Когда на каком-нибудь хорошем концерте я вижу вокруг себя так много глупых, грубых, жестоких и жадных лиц, на мгновение покоренных очарованием музыки, мне припоминается история Орфея, укрощавшего животных своим пением и игрой на арфе.
Не намеренно ли преступила Эвридика повеление царя теней, когда Орфей хотел вывести ее из подземного царства, и вследствие этого осталась в Орке?
Быть может, ей довольно досталось от брака с художником?
Иллюстрация к любопытству мужчины, которое он так охотно приписывает женщине. Но только у себя он это качество называет любознательностью и считает добродетелью.
Ты спрашиваешь, милая сестра, почему угас бедный юноша, взглянув под покрывало богини Правды…
Но подумай, сестра! Случалось ли тебе когда-нибудь видеть мужчину, который мог бы перенести правду?
Ты величественна, прекрасна и ужасна, Медуза! Я тебя давно любила. Ты сама правда, — ты могущественна! От твоего пристального взгляда человек превращается в камень. И Персей представлялся мне всегда современным юристом: он подкрадывается к Медузе сзади, когда она спит, мечом отрубает ей голову и пугает других той самой головой, которой он никогда не осмелился взглянуть в лицо.
Калипсо, Кирка и все те безымянные — кто может сосчитать их, — которых Одиссей целовал за время своих странствований, в то время как дома его ждала удрученная Пенелопа, храня безупречную верность? Что могла бы сказать бедняжка, если бы через несколько лет после возвращения мужа прочла Гомера?!
Слепой Гомер знал, что самыми восторженными слушательницами его были женщины.
Охотнее всего заставлял он проводника вести себя туда, где полагал найти женщин. Он усаживался рядом с ними, настраивал свою бессмертную лиру и пел о великих деяниях героев, об ужасах моря, о помощи, милосердии и неумолимости богов. Полукругом сидели вокруг него женщины и, как только песня кончалась, они начинали восхвалять его, увенчивали его лысую голову розами, целовали ему руки и возносили до небес.
Однажды его сердце было преисполнено новой песни, восхвалявшей верность Пенелопы. Он искал чувствительного слушателя, и проводник водил его повсюду. Но все население устремилось на бега, и нигде не видно было ни души, как в пустыне.
Наконец они спустились к морю. Проводник увидел женщину, одетую в черное, одиноко стоящую на берегу и мечтательно глядящую на зеркальную поверхность моря.
— Вот серьезная женщина, — сказал он.
Гомер подозвал ее и спросил, не хочет ли она послушать его. Женщина ответила утвердительно и опустилась на камень напротив него.
Тогда певец настроил свою лиру и начал петь с воодушевлением художника, для которого новая песнь то же самое, что для матери ее новорожденное дитя.
У него самого сердце дрожало от творческого наслаждения и священной радости. Он пел, как никогда.
Его спутник, уже несколько раз в течение дня слыхавший эту песню, спустился далеко к морю и собирал раковины на сыром песке. Поэтому он не мог видеть, как женщина закрыла лицо плащом и беззвучно плакала.
Когда песня замолкла, она все еще сидела безмолвно. Ее потрясенная душа прислушивалась к чему-то, мечтала о чуде, ей уготовленном.
Пораженный Гомер ждал ее одобрения. Через минуту он спросил:
— Ты здесь, дочь моя?
И едва слышно она ответила:
— Я здесь.
Тогда Гомер подозвал своего проводника и сказал ему:
— Пойдем, уведи меня. Свое сокровище я расточал перед бесчувственной…
О, слепец — Гомер, о, слепые сыновья слепого Г омера!
Кто может осудить Психею за то, что она захотела наконец узнать, с кем, собственно, она имеет удовольствие быть вместе?
Со стороны Амура было вполне по-мужски наказывать ее так долго за маленькое любопытство.
На его стороне, как всегда у мужчин, было преимущество: он знал даже семейные дела Психеи. От нее же он требовал слепого доверия.
Того же принципа придерживаются мужчины, ищущие в газетных анонсах о желании жениться: «Анонимов просят не беспокоиться».
Если женщины бывают веселы, то мужчины называют их гусями, успокаивая их негодование замечанием, что гуси некогда спасли Капитолий.
Кто имел случай наблюдать мужчин в клубе, кафе и на бирже, придет к убеждению, что в спасении Капитолия участвовали и самцы-гуси.
Мужчины бросают женщинам упрек в безмерном тщеславии.
И все-таки история не знает примера тщеславия со стороны женщины, подобного тому, которое выказал Александр Македонский. Во время одного пира завоеватель заколол своего друга Клита за то, что последний подразнил его кривым плечом.
Современные Александры закалывают после пира и охотнее всего пером. Они во всем менее велики, чем их прототип, но только не в тщеславии.
Как вы правы, мужчины, обвиняя нас в недостатке деловитости! Да, мы сознаемся: мы судим, заключаем и поступаем по личным соображениям чаще, чем следовало бы.
Конечно, Ахилл, мужественнейший из мужчин, с досадой удалился с поля битвы под Троей не по деловым причинам, а потому, что Агамемнон не исполнил его желания отдать ему пленную рабыню Бризею. И он снова отправился на битву, когда Гектор убил его личного друга Патрокла…
На это замечание Пентезилеи один мужчина-грек возразил: «Да-а-а… быть может, это можно обленить тем, что Ахилл в молодости долгое время одевался в женское платье…»
По своем возвращении в Афины юный Клит из Коринфа отправился в дом гостеприимного хозяина Эвандера и нашел его пустым. Наконец, появилась старая полуглухая рабыня, сообщившая ему, что в данное время он не застанет дома ни единого афинского гражданина, так как сейчас происходит суд над Фриной.
— Кто такая Фрина? — спросил Клит, в то время как старуха обмывала ему ноги.
Старуха улыбнулась и показала обнаженные, жесткие десны.
— Это счастливица, — ответила она после некоторого молчания. — Поспеши пойти на площадь, где происходит суд. Может быть, боги смилостивятся над тобой, и ты увидишь Фрину раньше, чем ее поведут в темницу.
«Счастливица, которую поведут в темницу?» — думал Клит, торопливо идя по направлению, указанному ему старухой. Он шел по жгучим, пустынным улицам. В раскаленном воздухе летнего полудня было сонно и безмолвно.
Внезапно он услышал доносившийся с конца улицы неясный, глухой шум, перешедший затем в продолжительный, радостно-возбужденный крик — беспрерывный крик тысячи голосов.
Выйдя на площадь, Клит увидел нечто необычайное. Он увидел густую толпу людей, головы которых колыхались, подобно верхушкам деревьев. Вдруг все головы повернулись в одну сторону. Из толпы вышла молодая женщина. Роскошная волна огненно-каштановых волос скатывалась с головы и при быстрой ходьбе била ее по обнаженным плечам, спине и рукам. Казалось, будто ее застали при купанье, и она поспешно захватила и накинула на себя кое-какие одежды, чтобы немного прикрыть наготу. Она так близко прошла мимо юного коринфянина, что он мог бы удержать ее за волосы.
Над волнующимися головами и через бесконечные клики народа прозвучал громовой повелительный голос:
— Не смейте следовать за ней!
Послушно смешались с толпой желавшие следовать за обнаженной красавицей.
Крик перешел в глухой гул возбужденных голосов. Между тем, красавица грациозно и не торопясь шла через площадь в ослепительном солнечном сиянии и исчезла за белевшим поворотом.
Клит смотрел ей вслед, пока не погас последний отблеск ее волос. Он хотел спросить своих соседей, что означало все происшедшее, но голос не повиновался ему.
Наконец он пришел в себя настолько, что мог прислушаться к разговорам окружающих. Из них он узнал, что Фрина обвинялась в развращении афинской молодежи и явилась перед судьями в полном блеске своей красоты, обнаженная рукой защитника. Взглянув на нее, строгие судьи были обезоружены, и красавица была оправдана.
Мысли Клита путались. Ему представлялось белое видение, окутанное, словно мантией, золотисто-каштановыми волосами. Ему казалось невозможным разыскивать своего друга и обмениваться с ними приветствиями. Необходимо было некоторое время остаться одному, чтобы успокоиться.
Он отправился на берег Илисса, стал на колени, чтобы освежить лицо, снял сандалии и опустил пылающие ноги в воду.
Медленно заходило солнце за горизонт, и огненные блестки его ложились пятнами на узкой полосе воды.
Затем он отправился дальше, взбираясь кверху и вдыхая медленно охлаждающийся вечерний воздух.
Вдруг в выступе скалы ему блеснули величавые, правильные колонны мраморного храма, освещенные солнечным закатом.
Он вошел в него и мечтательно стал бродить между колоннами. Внезапно он очутился перед мраморной статуей Зевса, покоившейся на постаменте высотой в рост человека.
Опираясь на свой скипетр в виде громовой стрелы, бог, казалось, мечтательно глядел на вечернюю зарю, сиявшую между колоннами и образовавшую в промежутках как бы второй ряд огненных колонн.
— Дай мне ее снова увидеть — или забыть! — шептал Клит, простирая руки к бородатому властителю неба…
Вдруг он услышал легкие шаги и поспешно спрятался за постамент. Быстрым взором он узнал Фрину. Роскошные волосы ее были теперь приведены в порядок. Длинная одежда при ходьбе ложилась волнами у ее ног. К груди она прижимала руки, полные разноцветных роз.
Дойдя до статуи бога, она внезапно уронила руки, и розы с шуршанием упали на мраморный пол.
— Могущественный Зевс! — услыхал Клит слова девушки, произнесенные вполголоса и прерываемые взволнованным дыханием ее. — Сегодня я пришла к тебе, а не к Афродите. Ведь ты знаешь, почему я пришла…