Сержант полиции делал заметки для своего протокола, когда заметил журналистку:
— Нечего здесь смотреть. Это не театр.
Суровый тон говорил о том, как тошно ему видеть эту красоту и молодость, погибшие навсегда. Доминик снова предъявила карточку прессы.
— Откуда она упала?
Один из полицейских показал на широко раскрытое окно на последнем этаже (единственное в здании, откуда никто не глядел). Из подъезда вышли полицейские в сопровождении рабочего, на плече которого висела сумка с инструментами.
— Дверь была закрыта на ключ. Мы вызвали слесаря. Она была в квартире одна.
Сержант что-то отметил в своей записной книжке, пробормотав:
— Какой кошмар…
И, обращаясь к Доминик, проговорил:
— Почти каждый день мы находим таких наглотавшихся… Обычно очень молодые… — пожав плечами, он добавил: — Впрочем, глупости делают в любом возрасте… — Он стал отдавать распоряжения: — Гаро, возьми носилки… Пуаре, подежурь наверху, пока не приедет следователь…
Снова беря Доминик в свидетели, полицейский произнес:
— У них не хватает персонала. Поэтому всегда приезжают с опозданием. Но, между нами говоря, кроме шприца, ампул и медицинского жгута, думаю, вряд ли они что-нибудь еще найдут. Это я знаю по опыту. За двадцать пять лет службы поднаберетесь его больше чем надо.
Многие зрители в окнах, удовлетворив любопытство, исчезали. Толпа зевак на тротуаре стала рассеиваться, их сменяли другие, которые, в свою очередь, немного постояв, уходили. Прохожие вновь поспешили по своим делам вдоль улицы Поля Валери, еще закрытой для автомобилей. Машина реанимации уехала. Тело, покрытое простыней, было отправлено в морг. Доминик продолжала расспросы скорее для проформы.
— Как ее зовут?
Сержант заглянул в свой блокнот.
— Некая Стайнер… Паула… Немка по национальности. Без определенных занятий.
Из дома номер три вышел служащий компании «Электрисите де Франс».[19] Никто не обратил на него внимания. Он вошел в соседнее здание будто для того, чтобы снять показания счетчиков. Если бы находившиеся поблизости сыщики в штатском догадались на всякий случай проверить его документы и содержимое карманов, то обнаружили бы у него кассету с записью последних разговоров девушки по вызову и маленькую коробочку с устройством, позволяющим подключиться к телефонной линии для подслушивания.
Комиссар полиции Варуа погладил Були, который нахально вскочил к нему на колени. Франсуа захотел прогнать кота, но полицейский запротестовал:
— Оставьте… Животные чувствуют, кто их любит.
Зверь, торжествуя, выпустил когти. Несколько минут назад, когда журналист только успел запросить через свой компьютер электронный архив редакции «Курье дю Миди», раздался звонок в дверь. На пороге стоял Варуа. Он спросил:
— Я вас не побеспокою?
И, не ожидая приглашения, вошел. По радио звучали рок-н-ролл и рекламные объявления. Франсуа не успел стереть с экрана монитора надпись: Лa Мориньер, Жан-Батист… Впрочем, это не имело значения, потому что для досье газеты тот был незнакомцем. Увидев тотчас же отсутствие на экране каких-либо сведений, гость иронически заметил:
— Вот видите, как я кстати пришел. Полицейский всегда знает о ком бы то ни было больше, чем все искусственные мозги мира…
Он сделал вид, что декламирует:
— Ла Мориньер, Жан-Батист. Родился 5 ноября 1918 года в XVI округе Парижа… Добропорядочная семья, занесенная в альманах «Гота».[20] Одна из тех, где толщина ломтей ростбифа обратно пропорциональна величине апартаментов. Ведь жилье обходится дорого… Один из братьев — Луи-Николя, будучи дипломатом, скомпрометировал себя сотрудничеством с правительством Виши и до самой своей смерти от инфаркта работал в одной из второразрядных служб на Кэ д'Орсе…[21] Сестра Женевьева — монахиня… Сам он возглавлял с 1946 года страховую контору на улице Тэтбу в Париже… Пять лет назад продал свои права и несколько месяцев спустя обосновался окончательно в Вильгранде. Семья издавна владела здесь хорошим домом, и после смерти родителей он стал его единственным хозяином, выкупив доли старшего брата и сестры.
Довольный произведенным эффектом, Варуа замолчал. Кот мурлыкал вовсю, раздражая хозяина, который посчитал себя в какой-то мере задетым столь явным сговором с посторонним.
— Я полагаю, вы пришли сюда не только за тем, чтобы мне помочь?
Полицейского не смутил этот хмурый прием.
— Вы меня очень разочаровали, дорогой Рошан. Оказав вам услугу в тот вечер, я ожидал появления хорошей подробной заметки о смерти этого бедного Виктора Пере.
Франсуа не смог скрыть собственной досады.
— Я был бы рад доставить вам такое удовольствие. Но главный редактор попросил меня ограничиться лишь передачами, «свечками» и штрафными на футбольном поле. Что касается смертельных игр, то это сфера моего коллеги Дюгона… Обращайтесь к нему.
Варуа изобразил на своем лице глубокое огорчение (хотя и не испытывал его).
— Я также слышал, что в результате технических неполадок была испорчена при перезаписи пленка с интервью, которое вы дали журналистке «Франс-3»… Какая жалость! Особенно потому, что, по слухам, этой Доминик Патти было предложено ограничиться репортажами относительно сельского хозяйства или водопровода. Кажется даже, что если она проявит сдержанность и благоразумие, то ей позволят освещать празднества по случаю приближающегося столетия департамента.
Устав прилизывать шерсть, Були спрыгнул на пол и принялся оглаживать себя лапой за ушами, совершая в сотый раз свой туалет.
Полицейский с безмятежным видом констатировал:
— Смотрите-ка, снова пойдет дождь.
Не желая подхватывать эту бесплодную метеорологическую тему, журналист проворчал:
— Но вы сами могли бы покопаться в этой истории…
Варуа вздохнул.
— Дело в том, что…
Франсуа нетерпеливо перебил:
— Так в чем же дело?
Комиссар полиции продолжал все тем же насмешливым тоном:
— В том, что мне также было предложено оставить мою лупу и мои сапоги в раздевалке. Дело сдано в архив. Создается впечатление, что вставляются палки в колеса всем тем, кто отказывается засыпать могилу слишком поспешно.
На радио поток рок-музыки прекратился, уступив место информационным сообщениям.
«Порт Марселя парализован в результате новой забастовки докеров, которые протестуют против изменения правила, предоставлявшего решающий голос при найме на работу Всеобщей конфедерации труда… Самоубийца выбросилась из окна на улице Поля Валери в XVI округе Парижа…»
Франсуа прислушался. Полицейский последовал его примеру.
«Мадемуазель Паула Стайнер, находясь в депрессивном состоянии, выбросилась с девятого этажа жилого дома… Ситуация на автодорогах…»
Чтобы скрыть свое потрясение, хозяин дома выключил звук. Варуа с простодушным видом спросил:
— Вы, может быть, знакомы с этой особой?
Журналист поспешно ответил:
— Нет… Совершенно не знаком.
— А мне показалось… — Варуа поднялся. — Мне у вас очень нравится, но я не хотел бы отнимать у вас время…
Он достал визитную карточку и протянул Франсуа.
— Здесь мой прямой телефон. Кто знает, вдруг понадобится… Не провожайте меня.
Он вышел на лестничную площадку, захлопнув за собой дверь к великому неудовольствию Були, обиженному тем, что с ним не попрощались.
Сидя в купе первого класса, Доминик неотрывно смотрела в окно, где летящий мимо на огромной скорости пейзаж превращался в абстрактную картину. Перед ней неотвязно стоял образ молодой женщины в красном платье, распростертой на мостовой. Ее мучили угрызения совести. «Погибла бы она, если бы мы не условились о встрече?» Этот вопрос, остававшийся без ответа, тянул за собой другой: «Что она знала такого важного, если потребовалось любой ценой заставить ее молчать?» Она не сомневалась: Паула Стайнер не покончила жизнь самоубийством. Доминик подумала, что надо каким-то образом узнать, есть ли на теле Паулы следы уколов.
«Вскрытие должно показать, была ли она наркоманкой. И пусть никто не говорит, что она могла лишь первый раз попробовать… Именно в тот день, когда должна была встретиться с журналисткой. Трудно поверить, что беспокойство заставило ее принять слишком большую дозу. Да она и не знала, кто я такая. Кто же тогда мог знать, не считая Франсуа и меня? Где-то утечка информации. Нет, я докопаюсь в этой истории до дна».
Решимость придала ей сил. Словно она подписала долговую расписку этой красивой проститутке, обязавшись расплатиться сполна. Немного успокоившись, она закурила «Мальборо». Остро-сладкий дым проник в легкие. «Я жива». И, словно это состояние требовало подтверждения, ее мысли обратились к тому, кого она должна была встретить вечером. Она бесцеремонно раздела его: «Держу пари, что у него нет живота, моя милочка. Наверное, он не похож и на этих волосатых быков с надутыми мышцами». Но проснувшиеся в ней остатки религиозного воспитания загасили эти бесстыдные видения. «Ты совсем чокнулась, моя душечка».
Было девять часов.
Дверь, за которой заседал без посторонних руководящий комитет спортивной ассоциации, распахнулась. Все микрофоны потянулись к Ла Мориньеру, вышедшему первым.
— Что вы решили?
Обычно любезный вице-президент клуба на этот раз ко всеобщему удивлению отстранил журналистов гневным жестом.
— Вы узнаете позже.
В сопровождении коллег с такими же замкнутыми лицами он удалился, шагая широко, насколько позволял его маленький рост. Один из участников совещания, державший в руке листок бумаги, решился выдержать натиск стаи изголодавшихся по свежим новостям журналистов.
— Господа… Господа… Потише, пожалуйста.
Появившийся, в свою очередь, Малитран лишь наблюдал за этой сценой. Человек с бумагой стал читать.
— Руководящий комитет отложил принятие решения на более поздний срок… Чтобы дать возможность каждому из своих членов представить свой собственный план выхода из ситуации. Была достигнута договоренность, что нейтральное лицо будет исполнять обязанности президента клуба и казначея в течение не более десяти дней, ибо необходимо принять неотложные решения, от которых зависит будущее клуба…