— Тимми! — окликнул его мистер Марчант. — Нет, вы только посмотрите на него! Шагает так решительно! И целеустремленно! Давай же, запрыгивай в машину, ради Бога, и будем поддерживать друг друга на всем пути к святилищу.
— Как раз хотел повидаться с тобой, — сказал Тимми. Согнулся едва ли не пополам и влез в машину. Он имел привычку без всяких предисловий переходить к делу, которое на данный момент его интересовало. И свои идеи преподносил с безжалостной стремительностью, столь характерной для его работы в театре. Впрочем, то было несколько обманчивое впечатление, поскольку все импульсы Гэнтри были подчинены одной вполне определенной цели.
Он набрал в легкие побольше воздуха и решительно выпалил:
— Послушай! У меня к тебе предложение!
На всем пути по Слоун-стрит и Кингз Роуд он рассказывал Марчанту о новой пьесе Ричарда. И все еще говорил, в высшей степени красноречиво, когда автомобиль свернул к Пардонс Роу. Марчант слушал очень внимательно, но настороженно, как и подобает руководству, когда речь заходит о чем-то серьезном.
— Ты сделаешь это, — продолжил меж тем Гэнтри, когда машина свернула к Пардонс Плейс, — не ради меня и не ради Дики. Ты сделаешь это, потому что будет огромный порыв для театра и его руководства. Попомни мои слова. Ну, вот и приехали. Господи, до чего же я ненавижу эти светские вечеринки!
— Должен напомнить тебе, Тимми, — заметил Марчант, когда она вылезали из машины, — что я один ничего не решаю.
— Естественно, дорогой. Вполне естественно. Но ты должен постараться, просто обязан, точно тебе говорю. И ты это сделаешь.
— О, Мэри, дорогая! — в унисон воскликнули они, и вечеринка тут же поглотила их.
Пинки и Берти договорились прийти вместе. Они приняли это решение в результате долгих и мучительных переговоров после ленча. Ведь на кону стояли соблюдение обычного человеческого достоинства и профессиональной целесообразности.
— Пойми, милая моя, — говорил Берти, — если мы не придем, она взбесится еще больше и отправится прямиком к руководству. Сама знаешь, какое значение Монти придает личным взаимоотношениям. «Счастливый театр — это всегда успешный театр». И никто… никто не имеет права восстать против существующих там порядков. Он терпеть не может всякую подковерную грызню.
Пинки, которой с утра изрядно досталось, мрачно согласилась с ним.
— Одному Богу ведомо, — заметила она, — могу ли я позволить себе в такой момент подмочить репутацию. Ведь контракт еще не пописан, Берти.
— Ясно, как божий день: нашим девизом должно стать великодушие.
— Да я скорее умру, чем стану ползать перед ней на коленях!
— А нам и не придется, дорогуша. Легкое пожатие руки, такой долгий-долгий взгляд прямо в глаза, а там, глядишь, все и образуется.
— Просто противно, и все тут.
— Перестать. Будь выше этого. Бери пример с меня: я в этих делах собаку съел. Соберись с силами, милая, и не забывай — ты прежде всего актриса. — Он хихикнул. — Если правильно посмотреть на все это, будет даже забавно.
— А что мне одеть?
— Оденься во все черное, и никаких драгоценностей. Пусть она бренчит своими побрякушками.
— Ненавижу вражду, Берти. Что за чудовищная у нас профессия. Во многих отношениях.
— Это джунгли, дорогая. Посмотри правде в глаза, мы с тобой живем в джунглях.
— А ты, — с завистью произнесла Пинки, — похоже, не слишком взволнован.
— Бедная моя девочка! Как же ты плохо разбираешься в людях. Да я весь дрожу.
— Разве? Весь вопрос в том, может ли она навредить тебе.
— А как по-твоему, — заметил Берти, — может боа-констриктор проглотить кролика?
Пинки подумала, что лучше не углубляться в эту тему. На том они и распрощались, разошлись по своим квартирам и принялись готовиться к выходу в свет.
Аннелида и Октавиус уже были готовы. Октавиус остановил свой выбор на черном пиджаке, брюках в тонкую полоску и при непосредственном участии племянницы — на мелких дополнительных деталях, которые, как она считала, подходят к этому туалету. Сама она успела принять ванну и уже собралась одеваться, как дядя, наверное, уже в четвертый раз, постучал в дверь и предстал перед ней встревоженный и непривычно аккуратный.
— Мои волосы, — пробормотал он. — Поскольку нет бриолина, я употребил оливковое масло. Теперь от меня пахнет салатом, да?
Аннелида успокоила его на этот счет, почистила пиджак дяди щеточкой и упросила подождать ее в магазине. Дядя имел старомодные представления о пунктуальности и начал волноваться.
— Сейчас уже без двадцати пяти семь, — сказал Октавиус. — А нас приглашали к шести тридцати, Нелли.
— А это значит, дорогой, что первые гости появятся не раньше семи. Да ты выгляни в витрину, сам увидишь, когда начнут собираться гости. И пожалуйста, дядюшка! Ты же понимаешь, что пока я стою тут в халате, выйти на улицу мы все равно не сможем, так или нет?
— Нет, нет, конечно. Где-то в половине седьмого или без четверти семь? Или ровно в семь? Понимаю, понимаю… В таком случае…
С этими словами Октавиус сбежал вниз по лестнице.
Аннелида подумала: «Хорошо, что я успела научиться быстро переодеваться». Затем она привела в порядок лицо и волосы и надела единственное свое нарядное платье, ярко-белое. Нацепила на голову белую шляпку с черной бархатной тульей, натянула новые перчатки. Потом посмотрела на себя в зеркало, заставила принять несколько поз, как перед выходом на сцену. «Ощущение такое… — подумала она, — прямо как перед премьерой. Интересно, Ричарду нравится белый цвет?»
Убедившись в том, что платье вполне приличное, а шляпка ей очень идет, Аннелида принялась представлять, как все будет. Вот они с Октавиусом прибывают в гости. И производят настоящий фурор. Все перешептываются. Сам Монти Марчант, главный управляющий, спрашивает у Таймона Гэнтри, великого режиссера: «Кто они такие?». И Таймон Гэнтри с неподражаемым апломбом, который безуспешно пытались сымитировать многие актеры, отвечает: «Не знаю, но, клянусь богом, я это тотчас выясню!» Гости почтительно расступаются, когда она и Октавиус, сопровождаемые мисс Беллами, идут по зале в сопровождении приглушенного и восторженного шепотка. Все так и сверлят их взглядами. Почему сверлят, ведь глаза — это не какой-то там плотницкий или слесарный инструмент? Но так принято говорить. Короче, взгляды всех присутствующих устремлены на Аннелиду Ли. И среди них — застывший от восхищения Ричард…
Тут Аннелида остановилась, ей стало стыдно, оставалось лишь посмеяться над собой и успокоить разгулявшиеся не на шутку нервы.
Она подошла к окну и выглянула на Пардонерс Плейс. К дому мисс Беллами уже начали подъезжать автомобили. Был среди них один очень длинный и черный с нарядным шофером за рулем. Из него вышли двое мужчин. Сердце у Аннелиды учащенно забилось. Вот тот, с гарденией в петлице и есть Монти Марчант, а тот, высоченный и одетый неряшливо, не кто иной, как величайший театральный режиссер Таймон Гэнтри.
— Все! — воскликнула Аннелида. — Никакой больше ерунды, Золушка. — Она досчитала до шестидесяти и лишь после этого спустилась вниз.
Октавиус сидел за столом и читал, на коленях у него примостился Ходж. Оба были абсолютно довольны собой.
— Ну, что, успокоился наконец? — спросила Аннелида.
— Что? Успокоился? Да, — ответил Октавиус. — Спасибо, я абсолютно спокоен. Вот, читаю «Букварь Чайки»[54].
— Что-то замыслил, да, дядя?
Он закатил глаза:
— Я, замыслил? Ты это о чем?
— Да просто выглядишь, как кот, объевшийся сметаны.
— Правда? Интересно, с чего это вдруг? Ну что, идем?
Он столкнул Ходжа с колен, кот сильно линял. Пришлось Аннелиде снова взяться за щетку.
— Я бы не променяла тебя на все сокровища Великой Тартарии[55], — сказала она. — Идем же, дорогой, нам пора.
У мисс Беллами приготовления к вечеринке заняли не меньше полутора часов и походили на манипуляции, которые проделывают в салонах красоты, где Флоренс, сама того не осознавая, выступала в роли Абигейл[56].
Процедуры эти начались сразу же после дневного отдыха и поначалу проводились в строжайшей секретности. Мисс Беллами лежала в постели. Флоренс, тихая и молчаливая, задернула шторы на окнах и принесла из ванной множество флаконов и баночек. Аккуратно удалила макияж с лица хозяйки, затем положила на закрытые веки влажные тампоны и принялась наносить слой из кашицы зеленоватой стягивающей маски на кожу. Мисс Беллами попробовала завести с ней разговор, но безрезультатно. В конце концов она нетерпеливо воскликнула:
— Да что с тобой такое? Зазналась, что ли? — Флоренс молчала. — Ради бога! — воскликнула мисс Беллами. — Может, обиделась на меня из-за той утренней истории?
Флоренс нанесла слой на верхнюю губу мисс Белами.
— Эта дрянь страшно жжет, — с трудом пробормотала мисс Беллами. — Небось смешала неправильно?
Флоренс завершила наложение маски. Из-под нее мисс Беллами с трудом удалось проговорить:
— Ладно, пошла к чертям собачьим, дуться будешь там. — Затем она вспомнила, что во время процедур должна молчать, и лежала тихо, кипя от злости. Она слышала, как Флоренс вышла из комнаты. Десять минут спустя она вернулась и какое-то время просто стояла, созерцая зеленоватое невидящее лицо, затем принялась снимать маску.
Подготовка продолжалась в ледяном молчании, следуя давно устоявшимся многочисленным ритуалам. Лицо разглядывалось, как под микроскопом, с величайшим вниманием. Волосы подвергались нешуточным испытаниям. Объект обработки находился в умелых и тактичных руках. И во время всех этих весьма интимных манипуляций Флоренс и мисс Беллами сохраняли полное молчание и не выдавали своих чувств даже мимикой. И лишь когда все процедуры были закончены, мисс Беллами распахнула дверь перед своими придворными.
В прошлом на церемонии присутствовали Пинки и Берти: первая в роли особо доверенного лица, второй — в качестве советника на последних этапах ритуала. Сегодня они не явились, и мисс Беллами вопреки всякой логике ощутила раздражение. Хотя былая ярость и улеглась, осадок все же остался, осел в глубине подсознания. И