И на втором я заглянул на этаж, отсюда звезда хуже различалась, а купол выглядел прозрачно, точно не было его. Потом я отправился дальше, но промазал и спустился в подвал и обнаружил там множество решеток, стоящих вдоль стен, а людей совсем не было, они и из подвала исчезли, хотя не знаю, они там вообще водились когда. Я постоял и подумал о решетках, рука чесалась, я почесал ее о стену. Потом я поднялся на первый этаж, приблизился к фонтану. Он не работал, в бассейне плавали стаканы, а из-под самого фонтана растекалась лужа. Что-то тут с водой неладное, хотя почему, понятно все, черный камень под красным углом рассыпался в прах, и теперь старый отель расседался по швам и стяжкам, и вода в нем больше не держалась.
Никого людей. Бар пустой, стулья перевернуты, ансамбля нет. За стойкой ресепшена спала гостиничная девушка, странно она спала, голову положила на стойку, а правый локоть неудобно выставила вверх. На лестнице стояло несколько стаканов.
Ни таксистов, ни культистов у гостиничной стены, никто не ждал пассажиров и Интернета, хотя для Гаваны самое время – вечер. Ореховой женщины тоже не виделось. Я постоял у стены, затем перебрался на Прадо, перебежав дорогу перед фиолетовой машиной с хромированными крыльями. Мне посигналили и помахали флагом. В машине сидело человек десять.
На Прадо торговали живописью и скульптурой, от Капитолия до моря сплошняком художники. На первый мой взгляд там ничего хорошего не было, разная дребедень из крашеного стекла и сучков, а если картина какая, то кислотными красками, так чтобы сразу в мозг впивалось, мама моя сюда один раз выбралась, а потом весь вечер с отцом они смеялись. Хотя мама выражала надежды, что через несколько лет они научатся рисовать по-своему, а не копировать поголовно Бланшара, а отец возражал, что нет, зачем по-своему, если все нарисовано до нас. Великанова, кстати, начала бы плеваться на первых же шагах, а я нет. Не плюнул сразу, а через несколько метров коряги, собранные на берегу, уже походили на людей, хотя это зря, коряги и сами по себе хороши, у них и без стамесок есть смысл, тут ведь Бермудский треугольник рядом. За тысячу лет там чего только не тонуло, яхты с плюшевыми мишками тонули.
На бульваре были заняты все скамейки, художниками и молодежью, и детьми, и другим непонятным народом, я медленно шагал, поглядывая по сторонам. Мимо ярких пятен и ломаных линий, мимо моделей Капитолия, склеенных из ракушечника, и моделей автомобилей, спаянных из жестяных банок. Мама любила Гогена, отец говорил, что тот страдал паразитами мозга. Я вдруг понял, что пропустил что-то мимо головы, развернулся и отправился обратно, и через несколько шагов увидел картину. Возле этой картины стоял явный гусано, в темно-синем пиджаке и в белых штанах, и в кепке, он смотрел на картину, а на картине был нарисован горбун с чемоданом. Он просто прилип к картине. Смотрел и смотрел, и я тоже посмотрел. На картине были гавань и крепости на горе, в бухту входил остроносый галеон, ведомый плюшевым Винни, а на берегу стоял человек с чемоданом.
Я добрался до конца бульвара и свернул направо, к памятнику на коне. Из тоннеля под бухтой выдавливался холод, и над водой поднимались пыльные ржавые призраки, их подхватывало воздушное течение и уносило в море. Они должны были походить на каравеллы, но напоминали коржики, миражи коржиков и плюшевых медведей. Тут тоже народу было полно, все болтали и спорили, у меня кружилась голова, болели ноги, но свободных скамеек не нашлось. Я стал ждать Анну вокруг памятника по часовой стрелке. Стоило прихватить попить заранее, тут негде взять, все выпили. Становилось все жарче и жарче, воздух застыл, море застыло, сделалось гладким и темным, над ним прозрачными громадами поднимался жар и наваливался на набережную. Пить хотелось все сильнее, наверное, это у меня на лице читалось, ко мне два раза подходили кубинцы и предлагали лимонад. Я отказывался. Я ждал Анну до шести, до темноты. Иногда я доставал телефон и пытался ей позвонить, но сеть была перегружена и вызовы не проходили. И кубинцы, то и дело кто-нибудь доставал яркий телефон и начинал звонить, и вокруг него тут же собирались остальные, смотрели через плечо, шикали друг на друга. Вокруг такого звонильщика образовывалась зона тишины, и эта тишина расходилась вокруг кругами, все прислушивались друг к другу и к городу. Несколько минут они молчали и почти не двигались, переминаясь и оглядываясь, точно ожидая сигнала, потом оттаивали и снова начинали говорить. Потом тишина возникала в другом месте.
Сегодня явно был праздник. День посадки маиса. День сигарного монстра. День пурпурной чешуи. В семь часов я понял, что Анна не придет. Но я еще ждал двадцать минут, вдруг придет. Народ прибавлялся, я отодвинулся в сторону от остальных, чтобы она, когда придет, меня не пропустила. В день посадки маиса будет посажено в пять раз больше маиса, чем было посажено в прошлом году.
Еще ждал. Мне казалось, что она все-таки пришла и смотрит на меня из толпы. Я стал вглядываться и два раза ее видел, я махал ей рукой и подходил, но в бордовой куртке находились какие-то другие девушки.
Я вернулся на Прадо, шагал от набережной, продвигаясь вверх, думал, что там посвободнее будет, но там не свободнее оказалось, народу стало больше, не только туристы и лодыри, а еще всякого обычного прибавилось, все напряженные, а художники потерялись. Движения никакого, люди, и все. Метров через двести понял почему, несколько машин из лоурайдеров стояли поперек бульвара. За машинами народу еще больше, я попробовал подняться к Капитолию, но оттуда навстречу шли люди, так что меня оттеснили обратно к морю. Я не хотел на Малекон и свернул на параллельную улицу. Святого Лазаря. Я тут и раньше ходил, а название лишь сейчас увидел. Святого Лазаря.
Здесь было свое человеческое движение, я увяз в нем и через какое-то время оказался возле университета, тут тоже было много людей, тысячи, наверное. Они сидели и кучками, и поодиночке на ступенях, от самого низа, от улицы до здания с колоннами, смотрели по сторонам. Я не мог придумать, что мне дальше делать. Анна собиралась поступать в университет. Вдруг кто-то захлопал в ладоши и закричал, и тут же все остальные заговорили и заволновались, запереглядывались.
Ко мне подбежал высоченный и худой негр в полосатой футболке, схватил за локоть и стал радостно и громко объяснять в ухо. Я не понимал, что ему нужно, а он говорил и говорил. Я кивал. Вокруг кричали уже многие, кричали и смеялись и поднимали над головами телефоны.
Я понял. Я достал из кармана смарт. На экранчике светился треугольный значок, я зацепил его пальцем и растянул вниз. Список недоступных сетей, скопившийся за последнее время.
…aeroexpress
…Velikhan U
…setka 2001
…supernasos Sadovoe
…Palantir TV
ну и еще двадцать восемь.
Над этим списком светилась новая активная вкладка, и напротив нее дужка замка была приветливо разомкнута.
«Habana Free».
– Габана фри! – негр похлопал меня по плечу. – Габана фри!
Я сказал ему, что над Кубой, над ними, над их легкомысленными головами развернуто озеро Байкал, несколько миллиардов кубических километров самой прозрачной в мире воды, которая, впрочем, из-за километровой толщины выглядит несколько зеленой вдали. Им надо быть очень осторожными и не совершать резких движений, иначе дверь распахнется и стада голодных косаток ворвутся сюда.
Он засмеялся и захлопал в ладоши. Лестница ожила, люди повскакивали со ступеней и заторопились наверх, и я за ними. Кто-то достал ракетницу и выстрелил в воздух. Над университетом взлетела красная ракета, и все замерли и уставились на нее. Ракета взошла по косой и зависла в воздухе искристой звездой, и не собиралась обратно на землю.
Я нажал «подключиться», зацепился за сеть, но она оказалась перегруженной и слабой, скорее всего, кто-то в университете распаролил свой роутер и теперь разливал всем желающим. В жару эфир не так прозрачен, как в мороз, в мороз ангелы Фарадея не в пример расторопней. Жара, весь день караулившая землю, теперь добралась до нее и потекла по улицам вместе с толпой. Людей сразу стало еще больше. Все словно ждали сигнала, ракеты, едва она упала за крыши, люди стали выходить на улицы, они выходили из домов, из подворотен, иногда мне казалось, что они возникали из ниоткуда. Взрослые, дети, женщины и старики, много стариков, все довольные.
Кажется, я пошел вверх. Может, налево. Меня качнула толпа, я пошел налево, потом по узкой улочке с узловатыми деревьями, под одним из деревьев стояли женщины, одну я узнал, это была туалетная женщина с невыносимым лицом.
Передо мной шагали люди. Студенты или старшие школьники, скорее студенты. Девушки и парни, у девушки был зонтик с драконом, я зацепился за этот зонтик и повелся за ним. Они смеялись и разговаривали, все вокруг смеялись и разговаривали, размахивали руками, а когда они оборачивались ко мне, я тоже им что-то говорил. А они мне отвечали и улыбались. Потом эти люди свернули налево, и я свернул за ними. Мы оказались на стадионе, полуфутбольном, полубейсбольном, небольшом, он был заполнен людьми. Люди бродили по полю и сидели на трибунах, пели и играли на гитарах. На красных проплешинах, там, где газон оказался протерт до земли, жгли картон и мусор. Некоторые достали змеев и отпустили в небо. Некоторые курили, некоторые не просто курили, но еще и угощали всех желающих покурить.
Кто-то взял меня за плечо, а потом и развернул. Я его узнал, это был как раз тот самый, клетчатый, мало я ему всек, пожалел. Клетчатый был опять клетчатый, и друзей у него в этот раз было больше, вокруг одни друзья. Я сразу понял, что бежать бесполезно, толпа густая слишком, не оторваться, догонят, затопчут. Клетчатый держал в руках черную бутылку, ром, сейчас он меня этой бутылкой в лоб. Но клетчатый не стал меня бить. Нет. Он рассмеялся. Он держал бутылку за горлышко двумя пальцами, указывал на меня указательным, указывал на свою челюсть, рассказывал писклявым голосом, тыкал большим пальцем в кончик своего раздвоенного подбородка и смеялся. И они тоже смеялись, видимо, то, что произошло тогда на Малеконе, было необычайно удивительно и чрезвычайно смешно. А я вдруг увидел, да.