— Благе? Благе?! — Римма-Роза аж руками замахала, при новоприобретенных своих габаритах один к одному напоминая зажравшуюся мельницу, поджидающую худосочного Дон-Кихота. — Да какое же благо, когда муж тряпка?! Как на такого положиться?
— От слова «положительно», — машинально буркнула Пенелопа (она любила подобные уточнения, дефинируя же слово «положительный», не забывала отметить: от слова «положить») и, дабы избегнуть участи Дон-Кихота, сманеврировала в сторону и скользнула в щель, образовавшуюся между шваброй-старшей и шваброй-младшей. Швабра-младшая, швабра-старшая… как там у них? Домби и сын? Швабра и дочь. Швабра и К°, те же и Пенелопа, те же без Пенелопы…
Пенелопа сбежала по лестнице, не прислушиваясь больше к мешанине языков наверху, своеобразному миксту, на котором объяснялось пол-Еревана… ну пол — не пол, но… Когда — некогда — приспело время учиться грамоте Пенелопе, мода на русские школы была в разгаре, Анук уже три года посещала одну из них, и Клара, легко преодолев нерешительное сопротивление Генриха, направила Пенелопу по стопам сестры. Сестры, но не родителей, поскольку сама она, как и ее муж и все их поколение, а также поколения их отцов, дедов, прадедов и далее вплоть до пятого века — за вычетом неграмотных, если в их роду имелись таковые, Пенелопа подобную возможность признавала с неохотой, — учились в армянских школах, светских и монастырских, царских и советских, и только поколение Анук — Пенелопы и иже с ними отклонилось от стези предков. Был этот процесс добровольным, в известной степени его стимулировали карьеристские устремления родителей — не в отношении собственной карьеры, но карьеры потомства, без знания главного языка страны обреченного на тупиковый путь развития. Конечно, движущих сил процесса подобных масштабов это не исчерпывало. Размышляя над мотивами исхода детей интеллигенции, особенно научно-технической, из армянской общеобразовательной системы в русскую, Пенелопа никогда прежде не задавалась вопросом простым, но очевидным: откуда вдруг взялось столько русских школ? По просьбам трудящихся? Известное дело, навстречу просьбам трудящихся бывшее народное государство даже не шло, а бежало. Кидалось, сломя голову. И не одну. А трудящиеся неистово рвались сплотиться, соединиться, слиться воедино в сиянии божественного ленинского лика и, само собой, на надежном фундаменте языка Ленина. И этому предопределенному и неизбежному слиянию наций в одну большую — русскую — препятствовать было невозможно. Как бы то ни было, несколько лет назад уже поколение Пенелопы повело малышей в русскую школу, и если б не свалившийся неожиданно с неба, а вернее, выбежавший из леса, густого и заповедного, суверенитет, армянскому языку было б несдобровать: все ширившееся русскоязычное поле давно захватило большую часть Еревана, маргинально врастая в армянское и порождая в пограничной зоне чудовищные гибриды двух языков. Особенно в преумножении подобных гибридов преуспевали переселенцы из Грузии или Азербайджана, владевшие армянским языком весьма условно и восполнявшие пробелы в своем лексиконе соответствующим образом искаженными, так сказать, арменифицированными русскими словами. Не мудрено, что когда в мгновение ока все русские школы вместе с преподавателями и учениками обратились в армянские, и новоявленное государство со всеми атрибутами и учреждениями не перекатилось плавно по языковому полю, а, подобно футбольному мячу под мощным ударом вратаря, перелетело от одних ворот к другим, к синему армянскому небу вознесся многоголосый стон армии русскоговорящих и русско-пишущих, большинство которых в общем-то не возражало, но… Но, пожалуйста, не так скоро, не сейчас, не вдруг, а постепенно — с чувством, с толком, с расстановкой… впрочем, попадались и настоящие ренегаты, крывшие почем зря неразумные власти и даже подумывавшие о переезде в Россию. Вновь обрела остроту проблема отцов и детей, только в зеркальном отображении — Клара и Генрих между собой переговаривались по-армянски, Пенелопа с Анук по-русски, их дети, будь у них дети, снова перешли бы на армянский, как множество других детишек. Однако у Пенелопы, как известно, детей пока не намечалось, потому ей вся эта кутерьма была нипочем, тем более что преподавала она не физику или биологию, а русский язык и переход на армянский ей не грозил до тех пор, пока кому-нибудь там, наверху, не придет в голову убрать русский из школьной программы, а вероятность подобного поворота казалась достаточно малой, ведь армяне в отличие от, например, прибалтов в русских врага не видят, скорее наоборот, пусть даже русским не раз случалось им изрядно насолить, подарив, скажем, — руками большевиков — туркам Карс с Араратом в придачу (или Арарат с Карсом в придачу?) либо устроив в конце прошлого века гонения на армянскую церковь… об Одиннадцатой Красной армии, комиссарах с Лениным в башке и наганом в руке — и, добавим, тридцать седьмым и прочими милыми годочками за пазухой — и речи нет… И все-таки в целом русская нация способствовала сохранению армянской… постольку, поскольку это соответствовало ее интересам, вставил бы тут Армен и, вполне вероятно, был бы прав. Что поделать, они, большие (почему-то называющие себя старшими, вечно у них путаница с прилагательными), качают мускулы и прыгают по рингу, демонстрируя лепку и силу своих бицепсов, трицепсов и прочих цепсов, помашут немного ручками, погладят перчатками противника (себе подобного), может, и стукнут его пару раз для пущего эффекта, а потом… потом они пожмут друг другу руки; большие — они всегда сговорятся, вот для мелких зверюшек оборачивается по-всякому, для них главное — вовремя увернуться, не попасть под ноги, под ножищи-сапожищи…
Итак, переход на армянский Пенелопе не грозил, но даже если б и грозил, она все равно не стала б, как многие, сокрушаться и сетовать на коварство властей или тем паче недомыслие родителей, взрастивших ее в стихии чужого языка, она ни капельки не жалела, что стараниями Клары оказалась в состоянии поглотить множество книг, которыми были уставлены бесчисленные, во всяком случае, несчитанные книжные полки, занимавшие в квартире каждый свободный кусок стены, способный на себе такую полку уместить. Ибо папа Генрих был великим книголюбом, и если видимая, так сказать, солнечная, сторона его жизни красовалась на сцене под софитами, то теневая выражалась в беготне по книжным магазинам и поисках контактов с продавцами и завмагами, вследствие чего он почти ежедневно возвращался домой нагруженный разнообразными томиками, до отказа наполненными литературой во всем ее диапазоне — от философии до детективов. Эту сторону он старался софитам не подставлять, ведь даже самые ярые любители софитов (философиты, надо полагать?) считают нужным утаивать от них некоторые укромные местечки и не совсем гладкие поверхности, а о Генриховых неровностях, впадинах и выпуклостях и говорить нечего — они подлежали безоговорочному сокрытию, поскольку ни одна женщина на свете не относится философски к тому, что считает лишней тратой денег. Правда, представления об этом лишнем весьма разнятся. Клара относила к лишним тратам покупку книг; если угодно, не просто к лишним тратам, а к расточительству, даже мотовству. Конечно, исходила она при этом не только из потребностей своего семейства, но и размеров денежного содержания, выделяемого народным государством на нужды всяких баритонов и теноров, ибо в стране, где искусство принадлежало народу целиком и полностью, вплоть до оперы, что подчеркивалось наличием множества оперных театров, больших и малых (принадлежало в равной степени, хотя, как известно, и среди равных бывают более равные и менее равные, и опера, надо признать, относилась к тем, которые более, и оплачивалась соответственно лучше, чем какая-то драма), никакое выведение трелей не могло, естественно, по значимости конкурировать со сверлением стальных деталей или вырубанием каменного угля. Собственно, это логично, ведь не народ принадлежал искусству, а искусство народу, потому и народ получал больше, а искусство меньше. И хотя Клара сама поглощала чтиво — главным образом детективы — не хуже любого полиглота и, заглотнув очередную порцию, тут же жалобным голосом возвещала об отсутствии духовной пищи, она, видимо, полагала, что в стране победившего пролетариата книги должны спускаться с небес, где их бесплатно печатают и подвязывают невидимые крылья, потому бедный Генрих, приходя домой, частенько оставлял свой книжный груз в почтовом ящике, дабы позднее, улучив удобный момент, спуститься за ним и затем прокрасться в квартиру на цыпочках, наподобие воришки, только с обратным знаком. Так что, невзирая на Кларины инсинуации, библиотека разрасталась, постепенно покрывая стены почти сплошным ковром, и была по преимуществу русской. В смысле языка, а не литературы. То есть русская литература занимала, конечно, приличествующее ей место, являясь тем не менее лишь частью мировой. А мировая была представлена в русских переводах, поскольку папа Генрих справедливо оценивал русские переводы выше армянских, да и нет армянских в таком количестве, где их взять. Потому и по-русски читали не только Пенелопа с Анук, но и Генрих с Кларой, последняя в чтении детективов поднаторела настолько, что одолевала по роману в день, создавая тем самым неодолимые для папы Генриха трудности, ибо в советское время доставать по детективу в день было чистейшей утопией, а в постсоветское утопией стала возможность таковые оплачивать. Надо заметить, что при всем при том, дочитав практически любой остросюжетный том, Клара неизменно с пренебрежением восклицала:
— Фи, бредятина! Забирайте.
И небрежно бросала забракованную книгу на кровать или на стол, откуда ее поспешно хватал первый или последний в очереди, кто успеет, так как за детективами в доме всегда была очередь, но очередь сугубо армянская, когда все в ней стоящие или состоящие только и думают, как пролезть без очереди, обойти — умом ли, хитростью или силой — тех, кто впереди, и, естественно, не пропустить того, кто сзади. Кларе, однако, как льготнице, книга всегда доставалась первой, независимо от места в очереди. Справедливости ради следует добавить, что Клара читала отнюдь не только детективы. Она обожала еще книжки про войну, с удовольствием перечитывала Симон