— Четверо детей у него.
— А его жена у меня рыбу на субботу покупает, три четверти фунта… — сказала женщина с огромной грудью. — Между нами, я ей с походом отпускаю. Надо же помогать друг другу, богоугодное дело как-никак…
— Она у меня давеча шелковый парик заказала[9], — вставила другая.
— Как это — шелковый?
— Неужели не знаете? Есть такие, не из волос, а из шелка.
— Хотя бы похоже на волосы?
— В жизни не отличишь!
— И что, такие по Закону тоже можно носить?
— Даже лучше такие. Жене раввина как раз нельзя носить парик из настоящих волос.
— Почему?
— Когда мужчина видит волосы, у него аж мурашки по телу…
Все дружно захохотали. Еврейка с огромной грудью высморкалась в передник. Вдруг Шмиль ударил по столу кулаком:
— Ничего смешного! Мы живем благодаря их заслугам перед Господом…
Макс Барабандер не удержался, поднялся и подошел.
— Я услышал, вы по-еврейски говорите. Позволите присоединиться? Я не здешний, только что из-за океана приехал.
— Американец?
— Аргентина — тоже Америка.
Все замолчали, но Шмиль сказал:
— Берите стул, садитесь. Откуда вы, из Буэнос-Айреса?
— Из Буэнос-Айреса, из Нью-Йорка, из Парижа. По всему миру поездил.
— Ну и что нового в мире? — спросил Шмиль.
— Мир большой, — ответил Макс, еще не зная, что сказать дальше и к чему может привести этот разговор. — В Буэнос-Айресе вполне можно зарабатывать, если не сидеть сложа руки. И в Нью-Йорке тоже, Америка есть Америка. В Лондоне, если спросите у еврея, как ему живется, скажет, что хотелось бы получше. А в Париже совсем забыли, что они евреи. Утром идут в кафе и сидят до ночи, за все про все десять сантимов. Что ни скажешь, один ответ: «О-ля-ля!» И требуют, чтобы ты с ними аперитива выпил. Это винишко такое, десять рюмок опрокинешь, и ни в одном глазу.
— А водку там не пьют? — поинтересовался Шмиль.
— Французы о ней даже понятия не имеют.
— Вино хорошо для кидуша[10], но не для того, чтобы на душе веселее стало, — заметил Шмиль.
— Кстати, можно, я водки поставлю? — спросил Макс.
— В каком смысле?
— Закажу на всех.
— Мы не нищие, можем и сами заказать, но если хотите угостить по дружбе, то конечно. Мой дед говорил: «Так придешь — гостем будешь, с бутылкой придешь — хозяином будешь». В общем, не откажемся.
— А на закуску чего взять?
— В какой из наших святых книг написано, что надо обязательно закусывать? Требуха — вещь хорошая, но если переешь, живот пучит.
— А я возьму порцию требухи, — отозвалась толстая торговка с огромной грудью.
— Ты что, Райцеле? А еще больше растолстеть не боишься? — поддел ее Шмиль.
— Муж меня и такой любит, — не растерялась Райцеле. — А кому не нравится, пусть не смотрит.
— Бой-баба, ей пальца в рот не клади, — заключил Шмиль. — Как, вы сказали, вас зовут?
— Макс Барабандер.
— А я Шмиль Вахлер, но все меня кличут Шмиль Сметана. Когда-то получил это прозвище, да так оно за мной и осталось. Даже родные дети так величают.
— Почему Сметана? Сметану любите?
— Она еще никому не повредила, а что все любят, то и я люблю. Вот поэтому и пузо такое отрастил… А правда, что девушек хватают на улице и увозят в Буэнос-Айрес?
— Да нет, они сами едут.
— А вот и официант…
Все сделали заказы, кто взял водку, кто коньяк. Макс Барабандер хотел заказать виски, но официант только пожал плечами. Здесь не знали, что это такое. Вообще-то Макс потребовал виски, чтобы показать, что ему, иностранцу, известны напитки, которых тут никто даже не пробовал. Только теперь он внимательнее присмотрелся к новым знакомым.
Кроме Шмиля Сметаны и Райцеле, здесь были еще три женщины и двое мужчин. Один из них — невысокий и плечистый, почти без шеи, на светлых волосах картуз. Его звали Зелиг, но Шмиль Сметана заметил, что вся улица знает его как Зелига Кишку или Зелига Рыбника.
Одна из женщин — его жена Махла. Такая же невысокая, полноватая, с крючковатым носом и желтыми, близко посаженными глазами. Она улыбалась и посматривала то на Шмиля Сметану, то на Макса Барабандера. Иногда Максу казалось, что она строит ему глазки. «Чего это она? — удивлялся Макс. — Неужели еще считает себя привлекательной?»
Его взгляд упал на второго мужчину. Этот был очень худ, кожа да кости, и совершенно лыс. Одет шикарно: дорогой костюм в полоску, крахмальный воротничок, галстук с булавкой. В петлице — бумажный цветок, вроде тех, что делают во всяких благотворительных обществах. Голос — тонкий и слабый, как у больного. К стаканчику водки он заказал горячую колбаску.
— Что это за цветок у вас? — спросил Макс.
— Из общества «Бриут».
— Что за общество?
— Чахоточных пристраивают в Отвоцк[11].
— А там что?
— А там их в ящики запаковывают и в последний путь отправляют.
— Как тебе не стыдно, Фуля! — воскликнула Махла.
— Но ведь это правда.
— За правду и побить могут, — заметил Шмиль Сметана. — Лехаим![12]
Макс выпил и закусил телячьей ножкой с луком и чесноком. На душе стало легко и радостно. Давненько ему не было так хорошо. Ни в Париже, ни в Берлине он не нашел себе подходящей компании. Там евреи без конца вставляли в разговор французские или немецкие словечки, другие говорили на литовском идише. К тому же почти все они были моложе и смотрели на Макса как на старика.
Сначала, когда он открыл дверь забегаловки в шестом доме и увидел, что там за публика, ему сразу захотелось убежать куда подальше. После этого у него и сюда, в семнадцатый дом, заходить не было желания. Но никогда не знаешь заранее, где найдешь приятное знакомство. Не прошло и получаса, как все уже называли его просто Макс.
Один из компании, пожилой человек, которого звали Хаим Кавярник, сказал, что у него своя кондитерская тут неподалеку, в восьмом доме.
— Если любите сырные пироги, заходите ко мне, — заявил Хаим. — Лучших сырных пирогов во всем мире не сыщете.
— И что вы в них кладете?
— Сыр.
— А что в Аргентине едят? — вдруг спросила до сих пор молчавшая женщина.
На вид ей было лет сорок, может, чуть больше. Маленького роста, в черных, коротких волосах видны седые пряди. Морщинки под глазами, темными, как вишни, которые бросают в коктейль. Маленький носик, острый подбородок, густые, черные брови. Она выглядела благороднее, изящней, чем остальные, и во взгляде, в выражении лица у нее было что-то молодое, несмотря на далеко не юный возраст. Когда она улыбалась, показывались мелкие, редкие зубки и на левой щеке появлялась ямочка.
Макс уже не один раз попытался встретиться с ней глазами, но она будто избегала его взгляда. Одета она была в серый жакет, на шее висел большой кошелек. В такие кошельки складывают выручку торговки на рынке.
Макс даже удивился, когда она заговорила.
— А я уж было подумал, вы немая.
— Это вы зря! — хохотнул Шмиль Сметана. — Попробуйте к ней прицепиться, она вас так отбреет, мало не покажется.
— Зачем же я буду к ней цепляться? В Аргентине едят бифштексы по два раза в день. Наша страна весь мир мясом снабжает. У нас такая трава растет, альфальфа называется, от нее быки очень быстро жир нагуливают. Можете проехать по Аргентине десятки миль, и все, что увидите, — это пампа: трава и скот. Если бык сдохнет, его так и оставляют на корм стервятникам.
— Из Аргентины вывозят говядину, а завозят человечину, — сострил Шмиль Сметана.
— Хорошо сказано. Но скоро уже ввозить не надо будет. Местные, испанки, сами не бог весть какие скромницы. Беда только, что едва на них посмотришь, сразу беременеют.
— Как, от взгляда? — спросила женщина с черными глазами.
— Это говорится так. У нас в Аргентине гои, особенно мужчины, не слишком религиозны. Даже по воскресеньям в собор не заглядывают. Вся их вера-шмера на женщинах держится. Они исповедоваться ходят и всякое такое, а как только муж за порог, сразу любовник на его место. Правда, только лет до тридцати, там рано старятся, климат такой. А почти у каждого мужчины любовница.
— Дорогая страна.
— Там у людей кровь горячая. Многие осуждают аргентинцев, но, чтобы их понять, надо самому туда приехать. Сразу будто обжигает, невозможно на месте усидеть.
— Как же вас из такой замечательной страны аж на Крохмальную занесло? — подмигнув, спросила чернявая.
— Всему есть причина. Чем вы занимаетесь, торгуете?
— Муж — пекарь, а я хлеб продаю, бублики, сдобу. Стою у ворот в пятнадцатом доме.
— Как вас зовут?
— Эстер.
— Хлеб — хороший заработок, его всегда покупать будут.
— Если бы покупательницы руками не трогали, а то каждую буханку по двадцать раз ощупают. А потом в двенадцатый дом идут или в десятый и там покупают. Но я не в претензии.
— Халы тоже печете?
— Печем. И чолнт[13] к нам приносят в печь поставить. У мужа двенадцать работников. Вы сколько в Варшаве пробудете?
— Пока не знаю.
— Приходите в гости завтра вечером. Мы в десять ужинать садимся. С сестрой вас познакомлю, она меня на десять лет младше.
— Вы ведь тоже совсем не старая.
— Не старая, но и не молодая. Уже бабушка, внуку два годика. Где вы остановились?
— В гостинице «Бристоль».
За столом стало тихо.
— Стало быть, вы человек не бедный, — заметил после паузы Шмиль Сметана.
— Бедные в Польшу на могилу к родителям не ездят, — ответил Макс и даже удивился собственным словам.
— Вижу, мы с вами одного поля ягоды, — заговорил Шмиль. — Здесь, в Варшаве, не разбогатеешь, если только богатый папаша наследства не оставит. В Америке, наверно, по-другому. А вы чем занимаетесь?
— Недвижимостью. Дома, участки.