. Сразу увидел кофейню, вошел и тут же узнал Хаима Кавярника, хотя на том сейчас был длинный передник и белый колпак, как у повара или пекаря. Хаим тоже его узнал:
— Кого я вижу! Американец! — Указал на свободный столик: — Присаживайтесь! У нас голодным не останетесь.
— Я ваши пироги еще на улице учуял.
— Ко мне даже из Муранова[24] приходят пирогов поесть и кофе выпить!
— У вас еврейских газет нет?
— Найдем!
Хаим громко отдал приказ, и девушка тут же принесла Максу газету.
Он стосковался по еврейскому слову, с тех пор как уехал из Аргентины. Гойские языки всегда плохо ему давались, даже на испанском он читал с трудом.
Новости на первой полосе были в основном те же, что и вчера. Зато в хронике оказалось немало интересных событий: землетрясение в Чили, забастовка железнодорожников в России, пожар здесь, в Варшаве. Есть человеческие жертвы. Под заголовком «Зверь в человеческом облике» он прочел: «Вчера поздно вечером Ян Лопата, дворник на Смочей улице, 12, пришел домой пьяный и набросился на свою дочь Марианну, двенадцати лет. Жена попыталась помешать пьяному мужу, но он схватил нож и ударил ее в грудь, после чего изнасиловал собственное дитя. На крики соседей прибыла полиция и, заковав озверевшего отца в наручники, препроводила его в участок. Женщина находится в больнице Святого Духа, состояние раненой оценивается как критическое».
Жуя пирог с сыром, Макс пытался представить себе, что же там случилось. Пирог сладок, жизнь горька. Поди пойми, что пришло в голову пьяному отцу. У Макса не было дочери, и он не понимал, как может возникнуть такое желание. Но ведь это всегда бывало. Разве праотец Иаков не был женат на двух сестрах? В Аргентине, Перу, Боливии, Чили гои чуть ли не в открытую этим грешат. Дочери вступают в связь с отцами, братья с сестрами, бывает, что и мать с сыном. И как-то не слышно, чтобы кого-нибудь за это посадили. Сходят к священнику, исповедуются, он святой водой побрызгает, и все дела. Индейцы ведут себя как тысячи лет назад… А вот Ян Лопата этим летом точно воли не увидит. Наверняка уже сидит на нарах в Павяке или в Арсенале[25] на Длугой и хлебает баланду.
— Еще кофе?
Хаим Кавярник сам принес чашку и присел напротив.
— Что пишут?
— Да много чего.
— А хоть слово правды есть? Сидят писаки, сочиняют небылицы. Приукрашивают, делают из мухи слона. Там, где вы живете, знают, что тут творится?
— Там тоже газеты выходят.
— Вы про забастовки слышали?
— Слышал.
— А про войну с японцами?
— Конечно.
— Как-то тут ввалились ко мне целой толпой, пришлось кофейню закрыть. «Чего вы хотите?» — спрашиваю. «Свободы, — отвечают. — Чтобы все были равны, чтобы царя не было». «Я, что ли, — спрашиваю, — пойду царя свергать?» А они говорят: «Вы тоже буржуй, вы нашу кровь пьете». Так и сказали! Сами-то они читать не умеют, но кто-то им прочитал эту, как ее? Прокламацию. Если у кого такую бумажку найдут, сразу в Сибирь. Слух прошел, что царь отрекается, они — к ратуше, а их там и угостили. Перебили, как мух. Казаки лошадьми топтали, шашками головы рубили. А то как-то местные блатные в это дело влезли, и пошла заваруха. Забастовщики им по первое число врезали. Одной потаскухе здорово бока намяли. Есть тут один такой, Слепой Майер, так его пять раз пырнули…
— Слепой Майер?
— А вы что, его знаете?
Макс хотел ответить, что должен передать ему привет, но вовремя удержал язык за зубами.
— Да так, слышал где-то.
— Он когда-то паханом был, блатные его «наш ребе» звали. Ограбят кого-нибудь, а он придет к Слепому Майеру, проплатит, и если Майер прикажет отдать, все вернут до копейки. Но теперь-то кончился Майер. На один глаз совсем ослеп, другим еще видит, но только чуть-чуть. Новое поколение пришло. Как сказано в Пятикнижии, «Ашер лой-йода эс-Йойсейф»[26]. Знаете, что это значит?
— Я учился в хедере.
— Что-то забывается, но что-то остается. Могу среди ночи проснуться и какой-нибудь стих вспомнить, а потом опять забуду. Годы-то идут. Слышал, вы вчера к раввину зашли, дали ему пару рублей…
Макс отодвинул чашку.
— Кто вам сказал?
— Слухами земля полнится. Святой человек гол как сокол. Сын у него есть, так тот отступником стал, поменял еврейскую одежду на шляпу и пелерину. Раввин по нему траур справил. Циреле видели?
— Да, она там была.
— Славная девушка, но тоже отца не радует. Уж больно светская. Сватали ее сыну меламеда[27], реб Зайнвеле, но она отказалась наотрез. А когда мать на нее насела, попыталась с балкона прыгнуть. Я своими глазами видел. Слышу вопли какие-то. Выбегает на балкон девушка в одной рубашке и хочет вниз броситься. Самоубийство, короче говоря. Ребецн — за ней, еле успела за руку схватить. А следом сам раввин, без кафтана, в одном арбеканфесе[28], ермолку с головы потерял. У них еще двое мальчишек есть, помладше, тоже выскочили. Все вместе кое-как ее удержали. О свадьбе с тех пор никто и не заикался. А она потом несколько недель стыдилась на улице показаться. Но сколько можно взаперти сидеть? Каждое утро приходит газету купить, в любую погоду, хоть дождь, хоть снег. Иной раз к пекарю Янче зайдет за тестом для клецек. Вы ведь вдовец?
— Да, вдовец.
— Что там за шум? Пойду посмотрю.
Хаим вышел на улицу. Макс Барабандер отпил кофе. Не зря он сюда заглянул. И поел вкусно, и о Циреле кое-что узнал. Надо действовать поосторожнее. Раз девушка способна на такие выходки, кто знает, чего от нее ожидать. С другой стороны, это даже хорошо. Кровь горячая, может, не так трудно будет ее совратить…
Макс прислушался к себе. Уж очень тоскливо, словно пиявка сердце сосет. Надо бы что-то сделать, но вот что?
Вдруг в голову пришла странная мысль: а ведь этот Ян Лопата, наверно, чувствовал что-то похожее. Бывает, так пусто на душе, что непременно надо какой-то номер выкинуть, хоть горло самому себе перерезать.
Вернулся Хаим.
— Стекольщик с третьего этажа свалился.
— Насмерть?
— Нет, только ногу сломал.
«Хорошо ему, — подумал Макс. — Лучше, чем мне. В больницу заберут, к нему врач придет. Когда нога болит, голова болеть не будет…» Он подозвал официанта, расплатился и вышел.
Так, и что теперь? Пива выпить? Нет, не стоит. Водки? Тем более. В баню сходить? Туда надо с бабой идти, а не одному. Он вспомнил, что недалеко от Пражского моста есть баня с парной. Там можно хорошо пропотеть, и массаж делают. «Нет, это мне не поможет! — решил Макс. — А что, если в Варшаве к врачу обратиться?»
Выйдя из кофейни, он посмотрел на балкон. По его расчету, это должен быть балкон раввина. Там стоял мальчишка с рыжими пейсами. Из-под расстегнутого халатика торчал арбеканфес. Балкон находился так низко, что, казалось, можно достать рукой.
— Эй! — окликнул Макс. — Как тебя зовут?
— Меня? Ичеле.
— Твой отец раввин?
— Да.
— Он дома?
— Нет.
— А мама?
— Тоже нет.
— А кто дома?
— Сестра.
Макс вздрогнул: «Поднимусь! А что такого? Если она меня выставит, мир не рухнет». Он вошел в ворота.
«Что я, влюбился, что ли?» — спросил он себя. Нет, это не любовь. Это упрямство, желание пробить головой стену. Он приехал в Польшу что-то изменить. Если не сможет здесь выбраться из трясины, то и возвращаться незачем… Макс подумал, что он — как игрок, который поставил на карту все свое состояние…
Макс постучался, но ему не открыли. Тогда он нажал ручку, и дверь распахнулась. Макс сразу увидел Циреле. Она сидела на железной кровати (наверно, на той, на которой спала) и читала еврейскую газету.
Макс увидел Циреле против солнца, поэтому не сразу смог оценить ее красоту. В ее каштановых волосах проглядывал рыжеватый оттенок, лицо — очень бледное, но на щеках играл яркий румянец. Такие румяные щеки бывают или у больных чахоткой, или у девушек, совсем недавно снявших детские туфельки. Она выглядела моложе, чем вчера вечером. Когда она увидела Макса, на ее губах показалась улыбка, нежная и очень женственная. 15 глазах вспыхнула радость, но тут же взгляд опять стал серьезным.
Циреле слегка отодвинулась назад. Поверх платья на ней был черный репсовый фартук, как у школьницы.
— Не пугайтесь, Циреле, — сказал Макс, — я вам ничего плохого не сделаю. Был тут в кондитерской у этого, как его, Хаима Кавярника, а потом на балконе вашего братишку заметил. Вы с ним похожи как две капли воды.
Циреле опустила газету на колени.
— Он сегодня в хедер не пошел, праздник сегодня.
— Что за праздник?
— То ли у царского дядьки день рождения, то ли еще у какого-то дармоеда. Он в кошерный хедер ходит, но по гойским праздникам там не учатся…
Макс почти не понимал слов, он слышал только ее голос. В нем звучала легкая хрипотца, такая же, как у раввина, но, несмотря на это, он звенел как колокольчик.
Циреле чуть оттопырила губки. Зубы у нее были просто ослепительной белизны.
«Свежая, как горячая булка, — думал Макс. — Очень привлекательная девушка…»
Он испытывал нестерпимое желание подойти, заключить ее в объятия и прижать к себе что есть силы, унести куда-нибудь, где будут только они вдвоем, и там насытиться ее телом, упиться ее соком. Но он понимал, что надо держать себя в руках. Она дочь святого человека, и ее братишка дома. Он сказал:
— Я хочу с вами поговорить, если вы не против.
— Мамы сейчас нет, мне скоро надо обед готовить.
— Может, со мной пообедаете? Отведу вас в кошерную — как это сказать? — ресторацию. Там и побеседуем.
— О чем? Я бы пошла, но как я с вами на улице покажусь? Здесь как в маленьком местечке, даже еще хуже. Все знают, что у кого в горшке варится. Моя мама… — Циреле осеклась и глянула на него искоса, с любопытством, чуть-чуть испуганно. — У меня деньги остались, которые мне вчера на сдачу дали, — продолжила она. — Если хотите…