— Ничего особенного, комната как комната, только дороже. Снимай шляпу, будь как дома.
— Но не забывай, что в гостях. Ну, ладно.
Баша сняла шляпу, и рыжие волосы разметались по плечам. Заколки посыпались на пол, Макс наклонился и собрал их. Баша села на стул.
— Тут у нас — это разве жизнь? Вот у меня двоюродный братец в Америку уехал. Здесь сапожником был, едва ли не голодал. А там стал этим, как его? Фабрикантом. Фотокарточку прислал, так его мать родная не узнала. На голове цилиндр — что твоя печная труба. Жена только по-английски говорит. Такой барин, куда там. Здесь его Шмерл звали, а в Америке взял себе имя Сэм. Когда мой отец его письмо прочитал, у нас дома все аж разрыдались, как в Йом Кипур.
— Почему разрыдались-то?
— От радости.
— Да, ты права, тут жизнь тяжелая, а в Америке можно на хлеб с маслом заработать. Вот только фанатизм там ни к чему. С какой стати нельзя есть молочное после мясного? Предрассудки!
— А я-то что? Так мама приучила.
— Все равно в желудке все перемешается: молоко, мясо. Кошерное, некошерное, какая разница?
— Вы свинину едите?
— Нет. Но не потому, что нельзя, а просто не люблю. Попозже пойдем, кофе выпьем. Тут недалеко есть кафе. Посидим до половины седьмого.
— Что вы, не могу, мне же еще на стол накрывать.
— Не хворы они и сами накрыть.
— Меня старуха вмиг выгонит.
— Если выгонит, сразу ко мне приходи. Раз ты согласилась со мной уехать, я о тебе позабочусь. Иди сюда!
Макс подошел к девушке и взял ее за локоть. Она вздрогнула, но не вырвалась. Он поднял ее со стула и поцеловал в губы. Зелеными глазами она заглянула ему в лицо, он снова ее поцеловал, и она ответила. Макс обнял ее и крепко прижал к себе.
— Что вы делаете? — прошептала Баша.
— Ничего, ничего…
— Вдруг войдет кто-нибудь.
— Не бойся, никто не войдет.
Его охватило желание. Он попытался расстегнуть ее платье, но Баша схватила его за руки.
— Не сейчас.
— А когда?
— Сперва надо поближе узнать друг друга…
— Скажи честно, у тебя кто-нибудь был?
— Что вы, никого! Ей-богу, никого не было!
Макс понимал: он может сделать с ней все что захочет, но он сдерживался. В последнее время у него было так много неудач с женщинами, что он теперь боялся рисковать. Ни с того ни с сего нападало желание и так же внезапно исчезало. Будто в него вселился бес, который изнутри дразнит его и пытается унизить. Он опять припал к губам девушки, раздвинул их языком…
Раздался стук в дверь. Баша отскочила от него и стала торопливо поправлять платье и прическу.
Макс открыл. На пороге стояла горничная в чепце и белом переднике.
— Вас к телефону.
Он узнал голос Райзл.
— Макс, это ты? Не думала, что ты в гостинице, но все-таки решила позвонить. Ну как, встретился с Башей?
— Да. Она сейчас тут, у меня.
— Поздравляю!
— Это не то, о чем ты подумала.
— Да? А что же вы там делаете, псалмы читаете?
— Разговариваем.
— Надо бы ее испортить, но спешить некуда. Макс, Шмиль сегодня утром в Лодзь уехал.
— Он что, ездит по субботам?
— В субботу даже лучше, чем на буднях. В поезде свободнее.
— И то верно.
— Ты там эту Башу сильно не задерживай. Знаю я ее хозяев, это ж весь мир перевернется, если она им на третью трапезу рыбы и простокваши не подаст. Что вечером делаешь?
— Сначала гавдолу[86], потом «Гамавдил»[87] пою.
— Приходи, вместе споем.
— Договорились.
— В котором часу подойдешь?
— В семь.
— Только смотри, перед этим живота не набивай. Кто ко мне приходит, тот обязан поесть.
— Я ж тебя до костей объем.
— Да и на здоровье.
Макс повесил трубку и вернулся к Баше. Он боялся, что сегодня вечером останется один, но, видно, какой-то бес его опекает. Постоянно держит в страхе, но кое-что подкидывает понемножку.
Баша сидела на стуле, расчесывая гребнем рыжие локоны.
— А у моего старика тоже телефон есть, — сообщила она Максу. — Вдруг звонок среди ночи, все вскакивают. Старик берет трубку, а ему говорят: «У вас завязки от кальсон по полу волочатся».
— Шутники.
— Они многим житья не дают. Жене звонят, что муж за девками бегает. Он приходит домой, а она ему скандал устраивает. Или мужу говорят, что жена любовника завела. Могут даже какому-нибудь ребе позвонить или генералу, кому хочешь. Мои уже по ночам трубку не снимают. Позвонит-позвонит и перестанет.
— А ничего, если я тебе позвоню?
— Можно, когда хозяев дома нет. Намедни из нашего местечка один звонил, а старик как начнет выспрашивать, кто это, да чего он хочет. Пытал, пока тот трубку не положил.
— Ревнует, наверное. Он к тебе не пристает?
— Бывает, ущипнет, извините, за мягкое место. Но ему со мной ничего не светит.
— Он хасид?
— Каждое утро в синагогу ходит. По субботам змирес поет, так что уши вянут.
— Да, человек никогда своего не упустит, — задумчиво сказал Макс.
Башин поцелуй еще не остыл у него на губах. Сколько у него было дамочек, но он узнал о них лишь одно: мужчине не дано понять, как работает женская голова. Все одинаковые, и в то же время все разные. Казалось бы, ничего не делают просто так, но никогда не знаешь, чего от них ждать. Вот, например, почему она его поцеловала? Потому что он пообещал увезти ее за границу? Или он ей нравится? Слова Райзл, что надо ее испортить, но не слишком быстро, и возбудили его, и напугали. «Куда мне кого-то портить? У меня самого все давно испортилось…»
Макс уже заранее испытывал страх перед сегодняшней встречей с Райзл. Райзл — это не Баша. В открытую говорит: «Шмиль уехал…» И в голосе какай-то грязный смешок. Макс повернулся к Баше:
— Если ты не готова со мной спать, можно погулять или в ресторан сходить.
— Не хочу гулять. Я на этих каблуках все ноги переломаю.
— Тогда давай пообедаем.
— Я не голодна.
— Так чего ты хочешь? Здесь сидеть, что ли?
— Да я бы тут всю жизнь сидела.
Макс усмехнулся.
— Переспала бы со мной сегодня ночью?
— Наверно, да.
— Расскажи о себе. Давно в служанки пошла?
— Скоро девять лет. Сперва в Вышкове служила у богача местного, реб Носеле Явровера. Там еще одна служанка была, а я у ней в помощницах. Она меня на кухню не пускала, но если молоко убежит, я виноватая. Из-за моих волос рыжей телицей меня звала. Говорят, мужчины злые, но если баба злая попадется, это в тысячу раз хуже. Жених у ней был, мясник, так с ним-то она добренькая была, хоть на хлеб намазывай. Имя ему Шлойме, но все его Лёмой звали. Этот Лёма был парень не промах, везде успевал. Поглядывал на меня, за косички дергал. Ох и злилась же она! Однажды у хозяина десять рублей пропало, так она сказала, это я взяла. Небось сама стянула, а меня воровкой назвала. Но Бог ее наказал. Моя бабушка говорила: Господь долго терпит, да больно бьет. Лёма этот под призыв попал, забрили его. У богатеньких сынки увечья себе наносят и докторов подкупают, а у простого мясника откуда деньги? Такому и не покалечиться, здоровый как бык. Ведут его к присяге, а Ройза-Лея — так ее звали — следом бежит и рыдает, как на похоронах. А он повернулся и кричит: «Чего развылась? Я не помер еще!» Отправили его куда-то далеко, месяц за месяцем проходит, а от него ни строчки. Она что ни день на почту бегает, спрашивает, нет ли письма, а гои смеются. «Как придет, — говорят, — почтальон тебе домой принесет». И вот через полгода приходит письмо, но не от него, а от двоюродной сестры Ройзы-Леи: сбежал Лёма из армии и в Америку уехал! В Америке тогда голод был, не помню, как это называется. Работы не найти, так он к девушке пристал, у которой отец портняжную мастерскую держал, рубахи шил. Она страшная была, но если есть нечего, да еще в чужом городе, то шибко привередничать не будешь. Ройза-Лея как услыхала — ей хозяин письмо прочел — разрыдалась и остановиться на могла. Бегает туда-сюда, руки ломает, орет: «Лёма, что ж ты со мной сделал! Лёма, за что ты меня так унизил?» Сперва подумали, пускай себе выплачется. Но день проходит, второй, а она ничего по хозяйству не делает. Хозяйка ее и выгнала…
— А ты вместо нее стала?
— Нет, мне хозяйка не доверяла у плиты стоять. Меня тоже рассчитали.
— И что дальше было с этой Ройзой-Леей?
— До того она жирная была, как свинья, а после письма с тела спала. Высохла вся, как от чахотки. Я тогда в Варшаву перебралась, а когда на Пейсах[88] домой вернулась, она уже в Америку уехала.
— И Лёму у жены увела?
— Как вы догадались? Хотела, но только черта с два у нее получилось. В Америке если женился, пиши пропало. Там женщина — тоже человек, просто так не бросишь. Но нашелся старичок один, Екеле, наш, вышковский. Вдовец, с пятью детьми остался. Она за него и выскочила.
— А что потом?
— А что потом, не знаю. Они уезжают и не пишут. Как моя мама говорила, за море — что на тот свет.
— И ты правда веришь, что ее Бог наказал?
Баша задумалась:
— А кто же еще?
— Может, Бог сидит на небесах, и мы тут волнуем Его не больше, чем прошлогодний снег.
— Нет, не может.
— Почему?
— Потому. Был у нас один праведник, реб Тодрес, так он говорил: Бог — наш отец, а мы Его дети. Он смотрит с неба и все видит. Если человеку щепка под ноготь попала, Бог и об этом знает.
— Зачем Он допускает, чтобы кому-нибудь щепка под ноготь воткнулась?
— За грехи.
— Почему Столыпин — министр, а твой отец — бедный меламед?
— Какой Столыпин, кто это? Они на этом свете обжираются, а на том свете их в ад утащат и там на доски с гвоздями положат.
— Значит, и тебя накажут, за то что ты со мной целовалась.
— Может, и накажут.
— Но целовалась же все-таки. Если хочешь жить в Аргентине, там нельзя из себя праведницу строить. Сразу говорю.