Он целовал ее в лоб, в шею, в губы. Только одного он так и не смог от нее добиться: чтобы она поехала с ним в гостиницу.
— Ты же сам меня за это презришь, — сказала Циреле.
Ничего себе словечко — «презришь»! Одно из тех, которые Макс совсем забыл, живя за границей. Оно напомнило ему Рашков, деда с бабкой, меламеда Фишеле. При всей своей просвещенности Циреле иногда говорила точь-в-точь как ее отец-раввин. Рассуждая о революции, народных массах и пролетариате, вставляла стихи Торы. Зато Циреле даже тихонько напела Максу песенку из еврейского театра, которая заканчивалась так:
Брось кичиться древним родом,
Просто честен будь!
В Лазенках им попалось кафе. Макс заказал себе картошку с простоквашей. Циреле от картошки отказалась, потому что ее варили в трефном горшке, но выпила простокваши с коржиком. Два часа пролетели незаметно. По дороге домой дрожки на резине остановились возле кондитерской, и Макс купил для Циреле бонбоньерку. Хотел еще подарить девушке десять рублей, но она не взяла. Сказала: «Только когда, даст бог, поженимся».
У Макса екнуло сердце. Юная девушка любит его и готова стать его женой. Но это краденая любовь, она добыта мошенничеством и обманом…
Когда Циреле вышла на Гнойной и попрощалась с Максом за руку, было уже двадцать минут седьмого. После кафе в парке Макс остался голоден. Поколебался немного, идти на сеанс к Школьникову или не стоит. Он упомянул его при Циреле. Оказалось, она слышала про этого колдуна. К нему приходят, чтобы он помог найти вора, или краденое, или потерянное украшение. А еще он показывает в черном зеркале мужей, которые бросили жен. Циреле сказала, что, насколько ей известно, этот Школьников до сих пор ни разу не нашел ни пропавшей вещи, ни сбежавшего мужа. Все это суеверия, фанатизм и шарлатанство. А что касается мертвых, то они гниют себе в могилах и ни с кем не разговаривают…
Как бы то ни было, сперва надо поесть, а то на голодный желудок даже с мертвыми не побеседуешь как следует… Еще раньше Макс приметил во дворе на Гнойной какое-то заведение, то ли столовую, то ли шинок. Вошел, заказал рубленую печенку, картошку с подливой, четверть цыпленка, кружку пива и принялся за еду. Макс был вполне согласен с Циреле, что Школьников просто выманивает деньги у наивных людей, но пойти сегодня вечером все равно некуда. Уже давно Макс заметил, что, сколько бы у мужчины ни было любовниц, в какие бы авантюры он ни пускался, вечером он чаще всего остается один. Ну, разве что у него семья, жена и дети. Чем эти школьниковские мракобесы хуже театра или кабаре? И потом, может, и правда «телеграммы», которые Макс мысленно шлет Рашели, помогут ослабить ее магнетизм или как это называется. Макс допил пиво, взглянул на часы, подозвал официанта и расплатился. Взял дрожки и поехал на Длугую. «Хоть какое-то развлечение, — думал он. — Всяко лучше, чем одному где-нибудь болтаться». Он опять ехал мимо Железных ворот, по Пшеходной, по Банковской площади (банк уже был закрыт, перед ним стоял охранник), по Рымарской и по Тломацке, где находится немецкая синагога, украшенная менорой[64] и увенчанная куполом. Много лет назад Макс однажды захотел проникнуть в это здание, совсем не похожее на синагогу в Рашкове, но служка в маленькой шелковой ермолке его не впустил. Попытавшись прорваться силой, Макс даже получил удар ремнем. Сейчас там играли свадьбу. В меноре сияли электрические лампы, перед синагогой ждали кареты. Изнутри доносились звуки органа. «Неужели кто-то еще верит в женскую честность? — В Максе вновь проснулся повеса. — Но ничего не поделаешь, без них мир вымрет». На углу Налевок и Длугой Макс увидел тюрьму под названием Арсенал — черная башня, в зарешеченных окнах горит тусклый свет. Не один год Максу снилось, что он сидит в этой тюрьме. Будто кто-то оклеветал его, написал донос, что-то о фальшивых деньгах, о какой-то женщине, об убийстве. В Аргентине, увидев этот сон, он успокаивал себя, что ему все равно не судьба вернуться в Варшаву. И вот он здесь. И если споткнется, совершит ошибку, сон может сбыться. Макс припомнил польскую пословицу: кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Очень мудрая пословица…
Вот и дом Бернарда Школьникова. Макс выпрыгнул из дрожек. Вечером улица выглядела еще более мрачной и убогой, чем утром. На лестнице было совершенно темно. Макс медленно взбирался по ступеням, зажигая спичку за спичкой. Воняло свиным салом и еще чем-то прогорклым и затхлым. Из-за дверей слышались сдавленные крики, ругань и собачий лай. Несмотря на блатное прошлое, Макс так и не привык к гоям и их обычаям. Он ни разу в жизни не пробовал свинины. Якшался с польскими девками, но ни о какой любви и речи быть не могло. Ему даже разговаривать с ними было противно. Макс любил вкусно поесть, а потомки Исава — крепко выпить. Его тянуло на разврат, а их — на убийство. Он фантазировал о кражах, они — о грабежах. Как ни странно, Макс избегал всякого насилия. Он подавал беднякам милостыню и даже искал справедливости, хотя и на свой лад. И знал, что за все прегрешения придется держать ответ. Когда над ним нависала опасность, он сразу вспоминал о Боге…
Макс постучался, но открывать никто не спешил. Он постучался снова, в этот раз настойчивее. «Они что там, уснули или умерли?» — проворчал Макс, но тут послышались шаги, и дверь отворилась. В полутемном коридоре он увидел девушку, которая показалась ему похожей на фокусницу, из тех, что катаются на бочке, глотают огонь, ложатся голой спиной на доску с гвоздями или стоя гарцуют на лошади и заставляют танцевать медведя. Девушка была с головы до ног облачена в черное: жакет, панталоны, чулки и туфли. Волосы подстрижены в скобку. На ее лицо падала густая тень, но Макс разглядел пару черных глаз, горевших во мраке, будто у кошки. Он чуть не утратил дар речи и только промямлил:
— Здесь живет этот?.. Как его… Который духов вызывает?..
— Пан Школьников?
— Да, Школьников.
— Как вас зовут? — спросила девушка по-польски.
— Макс, Макс Барабандер.
— Ступайте за мной.
Девушка повернулась и беззвучно заскользила по длинному коридору. Казалось, ее ноги не касаются пола. Она привела Макса в ту самую комнату, где он разговаривал со Школьниковым. Здесь тоже было темно. В полумраке Макс различил несколько мужских и женских фигур, одни сидели, другие стояли. Он почувствовал одновременно и страх, и любопытство. Подумал: «Эх, зря волыну не захватил». Из тени вынырнул Школьников в длинном черном одеянии. Подал руку:
— Мы ждем вас.
— Восьми еще нет, — возразил Макс.
— Ну, что ж…
Макс поискал глазами девушку, которая ему открыла, но она куда-то исчезла. «Не трусь, братец, — подбодрил он себя, — весь этот цирк только для того, чтобы у тебя трешку выманить». Приготовленный банкнот лежал у него в кармане жилета. Кто-то указал Максу на стул перед маленьким столиком. Все — тихо, медленно. Гости ходили бесшумно, словно босиком, перешептывались или молча подавали друг другу знаки. Пахло дымом от ароматической бумаги, которую жгут, чтобы перебить неприятный запах. Макс не мог разобрать, о чем они шепчутся, только улавливал отдельные слова на польском. «Что это они, своих гойских мертвецов вызывают? — пошутил он про себя. — Если так, мои еврейские родители здесь не появятся…»
Вдруг одна женщина запела по-польски. Голос — высокий, но с легкой хрипотцой. Напоминает блеяние певчего в церкви. «Еще покрестят меня тут, чего доброго», — усмехнулся Макс. Сначала женщина пела одна, потом начали подтягивать остальные. Казалось, оплакивают покойника. Макса охватила забытая тоска, что, бывало, когда-то мучила его бессонными ночами. Протяжное пение бередило душу, в нем слышалась печаль, которую никогда и ничем не утолить. «Такими голосами и правда можно мертвого воскресить», — подумал Макс. Но что это? Ему почудилось, что он услышал имя Артуро. По его сыну поют христианскую поминальную молитву… «Откуда они знают об Артуро?» — изумился Макс. Он не помнил, чтобы рассказывал Школьникову про сына, а имени точно не называл… Макс замер, напрягая слух. Вдруг опять вспомнил слово, которое недавно уже приходило ему на ум: клепсидра. Что это значит? Где и когда он его слышал? Это по-испански? Только что Максу было смешно, а теперь он еле сдерживался, чтобы не разрыдаться.
Вдруг перед ним возникла девушка, та, которая ему открыла. Она была в том же костюме, но вдобавок набросила на плечи черную шаль. Девушка села за столик, остальные встали вокруг и положили ладони по краю. Женщина, которая оказалась рядом с Максом, взяла его за руки и тоже положила их на столешницу. «Lekko»[65], — шепнула она ему на ухо. Максу уже приходилось слышать о людях, которые разговаривают со столом, в Рашкове таких называли «столокруты». Отец Макса рассказывал, какие чудеса может творить стол, если собрать его на деревянных нагелях, без металла. Рашковский раввин даже говорил, что этим нельзя заниматься, потому что это колдовство. И вот Макс сам в этом участвует. В комнате стало совсем темно. Пение смолкло, и повисла напряженная тишина.
Макс не верил. Но вдруг столик закачался, задрожал, будто из неодушевленной вещи превратился в живое существо. Кто его шевелит? Руки лежат сверху, никто не прячет их под столешницей. Так можно его наклонить, но не повернуть или придать ему дрожь, которую Макс ощущал под пальцами. Вдруг столик приподнялся над полом, будто захотел взлететь. Что происходит? Что за нечистая сила его подняла? Столику начали задавать вопросы, и он отстукивал ножками ответы: один удар — да, два удара — нет. Откуда ему знать, вернется ли из Америки муж вот этой толстухи? И откуда столику может быть известно, остались украденные часы у вора или он заложил их в ломбард? «Обман, шарлатанство!» — убеждал себя Макс. Но вот Школьников предложил и ему что-нибудь спросить. Макс задумался.
— Рашель согласится на развод?