Она наклонилась, будто собралась достать деньги из чулка. Макс посмотрел на нее с изумлением.
— Нет-нет, что вы. Наоборот, я вам еще дам. А что, если нам сегодня где-нибудь встретиться? Как называется тот сад, куда евреев не пускают?
— Саксонский сад? Пускают, но только в короткой одежде. А девушка в шляпе должна быть.
— Да, можно там.
— У меня нет шляпы. Отец…
— Я вам куплю шляпу.
Теперь Циреле посмотрела на него с подозрением.
— А что люди скажут? Дочь раввина! Отца из Варшавы прогонят.
Вдруг она улыбнулась и подмигнула ему. Макс подошел ближе.
— Хотите сказать, его весь город знает? Выйдите на Маршалковскую, там никто понятия не имеет, кто вы. Зайдем в магазин, купим вам шляпу, самую красивую в Варшаве. А потом сядем в дрожки да поедем…
— Поедем? Куда? — спросила Циреле тоном маленькой девочки, которой обещают недетские удовольствия.
— В Саксонский сад или по Новому Миру прокатимся. Или по этой улице, забыл, как называется. Что-то с Иерусалимом связано.
— Иерусалимские аллеи?
— Да.
— Но мне надо обед приготовить. Мама в двенадцатый дом пошла, у нее там подруга. Благочестивые беседы ведут. А в два мы обедаем. Мойше, мой брат, вернется из хедера, и…
— Давайте после обеда встретимся.
— Где? Когда я ухожу из дома, должна сказать куда. Мама у меня очень нервная, если переволнуется, у нее судороги начнутся. Бывает, всего на часик отлучусь, так и то надо за каждый шаг отчитаться. А иначе…
— В такой прекрасный день никому не возбраняется немного прогуляться, даже дочери раввина. Буду ждать вас у гостиницы «Бристоль». Возьмем дрожки, никто ничего не заподозрит, может, вы моя дочка. Шляпу вам купим, туфли и все остальное, что еще нужно. Погуляем немного, а потом на дрожках домой вернетесь. А может, в театр хотите сходить или в оперу? Я билеты возьму в первый ряд…
Циреле провела кончиком языка по верхней губе.
— Если в театр, я только в двенадцать ночи вернусь. Дома подумают, меня похитили или еще что-нибудь в этом роде. Мама от страху помрет, а отец…
— Ну, необязательно в театр, можно в кондитерской посидеть или на ту сторону поехать через Пражский мост. Знаете, я вчера слышал, как вы рассуждаете. Сразу видно, вы девушка непростая, разбираетесь в жизни. А ваши родители — фанатики. Хотят вас за какого-нибудь дурачка выдать, голову вам обрить. Напялят на вас шелковый парик, и будет у вас полон дом чумазых детей…
Циреле посерьезнела.
— Да, вы правы, но…
— Что «но»? После обеда приходите в «Бристоль». Если боитесь ко мне наверх подниматься, я вас внизу буду ждать, на улице. Я человек небедный, деньги у меня есть. Жена умерла. Как говорится, сам себе хозяин. Хотел бы кого-нибудь осчастливить, да вот некого…
Макса несло. Он и сам не понимал, то ли он пытается совратить девушку, дочь «святого человека», то ли и правда уже решил связать с ней свою судьбу. Берлинское светило, великий психиатр, знающий идиш, сказал Максу, что в его положении лучшее средство — влюбиться в кого-нибудь по-настоящему. После смерти Артуро любовь к Рашели прошла. Время, когда Макс ухлестывал за каждой юбкой, давно миновало. «С ней я опять стану мужчиной», — думал Макс. Не то чтобы он был в этом уверен, но пытался внушить себе, что так и произойдет.
Циреле нерешительно опустила газету на колени.
— Боюсь, кто-нибудь увидит.
— Да никто вас не увидит.
— А куда я шляпу дену, когда домой вернусь? Спросят, откуда она у меня.
— Я поговорю с твоими родителями. Скажу, что жениться на тебе хочу. — В Макса будто бес вселился.
Циреле резко повернулась к двери.
— Ой, что вы такое говорите!
— Я старше тебя на двадцать лет, — он сам не заметил, как перешел на «ты», — но я еще далеко не стар. Мы с тобой в кругосветное путешествие поедем. Учителя тебе найму. Не учителишку за двадцать копеек, а профессора, он тебя и русскому научит, и немецкому, и французскому. Я бы и сам поучился, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Деньги у меня, слава богу, есть. В Париж съездим, в Лондон, в Нью-Йорк. Ты не какая-нибудь дурочка местечковая. Я только тебя увидел, сразу понял, кто ты…
Циреле то краснела, то бледнела. В глазах мелькали страх и растерянность, она будто хотела что-то сказать, но сдерживалась. Сначала правой, потом левой рукой она поправила прическу. Руки у нее были маленькие и белые, как у ее отца.
— Пожалуйста… Вдруг услышит кто-нибудь…
— В котором часу встречаемся? — Макс уже не сомневался, что она придет.
— В четыре? — неуверенно спросила Циреле.
— Значит, в четыре.
— У гостиницы «Бристоль»?
— Да.
— Может, лучше напротив?
— Хорошо, напротив.
— Я приду, но… Мне потом домой надо… Дрожки — это не годится, здесь дрожки берут, только если багаж какой… Хотя меня все равно оговорят… Еще как, вы и представить себе не можете… Меня заставляли, против моей воли… А я только посмотрела, и… Уж лучше умереть! Раз, и все…
— Да, понимаю…
— Вам уже рассказали?
— Да… Нет… Я у Хаима Кавярника завтракал…
— Ой, только не рассказывайте никому! Если кто-нибудь узнает, такие пересуды пойдут, что…
— Кому я расскажу, я тут никого не знаю. Хочешь, поговорю с твоими родителями?
— Они ни за что… — Циреле осеклась.
— Хорошо, никто ничего не узнает. У родителей для тебя приданого нет, а любого ешиботника еще содержать надо, кормить, поить. Я давно отсюда, но помню. Что тут делать-то? Разве только лавчонку открыть. У кого голова и руки на месте, все в Америку бегут… Здесь погром был?
— Погром? Нет. Но в людей стреляли… Тут, в нашем дворе, парень один был, Вова. У него мать вдова. Пошел на демонстрацию и больше не вернулся, погиб…
— Ты его любила?
— Нет, но…
— Ладно, мне пора. Не забудь: в четыре у гостиницы «Бристоль».
— Да, в четыре.
Макс уже хотел попрощаться, но тут распахнулась дверь, и из соседней комнаты, той, где была устроена молельня, выскочил мальчишка с рыжими пейсами. Ему будто не терпелось что-то сообщить, но, увидев гостя, он резко остановился.
— Это он со мной говорил, — указал он на Макса пальцем, — когда я на балконе стоял!
За годы, прожитые за границей, Макс позабыл, как одеваются в Польше еврейские дети. На голове у мальчишки изрядно потертый бархатный картуз набекрень. Лицо, такое же бледное, как у сестры, чем-то перемазано. Халатик расстегнут, единственная пуговица болтается на нитке. Латаные-перелатаные сапоги каши просят. Арбеканфес сбился на сторону, цицес — одна выше, другая ниже.
Под пристальным взглядом Макса мальчик смутился и попытался заправить в штаны вылезшую рубашку.
— Посмотри, на кого ты похож! — вскочила с места Циреле. — Только чистую рубашку надели, а он уже ее изгваздал. — Она повернулась к Максу. — Будто в грязи повалялся…
— Ну, бывает, ребенок есть ребенок, — отозвался Макс. — Как, ты сказал, тебя зовут?
— Ичеле.
— Ичеле, значит? В хедер ходишь?
— Сегодня не ходил.
— И что изучаешь, Пятикнижие?
— Пятикнижие, Раши[29], Талмуд.
— Какую главу на этой неделе учат?
— «Шлах»[30].
Макс немного помолчал. Он тоже когда-то учил Тору, но все позабыл. Слово «Шлах» о чем-то напомнило. «Обязательно съезжу в Рашков!» — решил он.
— Ичеле, тебе деньги не нужны?
Мальчик смущенно улыбнулся.
— Нужны…
— Вот, держи сорок грошей.
Ичеле протянул руку. Циреле нахмурила брови.
— Не давайте ему ничего! Зачем ему деньги? Сладостей накупит, а потом у него глисты заведутся…
— Ничего у меня не заведется…
— Бери, бери. Покупай что хочешь. Только маме не говори, ладно?
— Хорошо.
— И что кто-то приходил, тоже не говори. Ну, иди, купи себе что-нибудь. Меня Макс зовут.
— Макс? Это не еврейское имя.
— У меня настоящее имя Мордхе, но в Америке из Мордхе получился Макс.
— Ты в Америке живешь?
— Что еще за «ты»? — прикрикнула Циреле. — Взрослым говорят «вы»!
— Я забыл.
— Ничего страшного. Можешь обращаться ко мне на «ты». Циреле, и вы тоже. Мне так хорошо с вами! Еще вчера, как только к вам пришел, почувствовал себя, будто к родителям в дом вернулся, царство им небесное. Я тоже в хедер ходил, ребе у меня был, Шепселе Банак. Даже не знаю, его и правда так звали или это прозвище такое. В Рашкове всем прозвища давали: Береле Коза, Файвеле Шелудивый, Гершеле Кугель. Одного звали Зайнвеле Кишкоед… Ичеле, а что ты на эти деньги купишь?
— Пока не знаю.
— Ясное дело, все на конфеты потратит. Ужасный сладкоежка! А от сладкого, между прочим, зубы портятся.
— Не собираюсь я конфеты покупать!
— Нет? А что же тогда?
— Талмуд, «Бово мецийо»[31]. У нас в хедере один Талмуд на двоих. Сосед к себе книгу тянет — мне ничего не видно. Потом ребе спрашивает, а я ничего не запомнил. А ребе орет…
— Разве на двугривенный том Талмуда купишь?
— Маленький такой Талмудик…
— Ну, вот тебе еще сорок грошей. Купишь себе чего-нибудь вкусненького.
— Не надо, это много. — Ичеле протянул ладошку.
— Ей-богу, вы ему здоровье испортите, — проворчала Циреле.
— Ничего, один разок-то можно, не повредит. Купишь Талмуд, а на остальные, как говорится, гульнешь. Только никому не рассказывай, что я тут был. Обещаешь?
— Обещаю.
— А если сдержишь слово, я тебе еще денег дам. Ну, я пошел!
Макс повернулся и только тут заметил, что в дверях стоит женщина, не ребецн, а какая-то еврейка с курицей в руках, наверно, торговка с рынка. Напоследок Макс еще раз посмотрел на Циреле. Стоя посреди комнаты, она проводила его взглядом и кивнула.
«Итак, жизнь снова обрела смысл», — подумал Макс. Пустота, которая мучила его со смерти Артуро, наконец отступила.
Выйдя за ворота, он повернул налево: «И что дальше? Я же не вдовец, Рашель-то жива пока…»