– Сегодня я буду вашим гидом, – сказала мама. – Анна, вы не против? Вы мне будете помогать, хорошо?
Анна была не против.
Мы покинули прохладную гостиницу, повернули направо и опять окунулись в старый город.
Днем Гавана выглядела хуже. Вся городская разруха, спрятанная тьмой и золотыми фонарями, при свете вылезла наружу. Видно, что построено давно и давно не ремонтировалось. Анна от этого немного застеснялась и стала объяснять, что в старом городе ничего нельзя чинить, надо получить особое разрешение, а разрешений этих не дают – оберегают памятники архитектуры, вот так и приходится. Похоже, кстати, на то. Мы шагали по улицам, я смотрел по сторонам, и точно, люди были отдельно от города. Они хотя и сидели на порогах и подпирали стены загривками, но своим жилищам не очень принадлежали, в гости будто сами к себе заглянули. Забавная особенность, сразу мне приметилась. Люди не очень соответствовали городу. Это редко, обычно люди приживаются, а здесь нет, все по поверхности.
Здравого смысла в нашем перемещении я не видел, мама испытывала восторг возвращения в прежние места и то и дело забегала в кафе и лавки. Выходя, сообщала:
– Тут совсем ничего не поменялось!
– Тут все теперь по-другому!
С одинаковым воодушевлением.
Я заглянул в пару лавок – кто знает, вдруг через восемнадцать лет вернусь, найду Анну, отправимся гулять, хоть сравнить с чем будет. Лавки как лавки, кофе, ром, сигары, вчера в такой воду брали. В одной из лавок мама задержалась подольше, а я с Анной остался на улице. Не знал, о чем говорить, мы просто глупо стояли. Хотелось спросить – как она чувствует себя графиней, но про это глупо, конечно, спрашивать.
– Жарко, – сказал я.
– Сегодня не жарко, – возразила Анна. – Комфортная температура.
– Это для вас. Для нас жарко.
Мы еще поговорили про жарко и нежарко, появилась мама с мороженым в стаканчиках, раздала нам. Ничего мороженое. Но раньше, восемнадцать лет назад, было гораздо лучше, вкус насыщеннее, и брать надо в Аламаре.
Повернули в совершенно узкую улочку, скорее даже переулок, мама сказала, что тут был самый любимый бар Хемингуэя. Но она ошиблась, любимый бар Хемингуэя оказался дальше за углом, в гостинице и вообще на пятом этаже. Мы поднялись на древнем лифте, несколько минут простояли у двери мемориального номера, гид обещал открыть за двадцать куков и показать диван, на котором задумывался «Старик и море». Мама сказала, что это разводилово, именно здесь Хемингуэй ничего не писал, так что лучше нам не маяться и перебраться сразу на крышу.
На крыше нам сразу сказали про Хемингуэя и показали тот самый столик, за которым работался «Старик и море», он оказался предусмотрительно не занят. Мы устроились за ним, и мама заказала коктейли, себе с ромом, нам с Анной безалкогольные мохито и дайкири. Нормальные себе так коктейли, вкусные, но выдающегося я ничего не заметил. Мама сказала, что она Хемингуэя великим писателем не считает, из американцев он в конце первой двадцатки, но как культурный феномен, безусловно, на стене каждого романтика в ее молодости он висел в обязательном порядке. Поэтому мы просто обязаны посидеть за этим самым столиком.
Анна поглядела на нас со смущением, потом сказала, что все это неправда, никто тут ничего не сочинял, «Старик и море» был сочинен на вилле, но туда ходить не стоит совершенно, там еще скучнее, смотреть можно издалека, внутрь исключительно делегации пускают. Мама ответила, что она всегда подозревала этот страшный обман, но делать нечего, коктейли оплачены, осталось лишь страдать и воображать, что старина Хэм тут все-таки полдничал.
Анна тут же утешила нас, сообщив, что Хемингуэй здесь бывал, но неизвестно, за каким именно столом. Некоторое время мы обсуждали это, причем мама уверяла, что если доподлинно неизвестно, за каким столом он сидел, то он мог сидеть за любым или вообще напиваться стоя, поминала Шредингера, а я говорил, что Шредингер и его кот тут абсолютно ни при чем, тогда мама поминала Римана, тут мне нечего было ответить, у меня захода в физматшколу в жизни не было, маме так не свезло.
– Он сидел тут и определял, где сегодня он будет охотиться на подводные лодки, – сказала мама. – Но ни одной так и не нашел.
Анна кивнула, а мама потребовала еще коктейлей. Это был хитрый ход – напиться сладкого, сбить аппетит, не кормить нас до вечера. Выпили еще по дайкири, после чего мама обнаружила в левом ближнем углу стола выцарапанную букву «Н». Мама стала делать сэлфи с этой буквой, легла щекой на стол и сфотографировалась.
Мы с Анной спустились вниз. Мама дожидалась счета, а мы спустились. Анна стала убеждать меня, что эту букву вырезал один веселый британский турист, и он отнюдь не то имел в виду. Когда графини волнуются, это незабвенно. Потом и мама спустилась, и мы отправились дальше, метров через сто мама увидела мужика с ведром, заполненным колбасными батонами, мама снова вдохновилась, сказала, что раньше батоны таскали на плече, а теперь в ведрах, и побежала мужика фоткать.
Мы с Анной медленно продвигались вдоль улицы. Я отметил, что с Анной очень удобно ходить. Стоило Анне отстать, как ко мне мгновенно подкатывал дружелюбный торговец и пытался всучить глиняный магнит свободы, пластиковые бусы революции или разноцветную шапочку герильи. С Анной все по-другому, при ней все эти коммерсанты попросту не приближались. Чуяли.
Народу на улочках было много. Болтались, покупали фигню, развешанную по открытым дверям, смеялись, фотографировали себя и дома вокруг. Женщины курили могучие сигары и разрешали с собой сфотографироваться за незначительную плату.
Я сфотографировал Анну. Она стояла в тени чугунного балкона. Она не смотрела вокруг, смотрела перед собой, на стену противоположного дома.
Догнала мама. Мы отправились дальше, свернули на улочку. Как все, узкая, а дома красивые, крашенные разноцветными красками и подремонтированные.
– ЮНЕСКО каждый год выделяет средства для реставрации старой Гаваны, – сообщила мама с удовлетворением. – Безусловно, этого недостаточно. Но можно понять, как бы тут все выглядело, если бы не этот старый…
Мама замолчала и сфотографировала вид. Улочка вдоль выглядела ничего. Инопланетно. И в конце не перекрывалась, а перегибалась за горизонт. Как технологический желоб Звезды Смерти.
– Да, – сказала Анна. – Реставрация продолжается.
Воняло на отреставрированной улице гораздо меньше. Мы медленно шагали мимо домов, любовались колониальной архитектурой и цветами на подоконниках.
– Эх, жаль, что у них тут с собственностью проблемы, – сказала мама. – Купить бы особнячок небольшой, пока цены не взбесились…
Я бы не отказался от особняка. Это прилично – иметь особняк. Вот Анна, в конце концов, в особняке живет. Нет, конкретно Анне я не завидовал, аристократке и красавице должно проживать в личном замке, но в целом… У нас пока нет.
Справа возле дома, отделанного розовым камнем, собралась небольшая толпа. Возле подъезда стоял человек, чуть повыше остальных, в чистом пиджаке, в белых штанах, в ухоженной обуви, не местный, кожа гладкая и щеки. Я вот успел заметить, что здесь щеканов не водится. Толстяки здесь редко, но встречаются, вполне себе такие пружинистые тушканы в белых майках, а у этого щеки за уши захлопываются и неживые, хотя и ухоженные. И в фигуре некоторое достоинство, не то чтобы очень высокое, как у Лусии, например, а такое, когда в автобусе полтора места занимают.
Так вот, этот щеканоид снимал дом на видео и показывал пальцем на окна, видимо, вспоминая детство, а местные с почтением слушали и что-то уважительно спрашивали.
Мама поинтересовалась, что за дядька, Анна ответила, что, скорее всего, бывший.
– Хозяин дома, – сказала она. – Или его сын. Эскория. Уехавшие. Их много тут сейчас.
– Не боятся ездить? – улыбнулась мама.
– Нет, не боятся. Наоборот, едут и едут.
– Ностальгия. Понятно…
– Нет, – ответила Анна. – Не так.
Некоторое время она формулировала ответ.
– У нас хорошая медицина, – сказала Анна. – А потом… их питают надежды.
Их питают надежды. Хорошо сказано для неносителя. Лусия внучку, наверное, с детства Толстоевским питает – и вот плоды проросли. Переводчицей будет, нам нужны переводчики. Переводчики и перевозчики.
– Их питают надежды… – повторила мама. – Анна, у вас отличный русский. Вы чем планируете заняться? Как бабушка будете, переводить?
– Не знаю пока. У меня нет планов.
– Понятно. Если вдруг будете в Москве, к нам обязательно заходите, хорошо?!
И мама проникновенно подержала Анну за руку.
– Хорошо, – сказала Анна. – Обязательно зайду.
– Само собой, скоро английский будет здесь актуальнее, но и русский не уйдет. Кстати, Особый период закончился? Ну, я имею в виду официально?
– Нет, – ответила Анна. – Не объявляли.
– Все ясно, – мама обмахнулась телефоном. – И все-таки с непривычки так сложно переносить эту жару. Вон, кстати, сыночко, можешь посмотреть – любимый бар Хемингуэя. Анна, вы мне не поможете?
Возле восьмого любимого бара Хемингуэя я спекся. На улице под козырьком дома имелась скамеечка, я уселся на нее и стал ждать. Рядом кипела жаром вбитая в мостовую черная пушка, на ней сидел распухший воробей, вокруг бродил довольный народ. Музыка, само собой, играла, танцевали друг с другом клоуны на ходулях, похожие на богомолов, между ними бродили три черных собаки, толстая, сваренная зноем полицейская женщина стояла на другой стороне улочки, облокотившись на другую пушку. Я сфотографировал этих собак.
Потом под козырек завернула девушка с пластиковым стаканом, в котором болтался зеленый лимонад.
Потом пара. Наши. Мужик и женщина в соломенной шляпе. Они остановились в тени козырька. Женщина хотела пить и смотрела по карте, где находится ближайший супермаркет, мужик ковырял носком ботинка камень из мостовой и рассказывал ей, что почки у человека в точности повторяют форму его ушей. Уши человека – вот его лицо, вот его душа. Если уши излишне