Тысячи глаз видели его рядом с нею. Он стоял на большом балконе своего герцогского замка Турм. Эта картина была слишком красива для грубой действительности.
Фейерверк кончился. Тысячи глаз ждали только его. И действительно, никто не видел ничего подобного ни в Кронбурге, ни в Турме. Он напоминал о старинных днях прошлого века. Ради великолепия Альфред приказал зажечь целый город, как он выражался. Ракеты, римские свечи, огненные колёса, бураки разлетались по черному, как смоль, небу. Луна давно уже зашла за горы, как бы спрятавшись от фантастического мира Альфреда. Озеро и холмы были покрыты темнотою. По гладкой поверхности воды скользили лишь лодки, иллюминированные фонариками. Издали неслись жалобные звуки одинокого рожка. То играл серенаду в честь Адельгейды известный солист на корнет-пистони, служивший в оркестре гвардейского полка Альфреда. Оркестр, скрытый в кустах парка, отвечал ему, как будто издали.
Вдруг из озера забил чудный фонтан, освещенный бенгальским огнем всех цветов радуги. Сначала он был ослепительно-белый, как расплавленное серебро, потом стал огненно-золотым, ярко-красным и наконец синим и фиолетовым. Казалось, он забил из подземных глубин, из замерших глубин какого-то уже вымершего мира.
Альфред стоял теперь один с Адельгейдой на среднем балконе своего замка. Князь Филипп, Матильда с кронпринцем и их свита, боясь ночного холодка, удалились в замок и смотрели из окон. Остался только он. Он держал руку девушки и смотрел на это море света и красок, которые он, казалось, хотел впитать в себя своими восхищенными глазами.
Из бьющих вод фонтана вдруг посыпался огненный дождь. Светящиеся фонтаны были остановлены, и с палубы судна, которое беззвучно скользнуло по озеру, взлетел великолепнейший фейерверк. Это была заключительная картина праздника.
Десять тысяч ракет разом взлетели в воздух. Целый дождь разноцветных шаров и блестящих звезд упал в озеро, из этих огней и красок образовались огромные буквы имени, которое, как видение, стояло над замком, озером, горами, над жизнью и судьбою самого Альфреда. То было имя его невесты, словно демонами написанное огненными буквами в воздухе: «Адельгейда».
Имя принцессы было изображено удивительно сходно с той подписью, которою заканчивалось ее благодарственное письмо к герцогу.
Альфред весь превратился в зрение. Невеста хотела было благодарить его, но не могла произнести ни слова.
В эту ночь наступающей осени он прочел огненный знак своей судьбы и своего будущего. Его взгляд был прикован к потухающим искоркам, из которых слагалось это имя. Теперь они тухли, светились тускло, вспыхивали все реже и реже, становились бледнее и бледнее до тех пор, как имя, еще недавно так блестевшее, было развеяно жалобно звучавшим ветром и разлетелось пылью и золой над волнами озера, словно какое-то привидение, словно свет луны, обливающей серебром озеро и которым так хочется овладеть и который никогда, никогда не удержать.
Адельгейда вздрогнула.
Герцог рыдал рядом с ней.
Дрожь пробежала по его высокой фигуре. Она испугалась его.
— Что с тобой Альфред? — прошептала она.
— Погашено, погашено мраком ночи, — раздался около ее уха его голос, едва слышный от рыданий. — В эту черную ночь угасло то, что я представлял себе таким великим и прекрасным.
— Но ведь все было так великолепно, — пыталась она его утешить.
— Да, это было великолепно, Адельгейда, — сказал он печальным тоном. — Это был чудный сон! Этот замок, это озеро, эти мои горы, ты и этот праздник — как я всему этому радовался в течение нескольких недель. То был последний чудный сон на моем розовом острове!..
— Альфред, послушай…
Она приблизилась к нему с нежностью и лаской. Он взял ее за руку. Его рука была холодна, как лед. Его большие, широко раскрытые глаза, казалось, искали его огненное, уже потухшее счастье.
Вместе с Адельгейдой он вошел в парадный зал. Тысячи зрителей, которые терпеливо ждали конца фейерверка, видели, как герцогская чета исчезла в море света, хлынувшего из зала в темноту парка.
Через четверть часа лодки и пароход с гостями герцога отправились обратно из Турма в Лаубельфинген. В Турме огни стали медленно гаснуть. Тысячи зрителей, толпившихся на берегу озера, стали расходиться, возвращаясь в свои гостиницы и в свои жилища в Кронбург.
Кронпринц отбыл в отведенные ему апартаменты.
Только у одного окна замка стояла одинокая фигура. Она глядела через озеро на далекие горы на юге, через темный лес елей и сосен, росших на скалах, а не через Лаубельфинген, где была его невеста.
— Было чудно, хорошо, — тихо промолвил герцог. — А все-таки… не так хорошо, не так чисто, не так величаво, как величавы вы, далекие горы моего детства и юности. Ваши уединенные ущелья и долины, глубокие синие озера… Не то… Не то…
Долго стоял он глубокой ночью около этого уединенного окна. Его больше не знобило, казалось, он совершенно потерял ощущение начинающей холодить осенней ночи. Ему вдруг стало тепло и приятно. Стоя около всегда веселой Адельгейды, он чувствовал себя одиноким. Теперь же это чувство в нем исчезло.
Нежно блуждал его взгляд по поверхности озера, по холмам, останавливаясь на высоких горах на юге, где на крутой скале гнездится орел, а по отвесным крутизнам карабкаются серны и пастухи.
— Вы зовете меня, зовете! — сорвалось вдруг с его губ. — Зачем же зовете вы меня теперь, вы, чистые высоты, возвышающиеся над плоскостью городов, над всеми людьми и надо мной самим.
Взгляд его могучей фантазии пронизывал даль и темноту, и вдруг перед его взорами восстал горный хребет, густо усаженный первобытными соснами, который он столько раз проезжал в детстве на своем пони. Он как будто манил его к себе, соблазнял голосами, доступными лишь внутреннему слуху.
Печально взглянул Альфред на Лаубельфинген.
— Не верю, не верю, — зарыдал он. — Имя погасло, исчезло. Мой розовый сад и павлины, которые ей не понравились, «Лебедь», над которым она смеялась, розы, аромат которых ее раздражал… Не верю, не верю… Горы моей юности Гогенарбург, резиденция моих прадедов, озеро в глубине их… Там… и тут!
И он показал рукою к северу, где находился Кронбург, столица его страны, в которой он только страдал и боролся.
Тихо покачал он головою.
Еще раз посмотрел он на Лаубельфингенское озеро и на замок князя Филиппа, где лежали в грезах обе невесты, спасительный остров, созданный его фантазией, родина белой голубки и серебристого фазана.
Не людям, карликам равнин, не обывателям Кронбурга, приветствовавшим сегодня его криками только потому, что он, подобно другим, решил вступить в брак, не им понять его. Царство его не от мира сего!
Он почувствовал, как в нем появилось что-то сильное, его духовный взор увидал нечто такое, что он до сего времени не замечал и что заметил впервые только в эту чудную осеннюю ночь, стоя один-одинешенек у окна замка Турм.
Это празднество и эта ночь показались ему прощанием со своим прошлым.
Почему? — он этого не знал и сам.
На востоке занимался уже день, когда он лег в постель.
XXI
На следующий день кронпринц возвратился к своему отцу. Король спешно готовился к свадебным торжествам; эта свадьба была давнишним сердечным желанием его сына.
Бедность князя Филиппа и затруднения, которые создавало кронбургскому двору министерство Бауманна фон Брандта, затянули это дело, и молодому жениху могло наскучить бесконечное ожидание. Матильда прощалась со своим прежним любимым отечеством, с голубым Лаубельфингенским озером и горами, с домом и любимой своей лошадью Эмиром, с крестьянскими хижинами, в которых она любила отдыхать, со своей сестрой — отрадой ее короткой молодости.
Осенние туманы уже клубились на вершинах и на равнинах, когда она в сопровождении небольшой свиты села в герцогский вагон на маленькой станции Лаубельфинген. Поезд должен был доставить ее до границы герцогства, где ее уже ждал придворный поезд ее будущего тестя. Она должна была выйти в большом городе, лежавшем в низовье богатой реки и превосходящем Кронбург как по величине, так и по своему значению. Ей предстояло осчастливить могущественный народ, живущий на огромном пространстве.
Как-то тяжело было у нее на душе, как у человека, который из мягкой тени темно-зеленого леса вдруг попадает на ярко освещенную солнцем улицу.
Князь Филипп и графиня Шанцинг сопровождали ее. Она потребовала этого, так как это облегчало ей расставание с родиной. Адельгейда осталась дома. Никто не решался предложить герцогу отпустить невесту хотя бы на короткое время — пока не кончатся свадебные торжества ее сестры. Как и прежде, в Лаубельфингене то и дело, днем и ночью, появлялись придворные лакеи с какими-нибудь поручениями от герцога.
Пока поезд не тронулся, Матильда стояла на перроне станции Лаубельфингена. Отсюда открывался дивный вид на голубое озеро и горы, на замок Турм и на уединенный остров, к берегам которого ее челнок беззвучно причалил однажды ночью. Она любила кронпринца, брак с ним — был ее горячим желанием, и однако… при расставании с этой тихой долиной, которую романтический герцог в это, теперь уже прошедшее, время превратил в какую-то сказочную страну, у нее невольно сжалось сердце.
«Когда, как и в каком настроении увижу я вас опять? — пронеслось у нее в голове. — Залы Турма, павлины, остров, пароход — когда я увижу опять все это?»
Наконец она оторвалась от этой картины и страстно, порывисто обняла Адельгейду.
— Желаю тебе высшего счастья на земле, — сказала она. — Заставь его понимать себя, слышишь!? Он заслуживает, чтобы его поняли. Я почти завидую тебе.
— Я желаю тебе, Матильда, королевской короны. Будь счастлива.
Едва могли оторваться друг от друга обе сестры.
Князя Филиппа не было.
Обер-кондуктор уже два раза спрашивал, можно ли ехать, чтобы не опоздать с прибытием на границу.
Поезд тронулся. Матильда долго смотрела из окна вагона. Адельгейда махала ей платком. Ей было досадно, что упрямство герцога лишало ее возможности присутствовать на блестящей свадьбе сестры.