«На одно лицо с дочкой, как две капли воды», — встав со стула, подумал Макс.
Почему-то раввин показался ему знакомым, как будто Макс его уже где-то видел. Он вошел с таким выражением лица, словно принес какую-то новость и ему не терпится ее рассказать.
Увидев гостя, раввин слегка растерялся, кажется, даже испугался немного, но это длилось лишь какое-то мгновение. Уверенность тут же вернулась к нему.
— Здравствуйте, добро пожаловать, — обратился он к Максу. — Вы еврей, меня ждете?
— Циреле, зажги свет в комнате! — приказала мать.
— Да, мама, сейчас.
Циреле поднялась и вышла в другое помещение. Макс проводил ее взглядом: небольшого росточка, стройная, с узкой талией. В одну секунду он успел рассмотреть все: изящные плечи, маленькие туфельки, невысокую грудь. Шея — белая, нежная, как у ребенка. «Очень недурна собой!» — В нем вдруг опять проснулся ловелас.
— Ребе, я из другой страны, приехал и тут услышал о вас. Хотелось бы сделать пожертвование.
— Вот оно что! Это можно. В Варшаве есть ешивы[19], святые братства, просто евреи, которым нужна помощь. Пойдемте в комнату, чего на кухне сидеть?
Раввин подал руку. Ладонь с тонкими пальцами утонула в лапище Макса Барабандера, который возвышался над раввином, как взрослый над ребенком.
Они перешли в комнату, где Циреле уже зажгла лампу-молнию. Макс увидел книжные полки на стенах и ковчег со свитками Торы, завешенный пологом. Наверху — два льва: золотые гривы, алые языки, хвосты подняты, стеклянные глаза горят неистовым священным огнем. На конторке возле окна — стопка книг и исписанные листы бумаги, посредине — стол, стул и две скамьи.
«Что это, синагога, что ли?» — удивился Макс. Он никак не ожидал, что из кухни попадет прямо в священное место. Ему стало страшно: зачем он солгал, сказавшись вдовцом?
Циреле улыбнулась:
— Вот это наша гостиная. В Америке, наверно, не так живут…
— У нас тоже синагоги есть, — ответил Макс, — но раввины живут не в них, а у себя дома.
— Это не синагога. По субботам у меня молится братство, — объяснил раввин. — Ковчег со свитками их, а книги мои.
— За жилье, наверно, много платите? — спросил Макс.
— Двадцать четыре рубля в месяц. Тут еще одна комната есть и балкон. Для Варшавы это недорого. На других улицах дороже.
— Ребе, я хотел бы сделать вам пожертвование на квартирную плату. Пятьдесят рублей.
Раввин взглянул на дочь.
— С какой стати? Не надо. Конечно, тяжело за жилье платить, но, слава богу, справляемся.
— Ваша дочь уже невеста? — Макс почувствовал себя неловко, что задал такой вопрос.
Раввин задумался, словно позабыл, есть у его дочери жених или нет.
В глазах Циреле мелькнули и насмешка, и досада, лоб вспыхнул.
— Присаживайтесь, — сказал раввин. — Еще нет. К ней сватаются, но так заведено, что родители дают приданое, а как накопить на приданое раввину с бедной улицы? Ну, ничего, всему свое время. Откуда вы, чем занимаетесь?
Циреле приблизилась к двери, но не поспешила вернуться на кухню. Стояла и ждала, вдруг отец велит принести чай или угощение. При этом она бросала на Макса взгляды, одновременно вопросительные и осуждающие, будто на что-то намекая.
«А я бы с такой не прочь… — подумал Макс. — Надо будет как-нибудь пригласить ее на свидание».
Раввин осторожно опустился на стул, и Макс заметил, что на сиденье положена подушка, обтянутая черной клеенкой.
— Я живу в Аргентине, — сказал он, — но весь мир объездил: Лондон, Нью-Йорк, Париж, Берлин. А занимаюсь недвижимостью.
— Понятно. И что нового в мире? Евреи остаются евреями?
— Да, ребе, евреи — везде евреи, но не такие, как здесь. В Уайтчепеле есть и синагоги, и миквы[20], но молодое поколение говорит по-английски. Спросишь кого-нибудь, кто он, а он в ответ: «Ай эм э джу». «Джу» — это по-английски «еврей». А если не скажет, то и не поймешь. Парижские евреи перешли на французский, в Аргентине переходят на испанский.
— У евреев есть запрет селиться в Испании, — заметил раввин.
— Аргентина — это не Испания. Когда-то испанцы приплыли туда, изгнали или перебили индейцев и захватили их страну.
— Почему они туда приплыли?
— А почему евреи истребили народы, которые когда-то жили в Палестине? — вдруг вмешалась Циреле. — Тоже, между прочим, люди были, а не звери. За что их уничтожили?
Раввин вздрогнул. Наверно, он даже не видел, что дочь еще здесь. Дернул себя за бороду. Снял шляпу и остался в ермолке. На его высоком лбу пролегла морщина.
— Так повелел Всевышний. Те семь народов погрязли в грехе. Если глиняный сосуд стал трефным, его уже невозможно вновь сделать кошерным. Прокаливать на огне бесполезно, остается только разбить. Так же с городами и народами. Если весь город служит идолам, то он нечист и его необходимо уничтожить. Бывает, человек так глубоко увязает в грехах, что уже не может раскаяться.
— А дети в чем провинились? — возразила Циреле. — Маленькие дети не грешили.
Раввин поморщился.
— Дети страдают за грехи родителей, — ответил он хрипло. — Если родители противятся воле Создателя, занимаются колдовством и совершают прочие преступления, то уже никого невозможно спасти.
— Отец, это несправедливо.
— Что ты болтаешь? Ну как так можно? Нельзя быть милосерднее Всевышнего. Он посылает души в этот мир. Сказано: «Унешомойс Ани осиси»[21]. Знаешь что, принеси-ка лучше чаю. А может, вы перекусить хотите? — повернулся он к Максу.
— Ребе, я хотел бы попросить вашу дочь что-нибудь купить. Я дам денег. Вот, пожалуйста. — Макс встал и протянул Циреле две десятирублевые ассигнации. — Будьте добры, принесите чего-нибудь, печенья или фруктов. Я и сам поесть не откажусь, и святого человека хотелось бы угостить.
— На двадцать рублей печенья?
— Сдачу оставьте себе. На уроки русского…
Циреле резко обернулась к двери. Наверно, подозревала, что мать подслушивает.
— Вы очень странный человек!
Глава II
Макс Барабандер проспал несколько часов, но когда проснулся, еще не было трех. Он резко сбросил ноги с кровати и встал. В окно уже лился дневной свет. Макс сделал зарядку: помахал руками и ногами, поделал наклоны в разные стороны, несколько раз прогнулся назад.
Во сне он был с Рашелью и со своими прежними любовницами. А еще ему приснилась Циреле. Они вместе плыли на пароходе, и Макс еще вез с собой несколько женщин. Они сидели в клетках, как куры. Он кормил их и удивлялся: неужели капитан не видит, что творится у него под носом? Или делает вид, что ничего не замечает? Вдруг поднялся шторм, и корабль понесло в Сибирь. «Разве в Сибири есть море? — подумал Макс. — Или мы летим по воздуху?» Вдруг оказалось, что женщины в клетках — полулюди, полуптицы. Они громко квохтали, а одна даже закричала петухом. «Надо их зарезать», — сказала Циреле. Макс вздрогнул и проснулся, чувствуя острое желание.
Неплохо бы принять ванну. Он позвонил, но горничная не появилась. В берлинской гостинице ванна была в номере, а здесь надо заказывать. Макс умылся под краном и растерся полотенцем, вымоченным в соленой воде: говорят, хорошее средство от нервов.
Он выглянул в окно. Улица была совершенно пуста: ни трамваев, ни дрожек, ни прохожих. На деревьях выпада роса. Щебетали птицы. Макс вернулся в постель.
Задремал и оказался в городе, который был одновременно и Буэнос-Айресом, и Нью-Йорком. Сюда прибыл пароход, который только что летел в Сибирь, и пассажиров отправили на Эллис-Айленд[22]. Зачем-то нужно было, чтобы Рашель выдала себя за мужчину, но из-под мужского пиджака у нее торчали женские панталоны. Что за чушь? Даже слепой заметит, что это переодетая женщина. Макс закричал, чтобы она чем-нибудь прикрылась, но Рашель не услышала. Он ударил ее кулаком и проснулся в холодном поту. Сердце бешено колотилось, желание было просто дикое.
— С ума сойдешь от таких снов, — проворчал Макс.
Наяву он ничего не может, но стоит заснуть, как сила возвращается.
Чтобы успокоиться, пришлось опять умыться холодной водой из-под крана. Макс думал, что проспал лишь несколько минут, но часы показывали начало шестого. На улице звенели трамваи. Дворники подметали мостовую, поливая ее из шлангов.
Когда Макс оделся и вышел из гостиницы, было уже семь. Немного пройдя по улице, он увидел кафе. Уже хотел зайти позавтракать, но вдруг вспомнил Хаима Кавярника, который давеча рассказывал, что у него лучшие в мире пироги с сыром. «Вот там и поем!» — решил Макс и остановил дрожки.
Услышав, что пассажиру надо на Крохмальную, извозчик презрительно хмыкнул, но все же взмахнул кнутом:
— Но!
Макс откинулся назад. А вдруг он сегодня ее увидит? Святой человек говорил, у них есть балкон. Может, Циреле выйдет на него, когда Макс будет проезжать мимо?
Он прикрыл глаза. «Совсем с ума схожу, — думал он, трясясь в дрожках. — Эдак можно так увязнуть, что семь пар волов не вытащат». Пока не сказать, что поездка началась удачно. Его будто сглазили, надо это как-то переломить… «Ничего, наладится», — успокаивал он себя. Хотя кто знает? Вдруг Рашель серьезно заболеет? Или начнет настаивать на разводе? Придется отдать ей половину имущества… Ладно, главное — не опускать руки.
Макс ехал по незнакомым улицам, но вскоре опять оказался в еврейском квартале. Узнал «Венский салон». На первом этаже, между колонн, здесь продавали скатерти, полотенца, холст, нитки и пуговицы. Пахло летом: вишнями, земляникой, смородиной. Макс глубоко вдохнул запах свежего конского навоза. С утра даже Крохмальная выглядела куда свежее, чем вчера. И на «Площади» почти никого.
Дрожки остановились у дома номер восемь, и Макс протянул извозчику сорок грошей[23]