— У кого — у нас?
— Ну… У европейцев, скажем так.
— Ты считаешь себя европейцем? — поддела его Пенелопа.
— А ты себя считаешь азиаткой? — иронически осведомился он.
Азиаткой? Ну нет, азиаткой Пенелопа себя не считала, общее заблуждение, побуждавшее армянскую нацию вопреки географической очевидности причислять себя к европейцам, не обошло и ее…
— Мы духовный кусочек Европы, заброшенный в Азию, — сформулировал Овик и даже подбоченился, чрезвычайно довольный собой.
— Заброшенный? Это какой же силой? — мгновенно отреагировала Пенелопа.
Овик поморщился.
— Ты не споришь, а играешь в пинг-понг, — заявил он пренебрежительно. — В конце концов, европеец — понятие уже психологическое, а не географическое.
На это у Пенелопы ответа не нашлось, и господин журналист уже праздновал победу, но тут, опередив Пенелопу, которая лихорадочно, но безуспешно искала парирующую реплику, неожиданный удар с тыла нанесла Маргуша.
— Погоди, Овик, — сказала она вдруг. — Разве мусульмане всегда выступают заодно? А как же война с Ираком?
Пенелопа возликовала, она открыла рот, чтобы засыпать противника еще десятком подобных примеров, но тот коварно обошел ее и кольнул в спину.
— Ты, кажется, хотела помыться, женщина? — вкрадчиво спросил он, и пыл Пенелопы остыл сразу, как незавернутый чайник в нетопленой квартире, душа ее, покинув суетный мир, устремилась к ванной, как души праведников к обещанному райскому блаженству… вот уж куда нормальный человек стремиться не станет, только праведник, который дураком был на земле и дураком останется в земле и в небесах. Совершенно нелепая идея! Рай. Вместо того чтоб умереть и навсегда избавиться от разных треклятых переживаний, сиди там, наверху, и наблюдай за тем, как тебя постепенно забывают все, кто тебя любил, как ты неизбежно превращаешься в фотографию на стене — а к фотографиям на стене очень скоро привыкают и перестают их замечать, — как тот, для кого ты была единственной, избывает свое якобы неизбывное горе, обзаводится новой возлюбленной, и какой толк ждать его на небе? Ведь приперевшись туда, он, пожалуй, предпочтет воссоединиться уже с той, другой, поздней, та ему теперь ближе. Иди тогда целую вечность мучайся. И вся награда за эти поистине адские муки — райское блаженство. Бесплатная жратва и безделье. Кофе в постель. Валяешься на мягчайших подушках, и ангелочки с крылышками из лебяжьего пуха приносят тебе кофе в чашечках саксонского фарфора или, скорее, мороженое, серебряными ложечками… тьфу, терпеть не могу привкус серебра!.. кладут тебе в рот финское или лучше шведское мороженое, да, правильно, это вкусно, это даже о-о-чень вкусно, но только ради мороженого терпеть подобный кошмар? Сдохнуть можно от такого блаженства, то есть и сдохнуть нельзя, поскольку однажды уже сдох! Вот вам ваш рай. Идеал даже не среднего человека, а какого-то люмпена, и этим-то идеалом христианству уже две тысячи лет удается удерживать… Ба, христианство! Та самая сила! Не так уж плохо он и выразился, счастливый редактор бульварного листка, неплохо, хоть и немножко наоборот, как Гегель, которого Маркс с Энгельсом поставили вверх тормашками; на самом деле Армения — это кусочек Азии, отторгнутый от нее и втянутый в Европу, а сила, проделавшая такую операцию, — христианство, в невообразимо древние времена занесенное в наш медвежий угол. А ведь в этом углу христианское мироощущение сформировалось не только задолго до того, как на свет появился ислам, да и многие народы, его принявшие, но и прежде, чем христианство стало религией Европы. То есть мы осколок даже не европейской, а доевропейской культуры, позднее усвоенной Европой. Ну и дела! Пенелопа подумала, не поделиться ли своим открытием с Овиком, но побоялась, что доевропейское происхождение ударит ему в голову, как шампанское, которым напоил ее самонадеянный Эдгар-Гарегин и которое до сих пор вызывало если не шум, так шумок то в одном, то в другом закоулке ее немытой… Остановись, Пенелопа! Мало того что ты два раза кряду употребила кошмар стилистов, навязчивое, как самодовольные олухи мужеска пола, однажды сбившие женщину с толку и уверовавшие, что так будет и впредь, и неотвязное, как они же, слово «который», ты еще и на шаг от опасности водрузить там же две головы — превратив предложение в недостроенную православную церковь… не опасности, нет — катастрофы. Краха! Две головы, да еще такие разные (архитектора за подобные штучки поставили б к стенке), квадратно-цилиндрическая, словно кое-как вырубленная неловким скульптором-кубистом башка господина редактора и благородный продолговатый череп эллинской школы… Но боже мой! Спрашивается, что можно столько времени делать в ванной, не влезая в ванну? Не утонул же он в раковине! Пенелопа в волнении запустила руки в свои и так уже растрепанные волосы — она повторяла этот жест не реже, чем достославная ипостась Агаты Кристи, но тут Овик снова появился в дверях, а откуда-то из-под локтя у него высунулась рожица Арсена, который, чувствуя себя надежно защищенным, нагло прокричал:
— Антилопа, где твои рожки?
— Арсен, — всплеснула руками Маргуша, — ты прекратишь или нет?
— Не придирайся к ребенку. Он шутит, — благодушно успокоил ее снисходительный отец, и ободренный поддержкой маленький хулиган сообщил ему, скорбно закатив глаза:
— Бедному ребенку слова не дают сказать. Террор.
— Видишь, как он умеет выражаться! — восхитился Овик и обратился к Пенелопе: — Вот устроят твои чеченцы террор, будешь знать. Подложат пару бомб в московское метро, а у тебя ведь сестра в Москве…
— Типун тебе на язык! — возмутилась Пенелопа.
— От мусульман весь мир стонет, — сказал Овик, сокрушенно качая головой. — Одна наша Пенелопа-Антилопа защищает их грудью.
— Я не мусульман защищаю, — ощетинилась Пенелопа, — а… а… истину! Существует же объективная истина. Тебя послушать, так и с Жириком подружишься, он ведь турков не жалует, настоящих, а не этих несчастных азербайджанцев. Глядишь, придет к власти, устроит небольшую войну, раздолбает Турцию…
— Ага. Видали мы их войны. Сначала русские идут на Турцию, и армяне их поддерживают. Потом русские уматывают, а армяне остаются один на один с турками. Уже было. Спасибочки.
— Что же ты предлагаешь?
— Я?! — удивился Овик. — Я человек тихий. У меня жена, дети, бульварный листок, сижу, молчу в тряпочку. Это ты предлагаешь. Сражаться за чеченцев против русских. Сражаться за русских против турок. А время, между прочим, без четверти два.
О господи! Пенелопу раздирали противоположные чувства. Последнее слово оставалось за этим циником, ерником, насмешником, последнее слово… да, но немытая голова? Не говоря о теле. Еще минуту она колебалась, наконец сделала выбор и, поспешно бросив: «Погоди, я еще вернусь!», помчалась в ванную. И тут свет погас. Чертовщина!
— Не чертовщина, а без четверти два, — сказал Овик злорадно. — Выключили на пятнадцать минут раньше. Что неудивительно, учитывая невинное человеческое желание подзаработать. Сэкономить на одних, чтобы продать другим.
— Чтоб они сдохли! — выпалила в сердцах Пенелопа.
— Да ладно, пусть живут. Не будь такой злюкой. Садись. Раз уж ты не можешь помыться, давай хотя бы перекусим. Пока все не остыло. И пока в комнате тепло.
— Не хочу. Я перекушенная.
— Ну кофе выпей.
— Не буду, — заупрямилась Пенелопа. — Некогда мне. Пойду к Каре, у нее тоже сегодня днем свет.
— Антилопа, ты идешь к Одиссею? — поинтересовался Арсен, когда, наскоро собрав вещички, насупленная Пенелопа двинулась к выходу.
— Антилопы не ходят к Одиссеям, — объяснил ему Овик. — К Одиссеям ходят Пенелопы. Точнее, наоборот, к Пенелопам ходят Одиссеи. А антилопы могут пойти разве что к зебрам. На крайний случай к бегемотам. Либо одно, либо другое. Понял?
Арсен радостно кивнул головой.
— Окончательно спятили, что отец, что сын, — безнадежно вздохнула Маргуша и чмокнула Пенелопу в щечку, а Пенелопа, не говоря ни слова, облачилась в полушубок, подхватила свой багаж и покинула обесточенную квартиру.
— Пенелопа, где твой бегемот? — неслось ей вслед, раскатываясь по лестничной клетке.
Глава третья
По странной случайности все лучшие подруги Пенелопы были сосредоточены на том симпатично небольшом пространстве, которое при желании можно исходить вдоль и поперек за пару часов, что Пенелопа нередко и проделывала, одна или в компании, ибо пространство это в точности совпадало с тем, что в туристских проспектах именуют историческим центром города и что по совместительству представляет собой основную территорию для пеших прогулок или променадов, как иногда выражалась Пенелопа, воображавшая себя наследницей вымирающих интеллигентов с франкофильским уклоном. Конечно, в применении к Еревану формулировка «исторический центр» выглядела явной гиперболой: то, что здесь уцелело от истории, обнаружению невооруженным глазом не поддавалось — а может, исторический центр вовсе и не в центре, а на окраине, на холме, увенчанном развалинами пресловутой крепости Эребуни, раскопанной, исследованной, воспетой, восстановленной… пардон, это нет, а забавно было бы поглядеть на вновь возведенную цитадель урартских непредков… Непонятно только, почему не предков, куда они, спрашивается, делись, ну приперлись сюда какие-то босяки и забияки армены, перетрахали урарток, поубивали урартов — но не всех же, большинство осталось там же, где было, и перемешалось с агрессором. Крепость же небось сами, как водится, и разрушили до основания, а теперь шумят: Эребуни, Эребуни, носятся со своей надписью… Аргишти, сын Менуа, основал крепость сию на страх врагам и на радость друзьям, дабы могущество государства охранять и множить… Собственно, она наверняка звучит как-то иначе, кто ее упомнит, эту надпись, хоть она и торчит, выставленная на всеобщее обозрение посреди площади Ленина, пардон, Республики, и всякий, кто владеет клинописью, может ее прочесть, к собственному (если про себя) либо всеобщему (если вслух) удовольствию. Впрочем, кажется, есть и перевод. Есть или нет? Бог его знает,