— Пойдем, пойдем же! Теперь ты моя! — воскликнул Дон Жуан, стараясь поднять ее.
Но она цеплялась еще сильнее, подняла голову и прорыдала:
— Ни за что до вскрытия завещания. Если окажется, что наш брак влечет за собой лишение наследства, то я должна, о дорогой мой возлюбленный, отказаться от тебя! Имей терпение до вскрытия завещания!
После этих глубоко прочувствованных слов она снова отдалась своему горю.
Погруженный в глубокую задумчивость, Дон Жуан шел по улице… Время до вскрытия завещания казалось ему таким долгим.
Тогда вдруг он вспомнил о Конхите и о ее неизменной, терпеливой, покорной любви.
Он взял свою лютню, подошел к балкону Конхиты и запел серенаду.
Несчастная вышла на балкон, закутавшись черной шалью, так что во мраке ночи виднелось только ее лицо. Оно выглядело точно бледная печальная звезда.
— Кто насмехается надо мной? — спросила Конхита.
— Это я. Я не насмехаюсь над тобой! — сказал Дон Жуан. — Открой двери! Я жажду твоего поцелуя — до вскрытия завещания Дон-Гусмана!
Так глупы бывают рассудительные мужчины, особенно в любви…
Он ждал, ждал и стучал в ворота. Но они не отворялись, и бледное лицо потонуло во мраке ночи…
Тогда Дон Жуан рассердился и на видном месте ворот начертал своей шпагой следующее:
— Я всегда знал, что ты недостойна меня, холодная насмешница!
Не дожидаясь вскрытия завещания, он покинул город.
Этим начались годы странствований Дон Жуана.
В ближайшем городе он поцеловал первую попавшуюся красивую женщину, которая улыбнулась ему при встрече. За бутылкой вина он рассказал ей о трех ее предшественницах.
Но она все путала их имена, и это сердило его. Потому он составил ей список и велел выучить наизусть.
Вместе со списком явились честолюбие и желание продолжить список.
Он спешил с места на место, от женщины к женщине. Список все увеличивался, и Дон Жуан становился все более и более донжуаном.
Когда он рассказывал какой-нибудь новой женщине о ее предшественнице, то часто сам должен был заглядывать в список, так как количество имен очень сильно возросло.
Кроме того, память стала сильно изменять ему.
Когда, наконец, за Дон Жуаном явился дьявол, то кандидат в ад чрезвычайно поразился и разгневался.
Он указал рогатому на первых трех женщин принесенного им списка для того, чтобы дьявол сообщил ему их фамилии и адреса. Так как только они ответственны за весь его последующий образ жизни.
Инесса не хотела выйти за него.
Урака обманула его завещанием.
Но самая порочная — это Конхита, которая не приняла его, когда он, любящий, хотел вернуться к ней.
Дьявол так весело рассмеялся, что его бабушка убежала к дверям преисподней. При этом дьявол сунул ей в руку список в виде подарка на дорогу.
Так как она любит читать, эта бабушка дьявола.
Она основательно изучила всю библиотеку преисподней до последнего тома Станислава Пшибышевского включительно…
Три нимфы
В лунную ночь на лесной лужайке, куда стекаются с различных сторон три ручья, встретились три нимфы: Ундина, Мелузина и Раутенделейн.
Влажная печаль наполняла воздух и придавала луне удушливую бледность. Ее холодный свет, казалось, высосал все краски у цветов, такие они стояли бледные и поблекшие в густой траве.
Нимфы, казалось, влачили тяжелые думы. Медленно, подходили они, влача за собою влажные концы вуалей. И, только очутившись рядом, они подняли глаза и увидели друг друга.
Испытующе долгими взорами смотрели они.
— Ах, как вы печальны, мои сестры! — прервала молчание Мелузина, старшая из нимф.
— И ты также! — сказала средняя, Ундина, поднимая вуаль и отерев ею следы слез со щеки Мелузины.
Раутенделейн, самая младшая и наиболее подвижная из них, нагнулась, нарвала полную горсть цветов и сказала:
— Если бы одна из нас имела горе, а две другие только радости и счастье, то для страдающей было бы от этого гораздо хуже. Пойдемте, сестры, расскажем друг другу наши печали, переживем их втроем и тогда нам станет легче. Посмотрите, вон огромный камень — сядем на него. Подобно нам, он был рожден высоко и затем скатился в юдоль земной жизни. Мы были созданы для вечного веселья — но мир людей привлек нас к себе и научил плакать.
— Людей? Скажи — мужчин! — возразила Ундина. — Когда моим мужем был человек, то он рассказывал мне об одном дивном, теперь уже умершем народе, называвшемся греками. Их боги также спускались к людям и любили земных женщин.
Но они не гибли из-за этих женщин. Они жили счастливо и часто оставляли за собой загубленные женские жизни, когда снова возвращались на небо или предоставляли жертв своей любви мщению ревнивых богинь…
— Ты говоришь правду, — прервала Мелузина.
— Но мы не только жертвы мужчин — мы тоже мстительницы за женщин. Я, по крайней мере….
— Подождите! — сказала Раутенделейн. С изящной грацией она вспрыгнула на камень и стала связывать цветы.
— Сядем вместе, я вплету вам в волосы цветы, как я это делаю обыкновенно себе. Вот, вот место!
И все расположились. И месяц радовался прекрасной картине и в горестном недоумении прислушивался.
— В лесу, у моего ручья, — начала Мелузина, — я познакомилась и полюбила графа Раймонда, заблудившегося на охоте. Он был прекрасен и имел честные намерения. Я же, как многие девушки, думала, что с браком наступает радостное окончание романа.
Но у меня была свекровь…
Мои дорогие сестры, предостерегавшие меня против брака, как это делают обыкновенно незамужние подруги, устроили мне роскошную ванную комнату и провели мой ручей в тайное для всех здание. Каждую субботу я купалась там с ними. Раймонд свято обещал мне никогда не входить в это здание. Но, милые подруги, мужчины так любопытны! А Раймонд тем более, еще потому, что его мать говорила ему, будто я ношу искусно наклеенный парик, снимающийся только при купанье… Этим она подожгла его любопытство проникнуть в святилище. Мои подруги, глубоко уязвленные нескромностью моего мужа, отнесшегося с неуважением к купавшимся женщинам, увлекли меня за собой. Мой ручей также вернулся обратно в лес, где я печально сидела…
И Раймонду стало неуютно в опустелых комнатах. Он отправился искать меня туда, где увидел в первый раз. Я нашла его плачущим у моего грота. В наказание за его подозрение относительно белокурого парика я исполнила его желание и дала ему последний — смертельный поцелуй оскорбленной нимфы. Я зацеловала до смерти моего возлюбленного, нарушившего слово, и осталась одинокой…
С плачем Мелузина закрыла руками свое прекрасное, бледное лицо, и цветок, который Раутенделейн вплела ей во время ее рассказа, упал к ней на колени и соскользнул в воду.
— Удивительно как схожа моя судьба с твоей! — сказала пораженная Ундина.
— Рыбаки, жившие у озера, ничего не подозревая, воспитали меня, маленькую нимфу. Но мой дядя Кюлеборн не упускал меня из виду. Однажды прекрасный рыцарь Гуго фон Рингштеттен заехал в рыбацкий домик. Он увидел меня, полюбил, увез с собою в качестве супруги и, к своему собственному удивлению, одарил меня чувствующей человеческой душой — тем, что мужчины считают, обыкновенно, излишним у своих жен…
Но у него была подруга детства….
Чувствующая душа доставляла мне почти исключительно неудобства. Прежде всего, она меня мучила справедливой ревностью к подруге детства моего мужа, Бертальде. Она сумела пленить Гуго и зародить в нем неудовольствие по поводу его мезальянса. Например, дядю моего Кюле-борна, кавалера чистейшей воды, она называла водопроводчиком…
Итак, я должна была вернуться обратно в холод и сырость, где чувствовала себя совершенно не на месте. Поэтому в день свадьбы Бертальды и почти раскаявшегося Гуго я вылезла из колодца, и мой смертельный поцелуй спас его от несчастного брака с Ксантиппой Бертальдой.
Своими круглыми глазами Ундина смотрела в уплывающую даль, куда улетели ее счастье и преданная любовь…
— Не раскаивайтесь, сестры! — сказала Раутенделейн. — Вы свободны, по крайней мере. И когда оглядываетесь на прошлое, то у вас нет пут, отравляющих вам настоящее.
Я же знала только одно: вышла замуж по расчету за некрасивого Никельмана, у которого такой неприличный вид, что я стеснялась выходить с ним в лес по воскресным дням. Лесной, с которым я когда-то, будучи веселой сильфидой, флиртовала, наверное, дразнил бы меня….
В то веселое девичье время я нашла однажды перед моею дверью раненого человека, которого я проводила до дому и ухаживала за ним, пока он не выздоровел. Затем мы отправились с ним в горы. Он хотел, чтобы я вдохновила его на великое художественное произведение, я и вдохновила, но что мне было делать, если его талант не был так же велик, как его тщеславие.
Никогда не имейте дела с художниками, милые сестры!
Кроме того, у Генриха было прошлое…
— Оно бывает у всех мужчин! — воскликнули в один голос Мелузина и Ундина.
— Конечно, милые подруги, — согласилась Раутенде-лейн. — Но ни у кого прошлое не бывает в форме потонувшего колокола, начинающего внезапно раскачиваться и, подобно мине совести, взрывающего на воздух корабль счастья настоящего… Если мужчина нарушает брак, то у него, по крайней мере, не должно быть совести. Поэтому слова «брак на совесть» — lucus a non lucendo…[4] Итак, колокол исполнил свою обязанность, и Генрих покинул меня к тому времени, когда я почувствовала себя принужденной выслушивать бесконечные домогательства Никельмана. Ах, бедный Генрих! Он позволил себе двойную роскошь: иметь прошлое и совесть, и это сломило его. Когда он вернулся, то мне не следовало бы целовать его до смерти, но я была милосердна и дала ему последний поцелуй…
Раутенделейн умолкла. Все было спокойно, только ручьи тихо журчали. Потом все три нимфы взглянули на месяц и увидели, что он беззвучно трясется от хохота и вытирает платком слезы смеха.
Мелузина, оправившаяся первой, вполголоса сказала: