ехали домой их светлости?
Адельгейда сделалась нервной: ее волновало это свойство ее жениха. Но она храбро переносила все это. Слова Матильды: «Таким путем ты никогда не привлечешь его к себе», — запечатлелись крепко в ее сердце. Она хотела и должна была привлечь его к себе, ибо она крепко решилась стать герцогиней.
Триумфы, которые ей пришлось испытать при появлении в публике рядом с ним, опьянили молодую девушку. Воспитанная в глубине гор и в уединении Лаубельфингенского озера, как дочь простого сельского дворянина, не видевшая блеска кронбургского дворца и не мечтавшая никогда о герцогском троне и блестящей короне, которую Альфред должен был возложить на ее белокурые волосы, Адельгейда, несмотря на глухой сезон в Кронбурге, не могла достаточно нарадоваться.
В тот самый день, когда гофмаршальская часть объявила о двойной помолвке, она, сидя рядом с герцогом в золоченом парадном экипаже, проехала через свою будущую столицу.
Тысячи людей усеяли улицы. Ей неслись навстречу громкие приветственные крики, каких она никогда в жизни еще не слыхала. В воздухе мелькали платки. Казалось, весь Кронбург, все герцогство сосредоточили на ней все внимание. Это очаровало ее, делало еще более счастливой.
Она бросила взор на сидевшего рядом с нею юношу, которому мужчины, казалось, завидуют, а женщины поклоняются, глядя на него широко раскрытыми глазами, — она помнила, что он принадлежит только ей, ей одной.
В это же время совершала свой въезд принцесса Матильда с кронпринцем Карлом. Но что такое был этот кронпринц, несмотря на свою королевскую корону, в сравнении с ним, который, казалось, превзошел мужскую красоту, который, будучи почти мальчиком, смело взял в свои руки бразды правления герцогства? Казалось, что над Кронбургом после нескольких недель пасмурной, дождливой погоды снова засияло солнце. Куда бы он ни повернулся, всюду курился перед ним фимиам. Казалось, народ готов бросать ему пальмы под ноги.
На балах, в придворном театре, в столице — всюду она появлялась рядом с ним. Ему больше всего нравилось, когда она бывала в платье серебряного цвета, которое облегало ее стройную юную фигуру, словно панцирь. Оно было с большим вырезом, и на шее она всегда носила великолепное колье своей покойной матери, которое ей подарил герцог Бернгард в день свадьбы своей единственной сестры.
Когда отворялась дверь придворной ложи или залы во дворце, и он вел ее под руку, и все взоры обращались на нее, как на улицах Кронбурга, тогда она чувствовала себя герцогиней!
— Настоящая невеста герцога! — сказал ей сам Альфред.
— Королева, императрица, — шептали угодливые языки придворных дам и камеристок.
Она слышала эти голоса и верила им, и в самом деле вообразила, что она самая красивая, самая величавая во всем королевстве. Счастье ее сестры Матильды превратилось ни во что в сравнении с ее счастьем: кронпринцу еще долго приходилось ждать короны, так как его отцу едва минуло сорок лет. Прелесть сестры могла увянуть, чудные темные локоны поседеть прежде, чем на ее голову будет возложена блестящая королевская корона.
Но она! Герцогиня, государыня целой страны, обожаемая тысячами, невеста герцога, чей образ, словно талисман, носили в своем сердце все женщины, начиная от служанки и кончая ею, обладательницей трона.
Пурпур, павший такой тяжестью на плечи Альфреда, показался Адельгейде, когда она впервые слегка прикоснулась к нему, волшебным плащом, который при помощи безграничного могущества вознесет ее, избранную из всех женщин, превыше всех земных забот и тревог, через моря и долы. Ведь эту корону он сам держал в своих руках, этот пурпур лежал на его плечах — и все это он клал к ее ногам.
Невероятные слухи о приготовлениях, таинственно сделанных Альфредом к свадьбе и к торжеству, какого не видали еще ни на одной свадьбе короля и даже императора, изумительные рассказы об отделке апартаментов для юной герцогини, в которые никому еще не удалось заглянуть, достигали и уединенного тихого Лаубельфингена и жадно подхватывались Адельгейдой. Ни одна женщина не пользовалась такою любовью, как она, ни одна не стояла рядом с тем, кто чувствовал себя земным богом. На всех выставках Кронбурга красовался ее портрет, его можно было найти во всех газетах и журналах. Не было ни одного листка, в котором в эти дни благословения, спустившегося на Лаубельфинген и герцогство, не было бы речи о ней!
А он… Изредка приезжал он в Турм и останавливался здесь на короткое время. Зато каждый вечер, а иногда и ночью останавливался его экипаж перед Лаубельфингеном. Казалось, он забыл и «Лебедя», и Остров роз, и голубое озеро, и жил опять в Кронбурге, занимался с министрами государственными делами, но большая часть его времени была посвящена ей, одной ей. Его занимала не только отделка апартаментов для будущей герцогини в эти дни дивного благоухания, когда ему удалось загнать в самые тайники своей души черный, неопределенный страх перед самим собой, перед своей слабостью. Свадебные торжества, ради которых был вытащен на свет Божий старинный, почти вышедший из употребления церемониал, были по его приказанию выработаны во всех подробностях, и художники, беспрестанно входившие и выходившие из его рабочего кабинета возле зимнего сада, были завалены всякими мелочами и могучим размахом его фантазии. Граверу, например, было поручено воспроизвести портрет Адельгейды с небывалой еще тонкостью, литография должна была воспроизвести это изображение в тысячах экземплярах, которые должны были раздаваться в день свадьбы по всем городам и деревням герцогства.
В небольшой мастерской, устроенной недалеко от зимнего сада, под руководством самого герцога работал над дивным произведением скульптор. То был бюст Адельгейды, настоящее чудо искусства из каррарского мрамора, предназначавшийся для князя Филиппа. Работа продолжалась несколько недель, пока наконец Альфред не признал, что скульптура удалась и стала замечательно похожа на оригинал. Как живое выступило из девственной белизны камня прекрасное лицо принцессы и ее лебединая шея. Этот камень художник, по приказанию герцога, сам выбрал на мраморных карьерах Каррары.
Этот бюст стал идолом герцога. Он был начат и окончен во дворце на его глазах. Никто, кроме него и художника, даже сама Адельгейда не видала его. Принцесса раза два позировала в Лаубельфингене для этюда, а далее художник работал уже по гравированному портрету.
Ключ от мастерской или святилища, как называл его Альфред, он носил всегда с собою. Он сам отпирал дверь скульптору, сам впускал и выпускал его оттуда. Мало-помалу появлялась здесь Адельгейда, этот идеал его чудных грез о женской красоте и неземной женской доброте и чистоте.
Мрамор все более и более притягивал Альфреда. Почему — этого он и сам не знал. «Колыбель моих скорбей, могила моего покоя», — проносилось иногда у него в голове, когда он прижимал свой горячий лоб к этому мертвому мрамору, не чувствуя себя в силах прижать к себе оригинал этого бюста. Днем и ночью в тягостные часы он боялся этой цветущей жизни, зная, что Адельгейда имеет право потребовать настоящей любви мужчины к женщине.
Беспокойно ходил он по комнатам дворца, по старым, уже отделанным, и по тем, которые еще приготовлялись для герцогини. На своих конюшнях он выбрал шесть белоснежных лошадей, которые приучались носить тяжелое украшение, которое им предстояло нести на себе в тот день, когда их запрягут в свадебный экипаж. Каждый день их медленно водили от дворца до церкви, так как, по словам шталмейстера, нужны были недели для того, чтобы приучить этих горячих животных двигаться так, как приказал Альфред. То были шесть настоящих арабских лошадей. Их-то и выбрал он для свадебного экипажа Адельгейды. Белые, словно снег на его любимых горах, они шли с гордо поднятой шеей на светло-голубых поводах, в золотой сбруе.
Вот чем он развлекался и как проводил большую часть дня. Вечером он несся к Лаубельфингену, — и с каждым днем все быстрее и быстрее — приветствовать Адельгейду, а затем наступала ночь, которую он обыкновенно проводил в ярко, как днем, освещенной мастерской возле почти законченного мраморного бюста. В такие страшные ночи он осыпал этот бюст горячими поцелуями, которыми он не смел целовать свою невесту, боясь вызвать в ней страсть. Его дрожащие руки лобызали мраморную шею и грудь. Целыми часами в вожделении и с болью в сердце смотрел он на эту удивительную красоту, а затем забирался в часовню, пристроенную к его спальне, и горячо молился перед изображением распятого Спасителя. Мрамор не давал ему сил мужчины, а цветущее тело невесты наводило на него ужас, который он не мог преодолеть, несмотря на все свои усилия!
«Как все это произойдет? Как?» — слышал он стонущий вопрос где-то внутри себя. Кто мог наградить его на его жизненном пути такой слабостью, его, почти всемогущего герцога?
С молодости он был воспитан в строгих правилах и в уважении своей церкви. Уже будучи герцогом, он склонился перед властью своего духовника Пфистермана, справлял все посты и праздники. В его спальне стоял русский складень византийского стиля — подарок русской императрицы его покойному отцу. Этот складень он любил более других. Он был с ним в Гогенарбурге и видел борьбу и страдания его детских лет. Вступив на престол, Альфред привез его в Кронбург с собой в карете.
Эти иконы изображали на золотом фоне победу плоти. На средней из них был изображен Спаситель на кресте, рана от удара копьем приковывала к себе внимание зрителя, на боковых створках было изображено побиение камнями св. Стефана и мучение св. Севастиана. Когда он был еще мальчиком, ему было жутко смотреть на этот складень. Жутко было ему и теперь, когда он поставил этот складень рядом с великолепной герцогской кроватью и лежал перед ним на коленях.
— Что же это? — громко вскрикивал Альфред. — Спаси меня. Дай мне найти в Адельгейде силу Твоего искупления! Огради меня от страха. Отец мой Небесный, ведь Ты видишь, что я хочу его побороть!
Но никто не отвечал ему сверху. Эта горячая молитва перед складнем не давала ему ни мира, ни спокойствия. Разве не учила церковь, к которой он принадлежал, о том, что нужно умерщвлять плоть свою для того, чтобы достигнуть высшей цели — чистоты? Не звал ли Грааль своего рыцаря прежде, чем он падет в объятия женщины, в залы его высокого замка?