Я хотела бы узнать от тебя, который знает все, правда ли, что я грешница, как это утверждают мои обвинители.
Почему меня обвиняли? Разве я грешнее их? Почему меня оправдали? Потому ли, что нашли невинной?
Мгновение все было тихо. Последний яркий солнечный луч пробрался наискось через колонны и осветил их верхушки нежным золотым сиянием.
— Не ухмыляйся, могущественный! — прошептала Фри-на. — Я хочу говорить серьезно — поэтому я пришла к тебе. Почему все улыбаются, когда меня видят? Почему улыбается даже мой добрый друг Пракситель — за исключением тех случаев, когда я отказываю ему в ласках?
Почему вы только тогда велики и серьезны, когда вы между собой, мужчины? Как только мы появляемся, вы становитесь насмешливы и игривы. Вы думаете, это нам нравится?
Когда Семела желала тебя постичь во всем могуществе, она устала видеть тебя смеющимся тем смехом, который равняет тебя с самым ничтожным из богов — с Фавном.
Чего хотели афинские мужи, обвиняя меня, и чего они хотели, оправдав меня? Если я грешница — то стала ли менее грешной оттого, что они нашли меня красивой? Разве правосудие только для мужчин? Разве Фемида опускает повязку с глаз, когда перед ней стоит женщина?
Если я виновна, великий Зевс, то скажи это твоим громовым словом!
Снова умолк взволнованный шепот. Даже дыхания не было слышно. Может быть, Фрина прислушивалась, затаив дыхание, в ожидании желанного небесного знамения.
И Клит дышал осторожно, чтобы не выдать себя — с трудом, так как его сердце сильно билось.
Каждое слово, которое он слышал, пробуждало в нем хаос мыслей и чувств. Страстно старался он найти в себе хоть одну ясную мысль, которую мог бросить, как золотую петлю над головой Фрины, чтобы привлечь ее к себе.
И вдруг в тишине, полной ожидания, раздался голос Фрины, не шепот, как раньше, а ясный, сильный и торжествующий голос.
— Грома нет! — воскликнула она. — Нет, я не грешница, перед тобой я не грешна! Ты так же мало можешь быть моим судьей, как и афинские мужи. Ты не сочтешь и не укажешь моих друзей без того, чтобы я не сочла всех твоих подруг!
Нет, Зевс — нет никого, кто бы мог осудить меня, если даже ты этого не можешь сделать. Если ты, мужчина и бог, отказываешься от отречения — как хочешь ты ожидать этого от меня, слабой женщины?
Накажи меня, если я порочна. Ты не лучше меня. Возьми мои розы — в другой раз я принесу тебе в жертву еще голубей, как я это делаю для Афродиты.
Клит услыхал, как она склонилась, чтобы привести в порядок цветы. Он понял, что не должен дольше медлить. Смелая мысль блеснула в его мозгу, Он вышел из-за статуи и остановился перед коленопреклоненной девушкой, которая вскочила с заглушенным криком испуга.
— Я — Зевс, — сказал он ей с величавым спокойствием. — Отдайся мне, чтобы я простил тебе твои грехи, дочь земли!
Ее первый порыв к бегству прошел. Быстрым взглядом она окинула тонкое, правильное лицо юноши и остановилась на его юных чертах. В ее взгляде промелькнуло скрытое лукавство.
— Докажи мне это громом или твоим орлом, чтобы я могла поверить тебе. Если ты докажешь, что ты Зевс, то твое желание будет исполнено.
— Не для того ли, чтобы привлечь сюда афинских граждан?! — ответил он находчиво. — Таким же, как стою перед тобою, я явился Алкмене, матери Геркулеса.
Она весело засмеялась. Но вдруг тень легла на ее лицо. Голова поникла, и ресницы опустились в легкой печали.
— Ради Фрины никакой бог не превратится в человека, — сказала она, смягчившись. И новым лукавством, быстро сменившим печаль, сверкнули ее губы и глаза, глубокие бархатные ямки появились на щеках.
— Друг, — сказала она, — ты не Зевс. Но, по крайней мере ты не один из тех лицемерных афинян, которые обвиняют женщину так же несправедливо, как и оправдывают — смотря по настроению.
И ты — мужчина… Не нужно ли обладать всей отвагой мужчины, чтобы принять на себя имя того бога, которому я в твоем же присутствии так грубо высказала всю правду?
И ты пойдешь со мной.
Перед тобой единственным, Амур, Пентезилея опускает свои стрелы, так как твои стрелы ранят вернее, дальше и глубже, чем ее. И, увы! — насколько более жестоко!
ИЗ СОВРЕМЕННОГО МИРА
Честные
Я слышала об одном муже, который после многих лет супружества говорил своей жене: «Твои незамужние приятельницы жалеют обо мне. Я нахожу, что все они имеют право на меня. Почему ты одна? Разве они не рождены также для счастья?»
Я слышала про одного мужа, имевшего очаровательную, благовоспитанную жену и очень настоятельно справлявшегося у другой дамы о какой-то красивой артистке. «Муж такой жены вовсе не должен интересоваться другой женщиной», — ответила ему дама. Супруг, улыбаясь, возразил: «Я знаю, что такое моя жена, и ставлю ее выше всех. Но если бы она была еще выше, даже самой богиней — все- таки она одна, а одной во всяком случае мало».
Я слышала об одном господине, который постоянно говорил о высоких материях и глубоко презирал всякого, кто не проводил в обыденной жизни подобного возвышенного образа мысли.
Он снизошел до женитьбы на совершенно обыкновенной женщине, обладавшей только одним преимуществом: безграничной, преданной любовью.
Она сумела заслужить свое счастье и приносила немало жертв. Но он требовал все большего и приводил ее в отчаяние своими нравоучениями, упреками в несовершенстве и в недостатке самопожертвования. На ее слезы он отвечал, что свое счастье она должна заслужить страданием.
Мало-помалу пелена спадала с ее глаз. Она ловила мужа на том, что его поступки находятся в противоречии с возвышенными взглядами. Тем не менее она доверяла своему сердцу более, чем глазам. Но разочарования повторялись слишком часто для того, чтобы она могла остаться слепой.
Однажды она собралась с мужеством и доказала ему на очевидном примере, что его теории и требования идут вразрез с поступками, которые обнаруживают в нем беспощадного, невоспитанного эгоиста.
Сначала он хотел вспылить. Но, так как увидел, что на этот раз ее не запугаешь, то благосклонно улыбнулся и сказал: «Милое дитя, думаешь ли ты, что человек, который постоянно трудится над установлением таких идеальных взглядов, как у меня, имеет еще силы жить сообразно с ними?»
Я слышала об одном муже, которому предстоял трудный шаг: он должен был сообщить жене, которую долгое время любил, что он полюбил другую и хочет на ней жениться. Он выказывал главным образом нежную бережность по отношению к страданиям покидаемой.
Когда она осушила первые слезы, то с необыкновенным самообладанием попросила мужа рассказать о своей заместительнице.
Колеблясь, щадя жену, он стал описывать наружность… первые встречи…. Воспламеняясь все более и более, рассказывал о первых поцелуях, и в восторге его фантазия потерялась в изображении желанного будущего…
Со смертной болью в сердце слушала несчастная рассказ мужа о его любви. Немного погодя, она спросила его тихо, едва сдерживая слезы:
— Знаешь ли ты, кому все это описываешь?
Удивленно и чуждо взглянул он на нее. И затем смущенно сказал:
— Ах, об этом я совсем забыл.
Я слышала про одного человека в Багдаде, получившего в подарок чужеземную пленницу. Некоторое время его интересовала новизна и оригинальность ее существа. Когда же он не понимал ее, он ее бил.
Пресытившись ею, он стал искать и купил за дорогую цену новую фаворитку.
Вскоре после того, гуляя с прежней фавориткой по садам гарема, он обдумывал новый способ, как бы с ней позабавиться. Дойдя до глубокого пруда, он остановился и спросил:
— Умеешь ты плавать?
— Я никогда не пробовала, господин, — ответила она.
— Тогда попробуй сейчас, — сказал он. — Я буду стоять поблизости и, если ты не сможешь плавать, спасу тебя.
Он толкнул девушку в воду, посмотрел с минуту на ее отчаянные усилия держаться на поверхности воды и затем отправился в кусты, за которыми ему послышался голос накануне купленной им рабыни.
— Можешь ли держаться на воде? — торопливо крикнул он девушке, борющейся с волнами.
— Я пробую, господин! — простонала та прерывающимся голосом.
Он поспешил за кусты и с новой рабыней исчез в крытой аллее.
Девушка утонула.
Нравственные
Я слышала про одного человека, который, будучи юношей, предпочитал самое скверное женское общество. Привычки этой среды он часто вносил и в хорошее общество. Более тонкие женские натуры сторонились его, так как самому невинному разговору он придавал сладострастный смысл.
Он поселился в маленьком городе, женился и стал нравственным человеком.
Через некоторое время после свадьбы, дела заставили его побывать в том городе, где он жил юношей. Вечером он отправился в театр, где давалась тогда новая драма Зудермана «Гибель Содома».
С видимым неудовольствием сидел он на своем месте и по мере того, как развивалось действие, становился все беспокойнее.
Его прежние знакомые наблюдали за ним и не знали, чем объяснить его гримасы, пожиманье плечами и покачивание головой.
Наконец они поняли. В середине представления, когда развитие действия достигло высшей точки, он поднялся с места с выражением глубочайшего торжественного негодования, с демонстративной медленностью и энергией прошел через ряды, мешая присутствующим зрителям, и на глазах у всех покинул зрительный зал.
Некоторые циники подумали, что он пошел за кулисы. Как бы не так! Он пошел к себе в отель, чтобы в длинном письме к жене излить свое негодование по поводу безнравственной пьесы.
Его обуяло такое справедливое возмущение.