– А потом? Когда-нибудь?
– Джеффри, мой лучший друг не может так меня мучить! Ну как, как ещё тебе объяснить, что я не желаю об этом говорить?
– Я просто хочу понять.
– Понять? Правда хочешь? – Голос у Скай становился всё выше, тоньше, и Бетти, сто раз видевшая, как Скай выходит из себя, легко могла представить, как у неё сейчас потемнели глаза, как в отчаянии сжались кулаки. – Тогда слушай. Слушай, что бывает, когда люди влюбляются. Люди женятся, так? Они прямо все такие счастливые, у них самая лучшая на свете работа, а потом у них рождаются дети, и они всё ещё счастливы, и любят этих детей, а потом, хоп – без предупреждения, вообще непонятно, – вдруг выясняется, что мама опять ждёт ребёнка, хотя у неё уже есть три хорошие нормальные дочери. И это бы ничего, можно стерпеть, но одновременно выясняется, что у неё рак…
– Скай, пожалуйста, не нужно всё это говорить. И прости меня. Я сейчас уеду.
– Но ты же хочешь понять? Значит, мне нужно всё это тебе сказать.
И может, ей и правда нужно было сказать – Бетти не знала, но зато она знала, что ей самой точно не нужно всё это слушать. Потому что Бетти знает эту историю и знает, какой у неё печальный конец. И потому что это невыносимо – как Скай её рассказывает. Бетти попыталась спрятаться, она укрылась одеялом с головой, зажала уши руками, но от этого голоса, полного боли и гнева, не было защиты.
– У мамы рак, а она беременна, а если лечить рак, это может навредить ребёнку, ей приходится выбирать. И она не спрашивает своих дочерей, что они думают, – да и мужа, как я понимаю, не спрашивает, – а решает сама: пусть её убьёт рак, но она сохранит ребёнка. И она умирает. Она умерла. А вместо…
– Скай, не говори этого, не надо, – донёсся до Бетти голос Джеффри. – Пожалуйста. Я знаю, что ты так не думаешь.
– С чего ты взял, что я так не думаю? Это же правда. Вместо нашей мамы, которая умерла, мы получили ещё одну сестру, которая нам совершенно была не нужна. Мы получили Бетти.
Мир Бетти стал чёрным и беззвучным. Если эти двое в коридоре ещё что-то говорили, она их уже не слышала. Она плыла далеко в густом тумане скорби и одиночества, а рядом кувыркались клочки старых каких-то объяснений, вот один, и ещё один, и ещё, но не ухватишь и не разглядишь. Может, думала Бетти, если собрать все эти клочки и сложить в правильном порядке – туман бы рассеялся. Она пыталась, но их было не собрать в такой черноте и в таком смятении.
Спустя время – много времени, Бетти не знала сколько – снова послышались голоса, и они тоже спорили, но спор теперь происходил у неё внутри. Один голос был громкий, и он объяснял ей, какая она дура. Ей что, ни разу не приходило в голову, что её мама могла бы и не умереть? Люди придумали уже столько разных способов, как лечить рак. Бабушка у Кейко вылечилась от рака, и мистер Гейгер, и учительница французского у Джейн в школе. А Бетти не могла столько времени сложить два и два, мозгов, что ли, не хватало? Другой голос у неё в голове звучал гораздо тише, и он пытался возражать: ей же никто не рассказывал всей правды, говорили, что мама умерла от рака, но молчали, что она отказалась от лечения, и что пожертвовала собой, и что… что Скай так злится.
А Розалинда и Джейн? Тоже злятся? А папа?
Вот почему никто в семье ни разу не сказал, что это она виновата в смерти Пса. А что говорить, когда та, другая смерть из её прошлого настолько трагичнее и страшней.
Тот голос, что звучал тише, теперь плакал.
Конечно злятся, сказал громкий голос, презирая слёзы тихого. Они же уверены, что ты знала. Разве ты совсем глупенькая, что сама не могла понять такую простую вещь?
Зато теперь поняла, подумала Бетти, слушая, как голоса перебивают друг друга. Но она никому не скажет, что поняла. Никому, ни родным, ни даже Кейко. Папа и сёстры решили хранить эту тайну, значит, она тоже её сохранит, уложит в коробку, зароет поглубже. Это единственное, что она может сделать для Скай – для всех них, – чтобы искупить смерть прекрасной женщины, которую все они любили и потеряли.
Есть тайны, которые можно уложить в коробку, спрятать – и спокойно забыть о них, как мы и надеялись. А другие не желают оставаться в своих коробках, выскакивают из них в самые неподходящие моменты. И есть ещё такие – Беттина была такая, – которые нарывают и гноятся, точат нас изнутри. Когда Бетти, задолго до рассвета, проснулась в следующий раз и ещё только выпутывалась из обрывков каких-то снов, она сначала удивилась, как это один из Беновых камней вдруг оказался у неё внутри, – но, стряхнув сон, поняла. Это не камень, откуда там взяться камню. Это тугой узел, который давит снизу на её лёгкие, будто во сне все её внутренности сплелись вместе. Это была она, её тайна, страшная и неудобная, и Бетти теперь уже не могла вспомнить, как ей жилось раньше, когда этой тайны не было. И не могла развспомнить услышанное ночью – мысленно она уже называла это: Разговор. Её жизнь разделилась на две части, До и После. Бетти-До – была юная и наивная. Бетти-После… она пока не знала.
Но, возможно, в её несчастье всё ещё оставался тоненький светлый лучик. Возможно, Скай смягчилась и не стала настаивать, чтобы Джеффри уматывал среди ночи в Бостон. Надеясь – надеясь! – Бетти вскочила, добежала по коридору до своей комнаты. Комната была пуста, а покрывало на кровати так ровно застелено, что было ясно: никто в этой кровати сегодня не спал. Но Бетти всё не хотела расставаться с надеждой, и она сказала себе, что пойдёт и проверит, не стоит ли перед домом маленькая чёрная машинка. Вот если её там нет – тогда Джеффри и правда уехал. Бетти преодолела все препятствия: верхние и нижние воротца, отвратительный храп Оливера, несущийся от дивана в гостиной, замок на входной двери…
Маленькой чёрной машинки не было.
Дрожа от предрассветного холода, Бетти опустилась на крыльцо. От недосыпа жгло глаза, ужасный узел в животе затягивался всё туже, и опять подбирался этот чёрный густой туман, сейчас он её накроет… Нет, нет, пожалуйста.
Она снова встала, полная решимости вырваться от этой черноты и этого тумана – бежать, оставить их позади. Но куда убежишь в такой ранний час? Она вгляделась в восточную часть неба, над домом Айвазянов, – и увидела первые еле заметные проблески: скоро рассвет. Значит, рассветёт везде, и в Квиглином лесу тоже. Вот куда она побежит, потому что ей надо побыть одной и надо подумать. Не босиком, конечно, и не в пижамке с черепашками. Она пошла в гараж – там в одном углу свалена куча старой обуви и рабочей одежды – и отыскала в этой куче красные резиновые сапоги, всего на пару-тройку размеров больше, и папин старый-престарый свитер. Свитер болтался на ней громадным балахоном, в нём были дыры и пятна от краски, но он защитит её от холода и заодно прикроет некоторых черепашек.
Ещё не добравшись до конца улицы, Бетти поняла, что сапоги были ошибкой. Они нещадно натирали босые ноги и всё время соскальзывали – это было всё равно что сунуть ноги в два ведра и пытаться так идти. Но ей надо было двигаться в этих вёдрах вперёд – позади не было покоя, – и она свернула в лес: там никто не помешает, там гулкий хор весенних квакш – крохотных лягушек, поющих пронзительней и настойчивее всего после заката и перед рассветом. Квакш было не видно, они маленькие и скрытные, зато низко над головой проносились птицы, приветствуя раннюю странную гостью, а впереди выскочил на тропу крольчонок и замер, изумляясь двум огромным красным сапогам, непонятно откуда явившимся в этот буро-зелёный лесной мир.
Знакомое любимое место под раскидистой ивой было не для этого утра – слишком пусто и печально без Пса, слишком близко к дому. А если перейти ручей и углубиться дальше в лес, в дикую его часть? Бетти была там несколько раз вместе с Розалиндой, но никогда одна. Правила улицы Гардем запрещали детям младше двенадцати лет перебираться на ту сторону, а кто не придавал значения правилам, тех останавливали слухи о зыбучих песках.
Ни правила, ни слухи Бетти сегодня были не интересны. По первой же узкой тропинке она сбежала к ручью и решительно направилась вверх по течению к тому месту, где ручей разливался широко и мелко – значит, можно будет перейти его вброд. Она могла бы свернуть вниз по течению к деревянному мостику, к обычному безопасному переходу (Розалинда всегда сворачивала вниз), – но и безопасность сейчас Бетти не интересовала. И она перешла ручей вброд и была даже рада, что он всё-таки оказался недостаточно ме́лок для её красных сапог и пришлось на той стороне выливать из них воду. Дальше надо было взобраться на горку, которая вблизи оказалась круче, чем виделось издали. Съехав несколько раз по склону, Бетти сняла сапоги и стала карабкаться босиком. Когда она долезла до верха, пижамка заляпалась грязью и кое-где порвалась, ноги были расцарапаны – выглядело страшновато. Ей было всё равно.
По эту сторону ручья лес был гуще и темнее, а тропинка незаметнее, да и не везде она была тропинка – местами кусты как кусты, просто их было меньше. Но Бетти всё равно надела сапоги, и пошла, и вскоре столкнулась с рыжей лисой, совершавшей утренний обход территории. Кто из них больше удивился – неизвестно, но лиса первая прервала глазной контакт и ускользнула в тень.
Может, оттого, что лиса была такая же рыжая, как Бен и Лидия, а может, в глубокой своей печали Бетти напрочь забыла о благоразумии, но она решила последовать за лесным зверем и, резко поменяв направление, пошла в ту же сторону – не думая о том, что лиса ведь уже скрылась, да и вообще-то что она будет делать с лисой, если вдруг догонит? Точнее, Бетти вовсе ни о чём не думала, а просто шла и шла, пока не заметила, что последние минут пять у неё под ногами не было ничего похожего на тропинку. И тогда она вспомнила про зыбучие пески, которые засосут её и не отпустят – и которые могут поджидать где угодно. Особенно там, где нет тропинок. Забыв про лису и заодно про то, что зыбучие пески не могут гнаться за людьми, Бетти запаниковала, бросилась бежать и, споткнувшись о бревно, заваленное многолетним слоем мёртвых листьев, упала.