Полковник Аркадий Головин, уже одетый в шинель, открыл дверь купе на первый стук. Толкаясь, вошел маленький худой человек с чёрным усам и маленькими глазами, которые редко моргали. Сержант, за спиной которого сгрудилось человек пять помощников, протянул руку:
— Документы для проверки. Быстро!
Головин был одет в серую двубортную шинель генеральского кроя. К шинели были пристёгнуты съёмные погоны на две пуговицы-сиделки. По полю шестиугольных золотистых погон, вытканному галуном «ёлочкой», шли две тонкие васильковые полосы, по краям — такой же васильковый кант. Но погонах мерцали три позолоченные пятиконечные звезды — полковничий чин МГБ. Сержант не мог не знать, что перед ним высокий чин, но уважение не проявил.
— Кто такой? — чеканил дежурный сержант, едва взглянув на золотистые погоны.
— Полковник Аркадий Головин, бывший начальник 4-го отдела 2-го Главного управления МГБ — промышленная контрразведка, уволен по состоянию здоровья, направляюсь к матери-вдове под Москвой.
В взгляде сержанта вспыхнул особый огонёк: внутренняя директива предписывала «перепроверять вышедших в резерв» — ветераны органов подозревались в «информационной растрате или личных связях». Головин подал краснокожую служебную книжку.
— С вами девочка? —
— Приёмная дочь.
— Документы…
Головин достал жёсткую папу. В ней — свидетельство о рождении и бумаги из детдома. Сержант торопливо протянул руки к бумагам. Сверху лежал зелёный лист решение райисполкома: «Опека (патронат) на т. Головина А.С. – утв. 14/XII 47». Под ним — синее свидетельство о рождении с гербом РСФСР и бледно фиолетовой печатью ЗАГС. В левом углу пометка тушью: «выдано взамен утраченного, 1946 г.». И, наконец, карточка личного дела из детского дома: в графе «Особые отметки» написано от руки «Отец – Черников Р.П., ст. 58-10, расстрел 02/III 42».
Сержант поднял глаза:
— Хороший набор, товарищ полковник… Корочка у вас правильная. А вот фамилия вашей приёмной дочери… Объявлена повторная проверка. Оба — к вагону охраны.
— Девочку трогать нельзя, ты знаешь, кто я… — голос полковника наполнился металлом.
Головин заслонил Людочку собой. Сержант сделал шаг в сторону, и вошедший рослый конвоир с карабином Симонова взмахнул оружием — и тяжёлый деревянный приклад рубанул по лицу полковника. Хрустнул сломанный резец, кровь хлынула на шинель.
— Сопротивление при задержании! — громко протараторил старший группы, чтобы слышали пассажиры в соседних купе.
Хлоп! — полковника вытянули в коридор.
Васька наблюдал за сценой из угла купе: уши прижаты, глаза как раскалённые медяки. Он понимал, что лишился единственных человеческих союзников. Полковника скорее всего увезут в пересыльную тюрьму и до Москвы он не доедет: этапы идут вглубь страны.
Змеиный узел совпадений жёстко затягивался. В те дни МГБ загоняло «врачей-отравителей», ссылаясь на письмо-донос кардиолога Тимашук. Персонал транспортных отделов получил приказ выбивать признания «на месте», если подозреваемый сопротивляется.
Когда Людочку и полковника увели, наступила тишина. Пенсионер пытался понять своё положение и продумать дальнейшие действия. Соображалка работала туго: глубокий пенсионный возраст давал о себе знать, 97 лет как-никак. Тут бы не забыть, что утром делал. Но времени на раскачку не было. Нужно срочно покинуть вагон и искать поезд, идущий на Москву.
Кот осторожно проскользнул в коридор — но ему не повезло. Он тут же наткнулся на проводника — того самого, который хотел его вышвырнуть из багажного вагона как блохастого безбилетника. Коротышка в форменном кителе держал пачку чая «Букет Грузии» — ходовую валюту вокзалов. Этот чай он получил от сержанта за то, что донёс на полковника.
— Попался, блохастый! Твоих забрали? Теперь я твой кормилец. — прошипел он, схватив кота за шкирку. — Пока власти ищут шпионов, я тебя уже нашёл, и приговор тебе будет один — в чан, чтобы твоим жирком разбавить хозяйственное мыло! Один кот равен бруску мыла 72%, а из тебя два сделают, ты жирный!
Слух о «мыле из собачьего или кошачьего сала» гулял давно — одни считали его бредом, другие клялись, что артели действительно ловили бездомных животных ради технического жира. В военном и послевоенном ГОСТе разрешалось любое животное сырьё, если выдерживался процент жирных кислот. Ходили даже слухи о мыле из «нечистого сырья» — из человеческих трупов бездомных. Но в реальности для производства мыла преимущественно использовался не собачий и кошачий, а говяжий и свиной жир. Артели техсырья заводили новые планы по сбору животного жира — жировая база после войны была истощена.
Проводник вытащил из-за пояса мешок, ловко запихнул в него кота и поспешил к багажным платформам, где на морозе курили двое заготовителей в цигейковых ушанках — живодёры артели «Вторсырьё».
— Сгодится? Сало хоть ковшом черпай — сказал проводник, вытащив кота из мешка за шкирку.
Один кивнул:
— Шкуру — на шапку, жир — в котёл.
— Порубим, ошпарим, котлет пожарим, — добавил второй, не вынимая папиросу.
— И не мяукнет, — подытожил проводник.
Мешок с котом швырнули в кузов крытого грузовика — облезлого ЗИС 5, старой «трёхтонки», масс героя войны. Машину звали «блоховозкой»: в ней свозили отловленных животных к бойне. Глухо звякнули жестяные двери. В темноте кот Петров пытался дышать неглубоко, чтобы не тратить воздух — вспоминал, как в госпитале пахло хлоркой и спиртом.
Тормоза скрипнули, машина свернула с главного проспекта в обледенелый проулок, где кормили бродяг кашей и водили детдомовцев на принудительные работы — борьба с бродяжничеством в эти годы приобрела форму тотального вылова «лишних ртов». За складами станции высилась низкая кирпичная постройка: воняла щёлоком.
«Вот и вся моя жизнь пенсионера, — подумал А.С. Петров. — Кончится в чане с карболкой».
Машина остановилась, валенки грузчиков глухо затоптали по снегу. Звякнули засовы, двери открылись. Один вял мешок и вытащил кота, собираясь оглушить пенсионера молотком. Васька рванулся, как пружина: когти и зубы проткнули шерстяную рукавицу. От неожиданности душегуб отпустил кота, тот стрелой нырнул под буханку ЗИС 5.
Раздался мат, рукавица начала темнеть от крови.
— Поймаю — шкуру сниму живьём!
Но кот уже бежал вдоль ленты путей, перепрыгивая через шпалы. «Шпалы, шпалы, шпалы, ехал паровоз» крутилось в голове у пенсионера. Грузчик чертыхался позади, но догнать кошачью стремительность мог разве что свисток паровоза. В итоге неудачник махнул раненой рукой и поковылял назад.
Спереди сияла зелёная семафорная лампа: переход на запасной путь. Вагоны с дымящимися буржуйками тянул паровоз, а над будкой дежурного висел плакат: «Чуткость и подозрительность — оружие советского патриота».
Кот нырнул под колёса поезда, пробежал один путь, второй. Впереди тёмнел открытый проём вагона. Прыжок — и пенсионер оказался на скользком полу. Замер, вслушиваясь: человеческих голосов не было, только еле слышный железный скрип.
«Если у Бога есть чувство юмора, — подумал А.С. Петров, — пусть знает: из кошачьего жира приличного мыла всё равно не выйдет».
Внезапно перрон ожил — раздался сап контрольно-конвойного взвода: лязг саперных лопаток на ремнях, хрип ощерившихся собак, свист дежурного. Глухие удары сцепки дали понять: к хвосту состава прикатили столыпинский вагон — переделанный товарняк с двумя зонами: узкий охранный коридор и решётчатые камеры для контингента. На обшивке виднелась свежая белая надпись «Этап — Новосибирск — Мариинск» — обычный маршрут на транзитную станцию Мариинск, через которую проходили почти все партии, направляемые в крупнейший западно-сибирский лагерь Сиблаг.
Вагон внутри был разделён на отсеки-камеры специальными перегородками, передняя часть была закрыта решётками. Широкий коридор был предназначен для конвоя, который следил за поведением заключённых.
Отсеки на шесть человек без окон, металлические нары, бак для нечистот и слабая лампочка под жестяным абажюром — вот где ехали зэки. Конвоиры — бойцы внутренних войск с карабинами СКС 45 на ремнях — по одному заталкивали заключённых в рваных телогрейках. На запястьях виднелись стальные браслеты, звенели цепи.
— Шагай! Шагай! — рявкнул младший сержант, подталкивая худого арестанта под рёбра прикладом.
На груди у каждого ссыльного болтался картонный ярлык с маршрутом «МАРИИНСК СИБЛАГ, лаготдел № 4 (лесоразработка)». В 1952-м именно туда требовались тысячи рук — на стройки Главного управления лагерей железнодорожного строительства.
Судя по биркам, в партии смешали «58-х» — политических — и уголовников: двое вели себя дерзко, бравируя воровским жаргоном.
— Ну чё, фраерки, кто тут масть тянет, а кто — на ушах висит? — хмыкнул щербатый зэк с татуировкой паука на шее.
— А ты глянь на этого лося, — кивнул второй на худого высокого горбившегося арестанта. — В очках пришёл, думает, в профсоюз попал. Что молчишь? Аль немой? О-о, гляди, зашевелился. Ты чё, чижик, язык в кипятке сварил?
Бледный высокий молодой человек, который до ареста работал бухгалтером, прятал глаза.
В вагон, где сидел Васька, вошли тулупы. Это был вагон для караула, который ждал свою смену. Послышались голоса.
— Опять этот этап. Только устроились — и по новой.
— Да ладно тебе, смена всего пару часов прошла. На Слюдянке передохнём.
— Передохнём... Там хоть в столовой покормят, или опять бурду дадут?
— Да хоть бы желудок набить — и то хорошо. Прошлая партия стрёмная была. А тут вроде книжные попались.
— Да чего их жалеть? Шпионы. Каждый по делу пришёл
— Ладно. Давай по кружке — и спать. Скоро дежурить. До Мариинска ещё сутки пилить.
Пенсионер забился в угол и притих. Вскоре паровоз дал протяжный гудок, состав вздрогнул. Новосибирск остался позади, впереди — пятьсот километров до Мариинска, где на пересыльном пункте сортировали заключённых.
Петров чувствовал, как поезд, набравший ход, олицетворяет судьбу: именно судьба-злодейка играет с чужими жизнями, и его тоже. Он хотел в Москву, к Сталину. А судьба возражала: постой, рыжий котик… не всё так просто, потерпи, родной, помучайся.