руг среди гущи малька в полуденные часы и не устраивали здесь свои знаменитые окуневые охоты-бои с жадным чмоканьем охотящихся рыб, с визгливым криком и плеском чаек, которые тут же появлялись на месте окуневого боя и перехватывали у полосатых охотников добычу?
Что происходило здесь, на этом загадочном Пелусозере?.. Почему не выручил меня тут мой знаменитый малявочник, который раньше выручал меня везде-везде? Два десятка мальков, пойманных малявочником посреди лета, в жару, и следом десять-пятнадцать окуней на хорошую уху – это было моим правилом. Но не правилом Пелусозера!
Пелусозеро! А может быть, разгадка твоих тайн в самом твоем имени?.. Пелусозеро! Почему я не постарался разгадать твое имя?
Наконец я оставил малявочник, ведерко и по вечерам стал уезжать только за плотвой и подлещиками. Это была по-своему удивительная ловля – ловля плотвы и подлещиков белой летней ночью севера!.. Как чудесен настороженный поплавок! Какой небесный свет опускается на воду в то самое окошечко, где рядом с тростниковым стеблем замер среди пастельных тонов белой ночи темный кончик чуткого поплавка!
А потом поплавок исчезал. И я мягко выводил к лодке серебристую рыбку. Она, только что появившаяся из воды, тоже принимала на себя мягкие краски белой ночи, а оттого тоже становилась сказкой, как была сказкой сама белая ночь…
За ночной ловлей плотвы и подлещиков я забывал на время окуней, но только на время, и всякий раз, изменяя данному самому себе слову забыть совсем этих полосатых разбойников, снова и снопа заглядывал к мысам и лудам, где еще не так давно, в начале лета, вовсю хозяйничали окуневые стаи.
Вот и на этот раз я изменил своему слову. Собравшись за плотвой, я немного поторопился и перед плотвой и подлещиками заглянул на луду к окуням.
На луде было тихо. Так же всю толщу воды занимали мальки, но теперь уже подросшие, разобравшиеся по стайкам. Я смотрел на этих возмужавших рыбок и завидовал им – уж этим-то рыбкам должны быть известны тайны озера, подарившего им жизнь.
Малявочника у меня с собой не было. Были только черви. И просто так, чтобы скоротать время, оставшееся до вечера, до начала вечернего клева плотвы, я закинул удочку. Поплавок коснулся воды неподалеку от борта лодки, вздрогнул, но не успев, как положено поплавку, замереть, тут же ушел под воду…
На крючке оказалась плотвичка, резвая, красивая. И я закинул удочку еще раз. И снова поплавок почти тут же ушел под воду вслед за новой плотвичкой.
Так продолжалось недолго. Клев прекратился, и наступила вечерняя тишина. Пора было поднимать якорь и плыть к тростнику за вечерней плотвой. Но неясное чувство ожидания чего-то необычного не позволяло мне подняться с сиденья и взяться за веревку якоря… Ну, подожду еще немного… А вдруг и сюда явится вечерняя плотва?.. А вдруг лещи?..
Солнце давно зашло, и уже успели погаснуть главные, самые яркие краски вечерней зари. Ехать в тростник было уже поздно – рыба туда уже, наверное, подошла и я бы испугал ее своим появлением… А мой поплавок также чутко ждал чего-то необыкновенного в нескольких метрах от борта лодки…
И вдруг он исчез. Исчез сразу. Я инстинктивно схватил удилище и резко подсек. И тут же почувствовал тупой и жесткий удар по крючку, как тогда первый раз у каменистого мыска Бодунова острова, когда окунь-гренадер соблазнился моей мормышкой.
Мой «телескоп» согнулся в дугу, затрещала катушка, а таинственный ночной визитер упрямо тянул в глубину… И снова трещала катушка, и снова я возвращал обратно смотанную рыбиной леску. И наконец подсачек подхватил добычу.
Это был окунь! Чудесный голубой свет исходил от него даже сейчас, в сумерках северной летней ночи.
И снова недалеко от лодки замер поплавок. И снова поплавок почти тут же исчез. А следом еще один окунь-красавец оказался в моей корзинке.
Все было как в сказке… Белая ночь. Рождающийся туман ночной воды. Исчезающий поплавок, дуга удилища и еще одна голубая рыбина, как дань Пелусозера за уважение к его глубинам и тайнам его воды…
Тайна летних окуней Пелусозера раскрывалась постепенно, и только к осени догадался я, что во всем была виновата корюшка, небольшая рыбка, принадлежащая к семейству, носящему ее имя… Но о корюшке Пелусозера чуть дальше, а пока ночные луды исправно дарили мне свидания с необыкновенными рыбами. Правда, эти свидания были короткими, как коротки бывают обычно почти все бурные встречи.
С ночной луды я возвращался чуть ли не к утру, возвращался через бесконечный комариный гуд и честно платил комарам дань, положенную с меня за право на бурное и пусть короткое счастье.
Спать после таких ночных встреч на лудах не хотелось, и я долго лежал с открытыми глазами и слушал утренние крики чаек, переговоры ворон, которые с утра пораньше наведывались к моему дому за поживой. А потом к голосу, птиц добавлялся и голос легкой утренней волны у борта лодки, стоявшей у меня под окном.
Когда ветер чересчур расходился и к полудню над лесом появлялись темные полоски облаков, предвещавших долгую ветреную погоду, я подальше затаскивал на берег лодку, брал с собой легкий спиннинг и уходил на Волково озеро – в ветер на луды Пелусозера окунь вообще не выходил.
Волково озеро было понятно мне. Наверное, когда-то здесь, около озера, водилось много волков… А может быть, иначе… Может быть, когда-то это озеро принадлежало человеку, носившему такое имя. Ведь есть же неподалеку отсюда, на Кенозере, Медведев остров, и назвали так этот остров совсем не потому, что водилось там много медведей. Когда-то на берег Кенозера пришли Медведь и Мамон – два беглых, вольных человека, ушедших от государственных людей, но не в запорожскую, а в заонежскую сечь. Это было в старые-старые времена, но до сих пор Медведев и Мамонов острова помнят в своих именах тех людей, которые некогда поселились здесь.
В старые-старые времена и Волково озеро, видимо, было немного другим. Оно было тогда, конечно, побольше, а теперь от того прежнего водного пространства остались в тайге три не очень больших водоема, сообщающихся между собой только в весеннее время.
Самое маленькое Волково озеро уже погибло – летом это уже и не озеро, а жидкое болотце. Среднее Волково погибает – летом оно совсем зарастает травой и в своих зыбких болотистых берегах кажется тогда наполненным не водой, а какой-то жидкозеленой массой… А старшее, главное, самое большое Волково озеро еще не плохое, и в нем живут быстрые, шустрые щучки с серебристым отливом.
За этими щучками и отправлялся я, когда на Пелусозере поднимался ветер и окуни совсем не выходили из своих глубин. Я отдыхал здесь, на Волкове, от загадок и тайн большой, глубокой и бурной воды, отдыхал, обычно сидя на широком сосновом пне. А вокруг меня глянцем темно-зеленого листа расстилался брусничный ковер, щедро украшенный бело-розовыми огоньками зреющих ягод. И среди этого ковра то тут, то там открыто, доступно поднимались по всему сосновому бору настоящие грибы-боровики, старые и молодые, прожившие уже целый грибной век и появившиеся на свет всего два или три дня назад.
На обратном пути я брал с собой несколько таких бурых грибов-здоровячков и варил из них дома чудесный грибной суп. Я варил суп из одних грибов, без картошки, добавляя к грибам и воде лишь щепотку соли.
С озера я всегда уносил и две-три щучки. Я мог наловить и больше. Эти щучки, конечно, никогда раньше не видели таких блесен, которые демонстрировал я Волкову озеру, а потому, видимо, и недолго раздумывали, бросаться или нет за сумасшедшим «мепсом». И они бросались навстречу моей блесне, выскакивая прямо у меня из-под ног, из травы, что узеньким и низеньким заборчиком-частоколом поднималась вдоль всего берега, выскакивали чаще всего уже тогда, когда я поднимал блесну из воды, и еще чаще промахивались. И снова кидались к сумасшедшей полоске металла, буравящей тихую воду таежного озера.
Рядом с этими бестолковыми щучками и грибами-подарками я откровенно отдыхал, но одного дня такого щедрого, беззаботного отдыха вполне хватало, и на следующий день о Волковом озере я уже забывал и шел к какому-нибудь другому лесному, отхожему озеру, а то и отправлялся вниз по речке, что вытекала из нашего, вот уже третий день бушующего волной, Пелусозера.
Когда-то эта речка была быстра и светла, когда-то она бурно пенилась на перекатах-переборах, в отчаянии разбивая свои изумрудные струи о камни, вставшие на ее пути. Но что-то случилось и здесь, с этой речкой, как случилось там, с большим Волковым озером, разделившимся на три части… Речка стала зарастать, и теперь посреди лета лишь кое-где можно было усмотреть ее прежнее стремление нести свои воды куда-то туда, навстречу другой воде.
Но у этой будто бы успокоившейся воды, как и у Пелусозера, были свои тайны, а потому и любил я навещать тихие, почти заросшие бочажки и подолгу оставался над этими бочажками, окруженными густыми, черными ольхами.
В этих бочажках водилась неплохая плотвичка. К червю, опущенному в воду, нет-нет да и вырывался из травы сорванец-окунек, а в сырую пасмурную погоду здесь могло произойти необычное – червя мог схватить приличный хариус. Да, да, самый настоящий хариус, бог пенных струй и ревущих порогов горной реки!
Я не ловил этих хариусов – я не мог ловить их там, где им вроде бы не положено было жить… Я не мог представить себе жереха в болотной луже, тайменя в дачном пруду под Москвой среди прогулочных лодок и пляжного разноцветья купающихся, я не мог видеть и хариуса рядом с черными, полустоячими бочажками почти умершей реки, где жили ленивые пузатенькие плотвицы, объевшиеся тиной.
Но хариусы в речке были – я видел их пойманными, и именно эти хариусы не давали мне покоя на реке, как не давали покоя на Пелусозере его голубые окуни.
Река и Пелусозеро были одним целым – ведь река вытекала из озера. Значит, когда-то здесь бушевали страсти бурных вод, ревели пороги и была другая жизнь, в память о которой таежная речка и сохранила в своих бочажках быстрокрылых хариусов. Потом вода ушла – вот откуда кручь берегов и высота островов озера. Когда бурлящая вода ушла, пришли другие законы – законы тихой воды и мирных озер. Эти законы приняло на себя Волково озеро, что теперь щедро расплачивается данью с каждым рыбаком, заглянувшим на его берега… А вот Пелусозеро, видимо, все еще помнит те прежние времена и хранит эту память в своих ключевых глубинах. Память о прежних временах хранится здесь и простором воды и шумом тяжелых волн, с которых ветер, как и тогда, раньше, свирепо срывает пенные гребешки.