Он так и стоял возле кровати и удивлялся: «Почему мне такая доля выпала? Все не как у людей. У других есть дом, семья, друзья, есть место, где голову преклонить. Даже цыгане кочуют не поодиночке, а целыми семьями, с женами, с детьми…
Рашков? А там что делать? — Теперь у него не осталось ни малейшего желания встречаться с родственниками, которых он покинул двадцать с лишком лет назад и потом ни слова не написал. — Они, наверно, уже позабыли, как меня зовут… Многие, конечно, умерли… Приехать, чтобы по ним траур справить?» — вдруг пришло ему в голову, хотя он даже не знал, положено ли справлять траур по человеку, если он умер уже давно.
«Ну, пуститься в бега никогда не поздно, — решил он наконец, — а пока что еще тут поиграем…»
Он умылся, побрился, стал одеваться и вдруг застыл у окна. Утро выдалось теплое, солнечное. Макс разглядывал прохожих. Вот идет один, а другой шагает ему навстречу. Один несет котомку, а другой — портфель. Кто-то рожден мужчиной, а кто-то — женщиной…
Макс начал насвистывать. У каждого своя судьба. Вот ему, Максу, предначертано до сорока семи лет странствовать по свету без цели… Он оделся и вышел на улицу. Лучше пускаться на безумные авантюры, чем сидеть в Гайд-парке на скамейке и беседовать с каким-нибудь старым миссионером…
Нашел на Краковском Предместье кафе, позавтракал и пешком отправился на Крохмальную. Он уже знал дорогу, не первый раз шел по этим улицам, даже их запахи теперь были ему знакомы. На Крохмальной он оказался ровно в полдень.
Макс поднялся к раввину, открыл дверь и сразу увидел Циреле — бледную, как после долгой болезни, но наряженную в белую блузку и светло-зеленую юбку. Девушка сидела на кровати и штопала чулок, натянув его на чашку. За столом жена раввина перебирала горох.
Еще поднимаясь по лестнице, Макс неожиданно для себя застеснялся, как молодой парень, будто он только что приехал из Рашкова и идет к невесте на смотрины. Но он собрался с духом и преодолел смущение. У него есть деньги и аргентинский паспорт с кучей виз, в кармане жилета — золотые часы. Еще и револьвер припрятан в багаже.
— Бог в помощь, ребецн, Бог в помощь, Циреле. Святой человек дома?
Циреле бросила на него испуганный взгляд. Ребецн повернула к Максу узкое лицо, посмотрела одновременно с досадой и любопытством. Поджала губы, на переносице появилась морщинка.
— В той комнате.
Макс понимал, что надо сказать женщинам еще что-нибудь, но что? Он никогда за словом в карман не лез, а вот сейчас ничего не смог придумать. Вошел к раввину. Точь-в-точь как в прошлый раз, позавчера, святой человек, в ермолке и репсовом кафтане, что-то писал на клочке бумаги, стоя за конторкой. Но сегодня раввин его узнал:
— Добро пожаловать!
— Ребе!..
— Садитесь, садитесь. Вот сюда.
И сам сел за стол.
Макс посмотрел на книжные полки, ковчег со свитком Торы, занавешенный пологом, львов, скрижали с десятью заповедями и опять почувствовал робость и благоговение, как позавчера. «Существует ли большая честь, чем стать зятем вот этого ребе? — спросил он себя. — На руках буду ее носить… Целовать, как мезузу…[58]»
Здесь, в этой комнате, царил покой, которого Макс не ощущал ни в одной стране, ни в одном городе. Даже в парижских, берлинских и лондонских музеях, где Максу довелось побывать. Везде суета, спешка, конкуренция, враждебность. А здесь — тишина, умиротворенность, спокойствие. Голубые глаза раввина лучатся неземной добротой. Солнечные зайчики играют на золотистых обоях, на столешнице, на книжных корешках. Легкий аромат чая, лимона и благовоний.
— Реб Мордхе, я все обсудил с домашними, — заговорил раввин. — Скажу прямо: мы с супругой предпочли бы отдать дочь за молодого человека, сведущего в Торе. Но это трудно. Я не могу дать приданого. И дочь у меня девушка немного светская, современная. А что поделаешь? Город у нас большой, тут всякого наслушаться можно. Газеты читают. Другое поколение — другие обычаи. На небесах, конечно, знают, что тут творится. Короче, мы согласны, но при условии, что вы отпустите бороду, борода — это образ Божий. И пообещаете, что не будете, Боже упаси, нарушать субботу, будете есть кошерное и соблюдать все законы Торы. Если не знаете какого-то закона, у меня есть книжка на идише, там все написано так, что любой разберется. Автор — сват моего тестя, реб Иешая Рахевер. Для многих доброе дело сделал тем, что ее написал. Не все знают святой язык, но главное, чтобы вели себя как подобает евреям. И, конечно, мы хотели бы, чтобы вы жили здесь. Она ведь у нас единственная дочь, не хотим, чтобы она уехала в другую страну. В общем, так: я здесь раввин, и, пока вы не отпустите бороду, мы не сможем заключить помолвку, потому как если мой зять бреется, выходит, я это одобряю. В Талмуде сказано: «Шесико кегойдоо дамьйо»[59], «Если молчишь, значит, тебе это нравится». Так что будет лучше, если сейчас мы договоримся по-тихому, на словах. Когда у вас борода отрастет, тогда и помолвку заключим, а там, даст бог, и свадьбу сыграем. Короткая одежда мне тоже не по душе, не по-нашему это. Если гои и просвещенцы носят короткое, то еврей должен носить длинное. Но тут уж как хотите. Можно и в коротком сюртуке оставаться евреем. Главное — соблюдать заповеди, не отвергать Тору. Что такое еврей без Торы? Почему мы преодолеваем все тяготы уже без малого две тысячи лет? Потому что Тора наставляет нас и придает нам сил. Еврей без Торы хуже иноверца… Понимаете?
— Да, ребе, понимаю.
— Вы согласны?
— Как ребе скажет, так и будет. Ваше слово для меня все равно что слово Всевышнего.
— Боже упаси так говорить! Человек — всего лишь создание из плоти и крови. Но все, что я вам сказал, взято из Торы. Если захотите, я буду с вами заниматься, когда у вас найдется время. Можно начать с Пятикнижия. В нем — все наставления, все указания, как должно поступать. Они есть уже в первом стихе. Коль скоро Всевышний создал небо и землю, надо служить Ему и выполнять Его заповеди. В комментарии к первому стиху Раши говорит, что Всевышний сотворил мир ради евреев и Торы. Сказано, что Господь создавал мир по ее буквам…
— Ребе, я не стою праха у вас под ногами…
— Э, бросьте, это что еще такое? Все мы потомки Авраама, Исаака и Иакова. И простой еврей может быть праведником. Тридцать шесть праведников[60] — это простые люди: сапожники, портные, водоносы. Моя дочь немного нетерпелива, но у нее доброе сердце. Всех жалеет, поэтому иногда и говорит то, чего не следует. У нее претензии к Господу, что на свете существуют бедняки. Но, значит, такова Его воля, и нам не дано ее понять. Пожалуйста, подождите немного, пойду позову своих.
Раввин вышел на кухню. Макс подошел к шкафу, достал книгу, полностью набранную шрифтом Раши[61]. Интересно, что это? Полистал, попробовал разобраться, но не понял ничего, кроме русской надписи на титульном листе: «Дозволено цензурою». Взял вторую книгу, третью: «Нет, старый я уже учиться».
Захотелось выйти на балкон, но он решил не давать людям повода для сплетен. Макс стоял посреди комнаты, озираясь по сторонам. Он понимал, что у него ничего не выйдет ни с Райзл, ни с Циреле: «Борода? Даже представить смешно, ей-богу. Может, мертвецы Школьникова подскажут, что делать?» Из кухни доносился быстрый, приглушенный разговор. Слышно было, что о чем-то спорят, ругаются. Явно из-за него.
Вдруг он вспомнил: рассказывая про свою сестру, сеньору Шаевски, Райзл сказала, что жена Макса никого к нему не подпускает. Значит, Райзл знает, что он не вдовец. Или думает, что его жена умерла совсем недавно? Макс только сейчас понял, что он в опасности. Тут, в Варшаве, могут и арестовать за двоеженство.
«Ну и загнал же я себя в ловушку! Теперь попробуй выкрутись…»
Дверь распахнулась, и в комнату вошел раввин, за ним — жена, а за ней — дочь.
Выйдя от раввина, Макс постоял на лестнице, прислушиваясь к разбушевавшимся мыслям. Он без пяти минут жених Циреле. Святой человек перешел с ним на «ты», ребецн пожелала ему и дочери счастья. Только за бородой дело стало. Макс сказал, что скоро поедет в Рашков и поживет там, пока она не отрастет.
Он обманул не только Циреле, но и святого человека, и его жену, дочь раввина.
«На куски меня порвать за это! — сказал себе Макс. — Убить мало, надо из моей кожи ремней нарезать!»
Нетвердым шагом он двинулся по улице. Обернулся и увидел, что на балконе стоит Циреле и смотрит ему вслед. Она кивнула и сделала какой-то неловкий жест, будто послала ему воздушный поцелуй…
«Большего наглеца, чем я, во всем мире не сыскать, — подумал Макс. — Злодей Аман[62] по сравнению со мной праведник. Точно Бог накажет, еще на этом свете… Что ж, так мне и надо…»
Его пошатывало, как пьяного. Колени дрожали, мостовая качалась под ногами. Летний день долог, и Макс не знал, чем заняться. К Школьникову ему надо только вечером. Правда, что ли, зайти в кабак и напиться? Или вернуться в гостиницу? Но не хотелось ни водку пить, ни сидеть в номере один на один с перепутанными мыслями.
Макс с завистью смотрел на прохожих. У всех у них какие-то дела, некоторые даже очень спешат. Они живут настоящей жизнью, а у него — только путаница, вранье и мошенничество. Ладно бы хоть поесть захотелось! Но он слишком плотно позавтракал. А что, если покончить со всеми неприятностями одним махом? У него в сумке лежит револьвер. Всего-то и надо приставить его к виску и нажать на спусковой крючок…
Ноги сами понесли его в гостиницу.
Что у нас сегодня? Ага, четверг. В субботу у Макса свидание с рыжей служанкой по имени Баша. Райзл Затычка сказала, что они с ним созвонятся, когда Шмиль Сметана поедет в Лодзь… Не раздеваясь, Макс лег на кровать и уставился в потолок. Возле крюка (того самого, на котором Макс собирался повеситься), жужжа, мельтешили мухи. Чего им на месте не сидится? Расплясались. Свадьбу играют, что ли?..