Макс не спеша двинулся в сторону Гнойной.
— Ну, будь что будет! — сказал он вслух. — Утопающий хватается за соломинку…
Моросил дождь, извозчик поднял тент. Макс обнимал и целовал Циреле, а она дрожала, как испуганная лань. Пыталась его оттолкнуть, тяжело дышала, ее лицо горело. Впервые после смерти Артуро Макса охватило желание, неодолимое, безумное, как в молодости.
— Я люблю тебя, люблю! — повторял он. — Мы поженимся… Ты станешь матерью моих детей!..
Ее сердце билось так сильно, что Максу даже было страшно. «Разведусь с Рашелью, — думал он, — и уедем с Циреле в Африку, на край света!»
Подкатили к Гнойной, и Макс приказал извозчику остановиться. Циреле не хотела, чтобы кто-нибудь увидел, как она подъезжает к дому на дрожках. Макс обещал, что привезет ее к девяти, но было уже четверть десятого. Дождь перестал. Мокрая мостовая сверкала каждым булыжником, отражая газовые фонари. Дул прохладный ветерок.
Макс еще раз поцеловал Циреле, и извозчик опустил тент. Макс расплатился и помог Циреле выйти.
— Завтра приду, — заявил он, — поговорю с твоими родителями начистоту.
— Я боюсь!.. А что я сейчас им скажу? Они уже меня ищут повсюду…
— Что хочешь, то и говори. Можешь даже рассказать, что была со мной. Мы же все равно поженимся…
— Они не согласятся. Вы даже бороды не носите…
— Лучше еврей без бороды, чем борода без еврея, — процитировал Макс куплет, который слышал в театре. И добавил: — Не согласятся — убежим.
Он стоял и смотрел, как она удаляется по Крохмальной. Вдруг Циреле обернулась и бросила на него взгляд, полный и страха, и нежности. Макс постоял еще пару минут. Все-таки не зря он сюда приехал. Он снова стал мужчиной. Юная девушка влюбилась в него и уже готова выйти за него замуж. Чистая, невинная дочь святого человека… Дождь кончился, но в воздухе висела влажная, холодная, зыбкая пелена. Из-за багровых туч выглянул тонкий ломтик луны.
Макс Барабандер вдохнул полной грудью. Итак, кризис миновал. А все почему? Потому, что вчера он заглянул в ресторанчик в семнадцатом доме. Останься он в шестом доме, со Слепым Майером, он бы сейчас Циреле знать не знал. Наверно, безуспешно пробовал бы свои силы с очередной шлюхой. Значит, все-таки есть Бог, Который за всеми присматривает?
Теперь можно и в гостиницу. Хотя нет, он никогда не ложится так рано. Макс вспомнил про Эстер и ее приглашение. А что, самое время зайти, ворота наверняка еще открыты. Макс бодро зашагал по улице. Теперь все пойдет как по маслу…
Вот и пятнадцатый дом, в окне раввина на первом этаже горит свет. Циреле, конечно, уже пришла. Прижав к губам кончики пальцев, Макс мысленно послал ей поцелуй. Именно такая ему и нужна: молодая, красивая, не лицемерка и не фанатичка… Ничего, согласится святой человек, никуда не денется. Девушкой, которая может броситься с балкона, не очень-то покомандуешь…
Войдя в ворота, Макс сразу почувствовал запахи пекарни: тмина, мака, свежей сдобы и сырого теста. Да, вот она, пекарня, в подвале, несколько ступенек вниз. Наклонившись, он заглянул в окно. Работник лопатой вынимает из печи караваи. Другой, босой, в одних кальсонах, на голове бумажный колпак, окунает еще не испеченные бублики в чан с горячей водой. В огромном, от стены до стены, корыте полуголые парни месят тесто, покрикивают друг на друга, смеются. Макс припомнил рассказы об аде, слышанные еще в детстве: злодеи сами разводят огонь, а потом жарятся на сковородках и варятся в котлах за свои грехи…
Выпрямившись, Макс увидел рядом человека, явно тоже из пекарни. Весь белый от муки, с головы до ног ей обсыпан, и на плече несет доску с буханками хлеба.
— Где тут пекарь живет? — спросил Макс.
— Там, на втором этаже.
Да, вон свет в окне. Макс поднялся по лестнице, которую слабо освещала маленькая керосиновая лампа с закопченным дочерна стеклом. Стучаться не пришлось, дверь распахнута настежь. Он услышал разговор, смех и звон посуды. Миновал прихожую и оказался в комнате. За столом — три женщины. С аппетитом поедают поздний ужин. Одна жует колбасу, другая пьет чай с вареньем, третья намазывает горчицей кусок сдобного хлеба. Так увлеклись беседой, что даже шагов не услышали.
Макс остановился в дверях. Он не только сразу узнал Эстер, но с первого взгляда понял, что одна женщина — ее сестра, а другая — дочь. Он кашлянул. Все три разом повернулись к нему. Эстер поставила на поднос стакан с чаем.
— Только посмотрите, кто к нам пришел! — Она поднялась навстречу Максу. — А я и не ждала, что зайдете!.. — И громко всплеснула руками.
Не прошло и минуты, как Макс уже сидел с ними за столом. Эстер представила его. Оказалось, о нем говорит вся улица. Все уже знали, что он приходил к святому человеку. Циреле права: Крохмальная — как маленькое местечко. Чем его попотчевать? Бублик с творогом? Сдобный хлеб с печенкой или грудинкой? Еще селедка есть. Чего налить, чаю, кофе? А может, он пьет чай с молоком? Макс перекусил вместе с Циреле в колбасной лавке, но успел проголодаться. Эстер вышла на кухню, а он остался с ее сестрой и дочерью.
Младшая сестра была очень похожа на Эстер, только волосы посветлее, грудь чуть выше и плечи немного шире. Эстер зачесывала волосы назад, а ее сестра собирала их в кок, напоминавший запеченное в тесте яблоко. Шмиль Сметана сказал, что младшая сестра Эстер — красавица, но Максу больше нравилась старшая.
А дочь, видно, удалась в отца: высокая, полная, белокурая. Про такой тип на Крохмальной говорят: цимес[32], а не девушка. Она громко, звонко смеялась и уплетала за обе щеки. У нее уже наметился второй подбородок. «За пару лет расплывется, как квашня», — подумал Макс.
Вошла Эстер, неся на подносе бутылку водки и стопки.
— Мы не пьяницы, — заявила она, — но в честь такого гостя примем по чуть-чуть.
«Да, — думал Макс, — уж если везет, так во всем». Вдруг ему пришло в голову, что нехорошо было являться с пустыми руками. Надо было печенья купить, или бонбоньерку, или еще чего-нибудь. Но он забыл о приглашении. Ну да ладно, в другой раз.
Говорили о святом человеке, о Шмиле Сметане, о ресторанчике в семнадцатом доме.
— Шмиль своего не упустит, — сказала Эстер, — но и добра делает немало. За версту чует, если где-то деньгами пахнет, но бедняку всегда помочь готов. Святого человека чуть было в участок не потащили…
— У него жена, дети?
— И жена, и дети, но только на субботу, — отозвалась сестра Эстер, Циля. — А так всю неделю дома не бывает.
— Много подружек у него?
— Одна, и недурна.
— Сколько мы, все три, в день зарабатываем, столько он каждую неделю в карты спускает, — добавила Эстер.
— А где тут играют?
— Есть малина в двенадцатом доме, там не один бобер до костей проигрался.
— Во что играют, в очко?
— В очко, в шестьдесят шесть, в тысячу, во что угодно. Пришел давеча один с крапленой колодой. Сперва всех ободрал, но под конец ему так бока намяли, что своим ходом уйти не смог, в карете скорой помощи увезли.
— А менты туда не суются?
— Менты в доле, с каждой игры процент получают…
В последние годы Макс держался подальше от этой братии. Он стал человеком другого круга. Не появлялся среди блатных, не заглядывал в их рестораны, кафе и притоны. Рашель строила из себя светскую даму. Артуро учился вместе с сынками испанских аристократов. Сам Макс, бывало, ездил в Мар-дель-Плату поиграть в казино, но всегда знал меру. Раньше мог поставить пару франков в Монте-Карло, Канне или Сан-Ремо, но нервы довели до того, что он утратил вкус ко всему, не только к игре, но даже к еде. И даже алкоголь не помогал забыть о горе.
Но теперь все переменилось. Он опрокинул стаканчик водки, и стало куда веселее. Закусил лепешкой с луком и почувствовал вкус, как раньше. Он рассказывал женщинам о загранице, о пароходе, на котором сюда приехал, о прекрасном Париже и огромном Нью-Йорке, об Эйфелевой башне и небоскребах. До того как он уехал из России, Варшава казалась ему самым большим городом в мире, а теперь она для него будто местечко.
— Это Варшава-то местечко?
— Для кого как…
Вскоре Циля начала зевать. Дочь Эстер, Доша, сказала, что ей надо домой, муж, наверно, заждался. Макс встал.
— Пожалуй, и мне пора.
— Что за спешка? — спросила Эстер. — Неужто в гостинице «Бристоль» кто-то ждет?
— А кто меня ждать может, царица Савская, что ли?
— Ну так посидите еще. Я никогда раньше двух не ложусь.
Циля и Доша ушли. Лицо Эстер вдруг постарело, посерьезнело.
— А где ваш муж? — спросил Макс.
— У Лузера в шинке.
— Пьет?
— Как лошадь.
— А за пекарней кто присматривает?
— Никто. Могли бы в золоте ходить, а так счастье, что на жизнь хватает.
Вертя в руках нож, Эстер задумалась. На лбу резко обозначилась морщина. Пейсах был лучшим пекарем в Варшаве. Мог печь все: хлеб, бублики, бисквиты. Еще мальчишкой шестьдесят рублей в неделю зарабатывал. «Будет как сыр в масле кататься», — говорили про Эстер, когда она с ним помолвилась. Это была пекарня ее отца. Сначала дела шли прекрасно, они разорили всех конкурентов в округе, но через пару лет после свадьбы Пейсах стал закладывать за воротник. Работники дурака валяют, и он все забросил: дочь, пекарню, дом. Или пьет где-нибудь, или дрыхнет в пекарне на мешках. Стыдно людям в глаза смотреть. Ему что праздники, что будни — все едино. Ходит как оборванец. Были бы родители живы, заставили бы ее развестись, но она не захотела, чтобы Дошу растил отчим.
— А у вас есть жена, дети? — спросила Эстер.
— Были.
— Почему «были»?
— На том свете.
— Что с ними случилось?
Про Артуро Макс рассказал правду, а про Рашель — что от горя она заболела раком, и сам подивился, как легко ложь слетает у него с языка.
— Может, для нее оно и к лучшему, — заметила Эстер.
— Да, ну а мне-то что делать? Один остался.
— Вы еще молодой.