудь высоких гостей. На сцене все уже было готово. До половины первого оставалось всего три минуты.
Глубокая тишина царила внутри театра. В огромных залах, с которыми может сравняться разве парижская опера, не было ни души.
Ровно в половине первого барон Глаубах дал знак начинать представление. Оркестр заиграл. Великолепная театральная зала погрузилась в полумрак. Дверь ложи, находящейся в середине, отворилась, и странная фигура молодого герцога, словно тень, вошла в зиявшее пустое пространство.
Занавес поднялся.
Сцена представляла уходящую вдаль долину реки, покрытую лесом.
На заднем плане струился серебряный поток, освещенный яркими лучами солнца. Под могучим дубом стояла высокая стройная фигура князя в средневековом одеянии. Его окружала его дружина. Он как будто собирался творить суд и расправу. Перед ним стоял отряд рыцарей под предводительством человека в черных доспехах. Рядом с ним была женщина. Громко звучит военный клич, гулко гремят трубы в пустом тихом зале.
Черный рыцарь выступает вперед и заявляет свою жалобу.
Появляется девушка чудной красоты, в белом платье, с длинными белокурыми косами, которые обвивают ее голову, словно солнечная корона.
Как очарованный, прислушивается одинокий юноша в ложе.
Его черные глаза не отрываются от этого чарующего видения. Какой-то сладкий трепет проходит по его жилам, когда до него доходит мягкий и чистый, как звон колокольчиков, голос певицы.
Вдруг глаза всех действующих лиц обращаются в глубину сцены. На блещущей серебром реке показывается белоснежный лебедь, который на золотых цепях везет за собою челнок, а на нем стоит белый рыцарь, словно пришелец из какого-то другого мира. Серебряное вооружение, серебряный шлем, серебряный меч, только рог, который он носит у пояса, из золота.
Юноша в ложе срывается со своего места. Словно молния пронизывает его. Он перевешивается через барьер и ушами, и глазами впивается в сказочное видение. Ему кажется, что все то, о чем он до сего времени мечтал, ничто в сравнений с тем, кто приближается теперь по сцене, с этим защитником невинности, преследуемой с дьявольской хитростью, отцом народа и страны, спустившимся с недосягаемой высоты, избранным посланником неба… как и он сам, пришедший в герцогскую столицу с уединенных чистых высот Гогенарбурга для того, чтобы осчастливить народ и защищать преследуемую невинность.
Он плачет. Он потрясен. Его сердце стучит сильно, а тело дрожит. Он ужасается величию того, что стало плотью и кровью, ибо в образе рыцаря с лебедем он увидел самого себя перед важнейшею своею задачей.
Его глаза расширяются. Он уже забывает о театре и не знает, где он находится. Он слушает и смотрит.
Вот черный рыцарь опять на сцене. О, как он ненавидит его. «Бауманн фон Брандт», — проносится у него в голове, — его министр-президент, в котором он прозревает непримиримого врага, разрушителя его фантазий и планов. Но это только один момент. Дальше он уже улыбается гордой улыбкой победителя.
Серебряный рыцарь поверг в прах черного.
Силы тьмы побеждены, покорены свету чистоты и невинности божественного посланника, благость которого дарует жизнь даже врагу.
Странная, торжественная, огненная фраза пронзает его: «Ты не должна меня спрашивать никогда».
Упал занавес. В театре водворилась мертвая тишина.
Без антракта начинается второй акт. Юноша в ложе сжимает кулаки; козни черного рыцаря и его жены грозят гибелью светлому. Глубокий и тяжелый вздох сотрясает его молодое тело.
Она, даже она сомневается в нем, в его божественном послании, задает запрещенный вопрос, разрушает тайну, срывает окружающее его сияние, прикасается грубой человеческой рукой к его доспехам, золотому рогу и белым лебедям!
Юноша закрывает свои большие черные глаза и плачет. Шиллер, которого он так часто перечитывал в своем уединении в Гогенарбурге, Шиллер вспоминается ему, когда падает занавес после второго акта. Губы его дрожат. Он видит, как исчезают белые лебеди Грааля.
Его била лихорадка. Долго и без движения сидел он, когда представление уже кончилось. Он как-то забыл даже имя самого творца этой оперы.
Наконец он как будто очнулся от сна. Это он, чистый и неприкосновенный таинственный посланец небес, к которому не может никто обращаться с вопросом.
Он поднялся с места, гордый и царственный.
В ложу был позван барон Глаубах.
— Знаете ли вы, где живет человек, создавший эту… эту чудную вещь? — проговорил герцог.
— Конечно, ваше высочество.
— Спешите, телеграфируйте, что я хочу видеть его завтра. Слышите, барон, завтра же. Я хочу наградить его по-королевски. Я благодарен ему на всю жизнь за эти часы.
— Слушаю. Как будет угодно вашему высочеству.
— Завтра же он должен быть здесь, понимаете… Я не отпущу его, этого волшебника в царстве красоты, создавшего такую вещь. А вы, барон, возьмите вот это на память о сегодняшнем вечере.
Альфред снял с пальца драгоценное кольцо.
— Я всегда носил этот сапфир. Он такого же голубого цвета, как цветы моих лугов. Он прозрачен, как горный поток у подножья Гогенарбурга. Глядя на этот перстень, вы должны вспоминать обо мне, освобождающем искусство от унижения. Позвольте мне самому надеть вам этот перстень и поблагодарить вас за эти часы.
Барон Глаубах не знал, что делать. Как человек, строго соблюдавший придворные церемонии, он не смел высказаться при таком бурном излиянии чувств своего государя.
Он подчинился молча. Взял перстень и позволил герцогу надеть его себе на палец. Альфред заключил его в свои объятия и порывисто поцеловал.
— Барон, завтра я должен видеть и слышать этого художника. Переживу ли я эти часы, которые отделяют меня от утра? Благодарите его от моего имени. Я хочу… Да, так. Я подарю ему серебряные доспехи. Я сейчас закажу для него серебряный шлем с лебедем.
Альфред поднялся и пошел вниз по освещенной, как день, лестнице и исчез в своем дворце.
Когда он дошел до своих апартаментов, камердинер доложил, что холодный ужин готов.
— Не хочу, мой друг, — отвечал юный герцог.
Он скрылся в аллее. Когда он вступил в свой зимний сад, вспыхнули огни, цветы стали испускать свой бальзамический запах. Большие белые розы тихо склонялись к водам искусственного озера. Альфред сел в челнок и неслышными легкими ударами весел он был уже на середине озера. Тут он выпрямился во весь свой рост. Из ясных вод в блеске искусственного солнца глянул ему навстречу его собственный образ. Здесь впервые он представил себя, тем рыцарем с лебедем.
V
Через три дня маэстро и герцог встретились.
Телеграмма Глаубаха осталась без ответа. Альфред не находил себе места. Он приказал своему секретарю Винтереру отыскать творца оперы и немедленно привезти его во дворец.