, — припомнил Макс польско-еврейскую поговорку.
— Что это, лосось? Кошерный, с печатью? Кто же такое ест? А водка зачем? У нас никто не пьет, — твердила ребецн. — И цветы… Их-то куда?
— Я их в воду поставлю, чтобы не завяли, — сказала Циреле.
— Не по-нашему это, евреи дома цветов не держат.
— А что, разве цветы трефные?
— Нет, но… Зачем? Деньги на ветер.
— Ой, а это что такое? — удивилась Циреле. — Конфеты! Мам, посмотри, какая коробка! Наверно, два рубля стоит, не меньше.
— Циреле, это тебе.
— Спасибо большое! Транжира…
Циреле пришлось вернуться к чолнту, его уже вот-вот пора было нести в пекарню.
Макс спросил, где святой человек, но тот еще не вернулся из миквы. В кухне мешались друг с другом запахи рыбы, бульона, морковного цимеса и вина, которое ребецн сама делала из изюма.
Макс пошел в комнату. Братство молилось здесь только по субботам утром, а сейчас был накрыт стол, на нем стояли подсвечники — два серебряных и четыре латунных, под вышитой салфеткой лежали две халы, а рядом — хлебный нож с перламутровой рукояткой, графинчик и слегка помятый бокал для кидуша, наверно, старинный. Все готово к субботе.
Он достал из шкафа книгу, подержал и поставил обратно. Подошел к ковчегу, отодвинул полог и чуть-чуть приоткрыл дверцу. Внутри стоял единственный свиток в бордовом чехле, на свитке висела указка. Макс глубоко вдохнул запах ковчега. Пахло цедратом, воском и чем-то еще, что не описать словами.
Макс понимал, что ему нельзя открывать ковчег, он не имеет права прикасаться к святости. Не далее как вчера он осквернил руки, притронувшись к волшебному столику. Но было хорошо стоять тут, в окружении священных книг. На душе стало легко и спокойно. «Повезло святому человеку, — проворчал Макс. — Он-то идет прямым путем… И на этом свете ему благо, и на том в рай попадет, не иначе…» Макс вышел на балкон, в доме раввина он уже чувствовал себя своим человеком. Окинул взглядом улицу. Сразу видно, канун субботы. Пекари продают не сдобный хлеб, а халу, рулеты со смородиной и коржики. Евреи идут из миквы: лица красные, пейсы и бороды мокрые. Тут и там уже закрываются лавки. Видно, как в окнах мужчины и женщины расставляют на столах свечи, девушки несут в пекарни горшки с чолнтом.
А вон и пятнадцатый дом. Макс узнал Эстер, с которой недавно так опозорился. Сидит на скамеечке у ворот и взвешивает на весах огромный калач.
Даже на «Площади», где все время толкутся воры и проститутки, сейчас царил предпраздничный покой.
За границей Макс почти забыл про субботу. В Аргентине суббота — скорее подготовка к воскресенью. Вечером Рашель с испанской служанкой гладили в патио белье и одежду. Там же стоял бильярдный стол, и, пока женщины занимались глажкой, Макс с Артуро гоняли шары. Но здесь, в Варшаве, суббота по-прежнему свята.
Вскоре Макс услышал голос хозяина и пошел поздороваться. Рыжая борода раввина была влажной, он доставал из шкафа атласный кафтан и круглую меховую шапку. Раввин едва успел кивнуть Максу, как вбежала ребецн в растрепанном парике и запричитала:
— Ничего не успела! Я же так, не дай бог, субботу нарушу!
— До захода солнца еще полчаса, — успокоил муж.
— О господи, мне же сейчас уже свечи благословлять!
И она так же стремительно выбежала из комнаты.
Раввин молился у себя во дворе, в молельне Нового города. Макс пошел туда с ним и его сыновьями, Ичеле и Мойшеле. Из-под бархатной шапочки Ичеле торчали огненно-рыжие пейсы. А у Мойшеле, шестилетнего малыша, пейсы были русые, а глаза — огромные и голубые. Оба мальчика держали в руках молитвенники.
Макс принес братишкам Циреле орехов и леденцов. Мальчишки уже пронюхали, что этот «пижон» скоро станет женихом их сестры. Они посматривали на него с любопытством и, кажется, не без опаски, но он явно им нравился.
В молельне уже горели свечи и газовые лампы, сновали хасиды в атласных кафтанах и меховых шапках, читали Песнь Песней. Увидев, что раввин привел «немца», стали подходить поздороваться.
Первым подошел реб Гецл, худощавый старик с редкой бородкой и серебряными пейсами. Длинный кафтан, на ногах — шелковые чулки. Спросил:
— Откуда вы?
Макс слегка замялся.
— Из Буэнос-Айреса.
— А где это?
— В Аргентине.
— Что за страна такая — Аргентина?
— Это в Америке.
— Нью-Йорк?
— От Буэнос-Айреса до Нью-Йорка столько же, сколько до Варшавы.
Народ с удивлением переглядывался, а реб Гецл продолжал расспросы:
— А здесь что делаете?
— К родне приехал.
— Вы с раввином родственники?
— Нет, они в Рашкове.
— Понятно…
Хасиды дочитали Песнь Песней, а потом кантор затянул «Гойду»[69].
Все казалось Максу совершенно чужим, но в то же время, как ни странно, родным и знакомым. Он узнавал напев, узнавал слова, хотя и не понимал их смысла: «Иойрдей гайом боанийойс ойсей мелохо бемайим рабим… Вайицаку эл-Адойной бацар логем умимцукойсейгем йойциэйм…»[70] Прочитали «Леху неранено»[71], и кантор запел «Лехо дойди»[72]. На стихе «Приди с миром, корона мужа своего» все повернулись к западной стене.
После молитвы евреи подходили к Максу, поздравляли его с субботой.
«А ведь я для них не чужой!» — удивлялся Макс.
В Германии, Англии, Аргентине он чувствовал себя чужаком всегда и везде: в гостинице, на загородной вилле, в театре и казино. На Рошешоно[73] и Йом Кипур Макс покупал билет в синагогу, но он там никого не знал. Это была холодная миснагедская[74] синагога. Дети в ней уже не понимали еврейского, перекрикивались по-испански.
Однажды он забрел в синагогу сефардов[75], которые говорили на своем языке. И вдруг (сейчас) будто вернулся в Рашков. С ним здороваются, расспрашивают, кто он, откуда приехал, чем занимается.
Подошел служка:
— Как вас зовут?
— Макс. То есть Мордхе.
— А отца как звали?
— Аврум-Нусен.
— Вы кто — койен, лейви, исроэл?[76]
Макс развел руками. Знакомые слова, вспомнить бы еще, что они значат.
— Ваш отец благословлял народ по праздникам? — спросил служка.
— Нет, не припомню такого.
— Он омывал руки койенам?
— Омывал? Руки? Нет.
— Стало быть, вы исроэл. Завтра вызовем вас к Торе.
Макс окончательно смутился:
— Да я уже и благословения не помню…
— Гм! Ну, раввин вам покажет в молитвеннике, оно там есть.
И служка отвернулся, пожав плечами.
— Не надо стыдиться, Мордхе, — сказал раввин. — Еврей всегда может раскаяться. «Вошов верофо лой»[77], как говорит пророк. На то нам и дана свобода выбора, чтобы мы могли вернуться к Господу. Раскаиваться нужно даже в аду…
— Аргентина — не самая еврейская страна.
— Всевышний пребывает повсюду.
Пока Макс с раввином и его сыновьями были на молитве, квартира совершенно преобразилась! Горели свечи. Всюду прибрано, в комнатах чистота. Ребецн и Циреле переоделись. Мать — в длинном платье с арабесками, парик она то ли поменяла, то ли успела причесать. Циреле — в узком черном платье и белой блузке.
Раввин пропел «Шолойм алейхем» и «Эйшес хайл»[78], сказал кидуш и отлил каплю изюмного вина из своего бокала в бокал Макса. А потом Макс вместе со всеми омыл руки и произнес благословение над халой с маком. Домашняя еда оказалась отменной: рубленая селедка, рис, бульон, мясо и морковный цимес. В перерывах между блюдами раввин пел змирес, и сыновья дружно подпевали звонкими голосами.
Мать и дочь чинно сидели за столом. Циреле строила Максу глазки, то подмигивала, то качала головой, то улыбалась, то становилась серьезной. А ребецн поглядывала хмуро, неприветливо, даже зло. Раввин давно обращался к Максу на «ты», но его супруга упорно продолжала выкать.
Когда поели и благословили Всевышнего, хозяин стал расспрашивать гостя о странах, где тому довелось побывать. В Буэнос-Айресе есть раввин? Он носит бороду и пейсы? Ну, а в Лондоне, а в Париже? А синагоги, молельни, ешивы там есть? Макс толком не знал, что ответить, но припомнил, что ешива есть в Нью-Йорке.
Раввин погладил бороду.
— Коцкий ребе[79] говорил: «Тора странствует по свету».
— А миква есть в Буэнос-Айресе? — вмешалась ребецн.
— Даже не знаю.
— Если нет, там все дети незаконнорожденные.
Раввин задумался.
— Нет, такие дети не являются незаконнорожденными, — возразил он жене. — Наверно, все-таки есть. Где живут евреи, обязательно должна быть миква.
— Да, ребе, наверно, есть.
— Я туда свою дочь ни за что на свете не отпущу! — заявила ребецн.
— Значит, будем жить здесь.
— Еврейка всегда должна быть чиста!
— Как она захочет, так и будет. Ваша дочь для меня как свиток Торы…
Раввин предложил Максу остаться ночевать. До гостиницы «Бристоль» путь неблизкий, кто знает, можно ли переносить вещи? Хотя на субботу ставят ограду, она часто бывает повреждена[80].
— А что мне нести? — спросил Макс.
— Как что? А талес?
Макс закашлялся от смущения.
— А у него нет талеса, — ехидно ввернула ребецн.
Раввин даже испугался:
— У тебя нет талеса и тфилин?
— Я в синагогу хожу, и мне там одалживают, — соврал Макс и сам удивился, как ловко он выкрутился.
Раввин отодвинул бокал для кидуша и заговорил, обращаясь то ли к Максу, то ли к себе:
— Вот как бывает, если удаляются от еврейства. Сказано: «Им таазвейни йойм йоймаим ээзвехо…»