— Чует моё сердце, — сказал старик, отхлёбывая щи, — всё переменится скоро. Предатели. Кругом предатели.
— Мяу, — сказал Петров.
Он спрыгнул с печки, пробежался по полу, запрыгнул на подоконник и посмотрел в непролазную темноту. Где-то там, далеко, за лесами и болотами, через тысячи вёрст, стоит Москва и кремлёвские звёзды горят над Кремлём. Вот он, шанс изменить будущее. Есть только год… Москва. Кремль. Сталин.
Примечание автора. Слушайте мои книги в исполнении профессионального чтеца на Яндекс музыке, мой канал называется "Ведьмины сказки".
Глава 2. Дорога в Москву
Утро в деревне Козловка, что затерялась на бывших болотах между Обью и Томью в Томской области, рождалось не вдруг — оно вползало: тяжело, натужно, сквозь трескучий мороз, через мутные ледяные узоры на оконных стёклах, под треск поленьев, надсадно гудящих в пасти русской печи. Пахло душистым травяным чаем и льняным маслом, пряный аромат разносился по избе широким, тёплым ароматом.
Старуха Дуся жарила блины и вполголоса напевала:
— А у Сеньки, а на Сеньки,
Голубые зенки, голубые зенки…
Ой лю-ли, ой лю-ли.
Сенька любит пироги…
Пенсионер рано встал, покушал щей, и сидел рядом с горшком на узком деревянном подоконнике: наблюдал, как просыпается заснеженная деревня.
Сугробы громоздились вдоль улицы белыми волнами. Из труб низких бревенчатых изб шёл сизый дым. На той стороне дороги соседи, гуртовщики из колхоза «Красный Пахарь», уже запрягали пару гнедых в обитые железом сани — сегодня воз шёл в район: в село Чахлово, к железнодорожной платформе.
— Дусь, — сказал дед с печки и прокашлялся. — Ты мне чайку покруче завари. И масла топлёного в блины положь — не жалей малица-то!
— Чай ему, лодырю… Сегодня сани в район идут, фураж везут, а оттуда — товары. Там и Степаныч, и Павел. Я договорилась вчера — пусть возьмут мешок муки. Передадут в лавку за барыш.
— Муку? А что, почта у нас теперича не работает?
— Почта — у начальника. А он, сам знаешь, хапуга. А в обозе — по-людски. Слазь с печки и иди в сарай...
Петров-Васька соображал. Раз сани идут к станции, значит, будет возможность уехать из деревни и товарными составами или, если повезёт, пассажирскими, добраться до Москвы. Лучше не затягивать — хозяйские щи вкусны, но неравен час дед Игнат мышей ловить заставит.
Все пути ведут в Москву, так было в будущем, откуда пенсионер попал в тело кота, так есть и теперь, во времена тов. Сталина.
Игнат кряхтя слез с печи и пошаркал босыми ногами к окну, на котором сидел Васька. Не обращая внимания на кота, дед снял с чугунной батареи шерстяные носки и принялся их натягивать. Потом также лениво поплёлся к вешалке у двери, надел валенки, шапку-ушанку и тяжёлую шинель… И когда схватился за железную ручку обитой войлоком двери, Смирнов был у его ног и протяжно мяукал.
— Выпусти, аль в туалет хочет Васька, — наказала Дуся.
— Ох и отморозит себе причиндалы... — пробурчал Игнат, но послушно открыл дверь в сени, а потом — холодную, деревянную, ведущую на улицу.
Мороз цапнул за лицо, точнее, за морду — градусов пятнадцать, не меньше. Пенсионер юркнул вниз, прыгнул на ступеньку, на вторую — и тут же провалился в снег.
— Почистить бы надо снежок, Васька. Лопата у меня люминевая, это тебе не совковая, — проворчал Игнат и пошёл по нечищенной тропке к калитке. Скинул ремень от ЗИЛа, притянул на себя калитку, собирая снег в гармошку, и бочком вышел на улицу, старясь не зацепить шинель о гвозди.
— Степаныч! — крикнул он. — Мне моя сказала, ты муку возьмёшь в лавку. Ну я принесу, чай?
— Неси, Игнат, неси. Только не надорвись! — звонко отозвался Степаныч, и два голоса весело засмеялись.
Пока дед брёл к сараю, Васька пружинящими прыжками перебрался через сугробы, взобрался на изгородь, огляделся. Сани были обиты жестью, лошади жевали овёс, а рядом, посапывая, курил молодой ученик Пашка — семнадцатилетний парнишка в ватнике. Его наставник, круглый, как бочка, старик Степаныч поправлял упряжь.
Когда возчики ушли за амбар, Петров прошмыгнул в сани, спрятался меж мешков. Пахло соломой, хлебом и немного навозом.
Скоро гуртовщики вернулись, подошёл и Игнат, волоча на деревянных саночках мешок муки.
— А вы думали, я его на горбу потащу? Я ж тоже учёный — три класса образования!
— А мы не думали. Мы не такие умные, как ты, — добродушно фыркнул Степаныч.
Мешок упал рядом с мордой пенсионера, сани вздрогнули, колокольчик на дуге звякнул в морозном воздухе, и деревня поплыла назад — белая, сонная. И как бы на прощанье лениво закукарекал петушок.
За околицей потянулись ели, запахло хвоей. В дороге гуртовщики заговорили:
— Слыхал, Паш, — бубнил Степаныч, — в Москве врачей забирают кремлёвских.
— Наш фельдшер ночью бумажки жёг. Боится — вдруг и его за зад схватят, — ответил Пашка.
— А Берия? Говорят, Сталин‑то его самого остерегается — змия очкастого. Очкарики они завроде умные, у себя то есть на уме…
Петров вздрогнул. Он знал точно: в год смерти Сталина Берию самого арестуют, а потом расстреляют.
К полудню обоз добрался до райцентра. Тут была почта с лепным барельефом Сталина, рядом — сберкасса и магазин из брёвен. Над улицей висели красные растяжки с лозунгами:
"БДИТЕЛЬНОСТЬ — ДОЛГ КАЖДОГО СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА!""ВРАЧЕЙ-УБИЙЦ — К СТЕНКЕ!""РАСКРОЕМ ГНУСНЫЙ ЗАГОВОР ВРАЧЕЙ-ВРЕДИТЕЛЕЙ!"
Пока мужики несли мешок в лавку, Петров спрыгнул с саней, юркнул к почте, а затем — к станции. Там, на серой платформе с синей табличкой «Чахлово» собирались люди: колхозницы с тюками, солдаты с чемоданами, мужики с узлами.
Вдали раздался гудок. Над лесом пополз чёрный дым. Подходил чёрный паровоз с большим прожектором, впереди красовалась красная звезда.
Когда паровоз остановился и пар ещё не рассеялся, пользуясь суетой, Петров метнулся между ног, обутых в валенки и сапоги, вскочил в открытый тамбур, оттуда — в багажный вагон. Внутри были ящики с надписью «МАСЛО ТЕХН.» и кипы тулупов. Пахло дёгтем и овчиной. Пенсионер устроился в соломе. Услышал гул станции и голос:
— Всё проверено, пломбы на месте!
Прозвучал длинный сигнал. Состав тряхнуло один раз, другой, колёса затянули тяжёлый аккорд, и состав двинулся в ночь в сторону Новосибирска.
В полудрёме рыжий кот, согревшись, шептал: «Товарищ Сталин, вас хотят убить. Ваш ближайший соратник — предатель. Его зовут Лаврентий Павлович Берия… Я пенсионер из будущего. Вернулся, чтобы Вас предупредить…».
Под глухой гул колёс мелькали безмолвные картины русской зимы: заиндевелые ели, заснеженные поля, застывшие в неподвижности деревни с редкими огоньками в окнах. По чёрному мутному небу, усеянного тусклыми звёздочками, текли облака, расползаясь над тайгой.
Мимо проносились станции — «Ветеран Труда», «Кубово», «Ояш», «Приборостроитель».Тусклые фонари над платформами бросали на снег бледные пятна жёлтого света. У будок маячили закутанные фигуры — часовые и путевые рабочие. Иногда мелькала просека, одинокая телега, заваленная снегом, старый вагон на запасном пути.
На одной из промежуточных станций состав задержался дольше обычного. Петров запрыгнул на тулупы и смотрел через мутное окошко. По деревянной платформе быстро шла группа военных.
Сразу выделялся один: высокий полковник в серо-зелёной шинели с бархатным воротником, на груди — три орденские планки, в пальцах — папироса в жёлтом держателе. Под шинелью угадывался китель с туго застёгнутыми пуговицами. Лицо строгое, волевое, резкие скулы, тонкий ус.
Рядом семенила девочка лет одиннадцати-двенадцати, закутанная в огромный тулуп не по размеру. Из-под воротника выбивалась рыжая коса, а щёки пылали морозным румянцем.
— Товарищ полковник, разрешите, я помогу донести? — звонко сказала она и потянулась к чёрному офицерскому портфелю.
— Не нужно, Людочка, — ответил он с короткой усмешкой. — Портфель легче тебя. Но за старание — спасибо.
Они прошли к купейному вагону и скрылись из виду.
Петров, не отрываясь, смотрел в ту сторону. Что за странная пара? Отец и дочь? Или — пионерка с важным сопровождающим? В сталинские годы такие делегации случались: лучших детей отправляли в Москву, на съезды, смотры, в Кремль.
Через минуту в багажный вагон зашёл проводник — плотный, грузный мужик в сером полупальто, с меховой шапкой и фонариком в руке. Посветил в сторону кота и буркнул:
— Вот и ты, блохастый! Чё прижался? Пошёл вон, пока не пнули!
Петров среагировал мгновенно. Сиганул под ноги и оказался в коридоре соседнего вагона. Лавируя меж сапог, скользя по полу, он свернул в ближайшее купе — и оказался прямо в ногах той самой девочки.
Теперь она была без тулупа — в вязаном бордовом свитере, пионерском галстуке и юбке. На коленях лежала раскрытая книжка с картинками, пахло мятными леденцами и чем-то чуть сладковатым, детским — может быть, грушевым мылом.
— Ой! Кисонька! — вскрикнула она и потянулась к коту, сверкая изумрудными большими глазами. — Можно, товарищ полковник, оставить его у нас?
Военный, сидевший напротив в туго застёгнутом на все пуговицы кителе и державший раскрытую папку с бумагами, оторвал взгляд, поднял голову. Лоб в морщинах, тёмные, усталые глаза.
— Вот и ты, блохастый, — сказал подбежавший проводник. — Сейчас я его выгоню, товарищ...
Он было кинулся к коту, но сдержался, поймав на себе тяжёлый взгляд военного.
Девочка обняла Петрова, прижала к себе:
— Котик! Ушки как у тигра! Ну давайте оставим? Он же тёплый! Хороший!
Полковник прищурился. Посмотрел внимательно.
— Он не похож на домашнего.
— Вот и я говорю: блохастый! — тут же поддакнул проводник, но на всякий случай отступил на шаг.
— Но такой ласковый, — не сдавалась девочка. — Он мурчит!
Петров, уловив момент, замурлыкал — ровно, басовито.
Полковник усмехнулся — уголки губ чуть дрогнули, и на морщинистом лице на миг мелькнуло что-то живое, тёплое.