На набережной мне понравилось. Море интересное, я раньше такого не встречал. А здесь вдруг понял, почему людям раньше казалось, что у Земли есть край. Я сейчас его видел – вода не продолжалась дальше за воображаемой линией, а обрывалась вниз. Очень правдоподобно – если бы не знал наверняка, то легко поверил бы в трех слонов и черепаху.
– Сюр, да? – Это в сторону моря. – Я заметила еще в первый раз. А они тут все время живут…
Это, пожалуй, нелегко. Жить на краю света. Остается плясать и веселиться.
– У меня сегодня с коллегой встреча, – сказала мама. – С Лусией, помнишь, она к нам заходила?
– Переводчица?
– Да, переводчица. Менеджер, организатор мероприятий, ну и вообще интересная тетенька.
Мама просигналила мотоциклисту.
– Ее семья еще из колониальной испанской знати, представляешь? Она сама графиня, если по-старому. Им тут раньше пол-побережья принадлежало, торговали сахаром и кофе, свой флот имели. Одним словом, настоящая аристократия. Ну, ты сам увидишь.
Мама просигналила велосипедисту.
– Аристократы-аристократы, – повторила она. – Но при этом все как один упоротые коммунисты. Ее отец – один из создателей «Движения двадцать шестого июля», представляешь?!
– Здорово.
– Да, здорово, – негромко сказала мама. – Я вот думаю, отчего так? Что им не сидится, графьям всем этим? Все им революцию подавай…
– Элита, что с них возьмешь, – ответил я. – А вот…
Я хотел спросить про книгу в самолете – кто там на самом деле в биоскоп-то иде? Но потом подумал, что так неинтересно. Лучше самому придумывать. Собака. Собака могла вполне прогуляться в биоскоп. Макака. Ромашка. Мешалка. Но мама перебила:
– Знаешь, из всей этой компании один Сьенфуэгос был из рабоче-крестьян, а остальные все адвокаты да инженеры, как всегда. Между прочим, именно Сьенфуэгос…
В следующие полторы минуты я очень много узнал про Камилло Сьенфуэгоса – веселый был человек. Что всем известен кадр кинохроники, где повстанец под обстрелом кидает во врагов коктейль Молотова – так вот, это именно Сьенфуэгос его и кидает. И народ его очень любил. И что очень жалел о его гибели в авиакатастрофе, слагал песни, поэмы, называл его именем улицы и мосты.
– Собираешься книжку про Кубу написать? – поинтересовался я. – А как же «Попутный пес»?
– Что? Какой еще пес?
– Да не, ничего. Я думал, ты книгу сочиняешь…
– Я не собираюсь книгу писать, – ответила мама строго, – а вот о диссертации подумываю. Я же кандидатскую по Латинской Америке защищала, теперь думаю специализироваться. Понимаешь, мне как филологу чрезвычайно интересно сравнить литературу непосредственно кубинскую и литературу, порожденную Кубой. Полагаю, это одна из последних возможностей…
– Про Кубу пишут книги?
Мы обогнали похожий на расплющенную лягушку лоурайдер апельсинового цвета, в машине сидели две толстых белых тетки в тельняшках.
– Еще как. Пишут. Правда…
Мама притормозила. Воздух в машине приятно колыхнулся. Уже оранжевый лоурайдер обошел нас справа, муха ушиблась о лобовое стекло. Муха могла в биоскоп. Муха по-сербски… Муска, наверное.
– Правда, тематика несколько ограничена, – сказала мама. – Одни пишут про любовь под развесистой гуавой, другие про «до чего довели страну эти проклятые комуняки». Первые – те, кто сюда приехал, вторые – кому удалось сбежать. И над теми и другими распростер свои крылья магический соцреализм.
Понятно, подумал я. Великанова любит такие книжки, отец – садист, районный алькальд, торговец черным деревом и душитель свободы, мать по вечерам пляшет сальсу на авениде и торгует пластиковыми бубнами, вчера дед поймал престарелую русалку, посадил на цепь и заставил крутить сигары. Песнь козла, и нет ей предела.
– Понимаешь, это все безумно интересно, если сравнивать, допустим…
Муха потеряла сознание и скатилась по внутренней глади лобового стекла. Несчастны дети, выросшие в семье филолога, с юных лет их сознание изуродовано глубоким пониманием мировой и отечественной культуры и прочей духовностью. Куда бежать?
Кем я мог вырасти в такой ненормальной атмосфере? Мальчик из хорошей семьи, еще в младенчестве вписан был в Семеновский лейб-гвардии ЕИВ полк… то есть на скрипку меня отдали, на скрипку. Впрочем, сии муки разрешились для меня вполне благополучно, в первом классе я сломал мизинец на левой руке, счастливо развившаяся контрактура лишила меня блистательных перспектив. Бабушка не находила места от горя, отец, раз уж пошли переломы, предлагал бокс, мама не теряла надежд хотя бы на контрабас. Я выбрал бокс.
– Какой полк? – мама поглядела на меня.
– Что?
– Ты про какой-то полк говорил.
Ну вот. Теперь я думаю вслух. Приехали. То есть прилетели.
– Это адаптация, – пояснила мама и снизила скорость. – Смена часовых поясов, смена обстановки и все такое. У меня тоже…
Мама высунула язык, выпучила глаза и потрясла головой. Приветливый мотоциклист слева шарахнулся в сторону.
– У меня тоже, – мама потерла пальцем висок. – Мысли как взбесились. Это обычное дело при перелете между полушариями, кстати.
Похоже.
Мы стали ехать совсем медленно, километров тридцать, наверное.
– Ты знаешь, что лауреаты Нобелевской премии рекомендуют менять полушария примерно раз в три месяца – для ментального тонуса?
– Ну да, – я зевнул. – Это все знают.
– Да-да, надо менять. Я вот что думаю, мне кажется, в кубинской литературе отчетливо прочитываются тенденции, отмечавшиеся в нашей прозе начала девяностых…
Через дорогу дома, выставленные в ряд, двухэтажные особняки сомнительного вида, некоторые ввалились внутрь строя, как зубы матерого хоккеиста, вбитые шайбой.
– …Многие в растерянности, многие дезориентированы, это сообщает тексту нерв и горечь…
С моря перебросило воду поперек дороги, мама включила дворники и продолжила лекцию про современную кубинскую литературу как жертву изоляционизма. Набережная была самой длинной набережной в мире, и мне пришлось смиренно выслушать про все эти ромовые страдания на фоне ужасов народной демократии, про «синдром сорняка», про что свобода зачастую губительна для творца…
Ну и так далее.
А набережная красивая, чего уж.
– Малекон – это общее место в кубинской литературе, как Монмартр в Париже, – сказала мама. – А Америка там, – мама кивнула за море. – По прямой, но все равно не видно.
– Это хорошо, – сказал я. – Если б еще и видно…
Нет там никакой Америки, подумал я. Обрыв там, и вода в бездну валится.
– Малекон как рыбий хребет, от которого расходятся ребра улиц, – сказала мама. – Все приморские города такие – набережная, и от нее тропы в глубь земли.
Из книги «Попутный пес».
– Вон смотри, там дом с гробиками. – Мама обогнала мотоциклиста на «Яве». – У архитектора умерла дочь, и он, когда проектировал здание, сделал балконы в виде гробов. Мрачно, да?
Вранье, дочь тут ни при чем. Это чтобы американцы глядели из-за пролива в свои телескопы и портили себе настроение, чтобы гуава в глотке в комки творожилась, чтобы неповадно и невпроворот. Но Великанова дом с гробиками оценила бы.
Мама достала из бардачка карту.
– Кажется, нам сюда, – мама развернула карту, сощурилась. – Это Ведадо, хороший район.
Ведадо был понаряднее старой Гаваны, дома поразноцветнее, мама повернула, машина покатила в гору. Я оглянулся. Море поменяло цвет, небо стало, как картонка, длинный коричневый сухогруз неосмотрительно приблизился к краю и ухнул в бездну. Бермудский треугольник, ничего не поделаешь.
– Тут перекусить есть где? – спросил я.
– Должно быть, да… Но мы приглашены на обед.
– К кому?
– К аристократам. Сможешь пообедать в компании графини, Великанова лопнет от зависти.
– Она сама дворянка, – сказал я.
– Между дворянкой и дворняжкой примерно такая же разница, как между каналом и канализацией, – сказала мама. – Скоро ты это поймешь.
Я хотел сказать, что вот неприлично ей, женщине все-таки в возрасте, выдавать сентенции, достойные старшеклассниц. Но не стал, все равно переспорит.
Мы остановились напротив современного отеля квадратной архитектуры, на первом этаже выделялся ресторан, выше первого этажа ничего не выделялось. Мне стало скучно. Я кое-как привык к этой скуке, в каждом городе скучно, и ладно бы эта скука была оригинальной, но скука везде оказывалась одинаковой. Я подозревал, что это из-за возраста. Авторитеты в один голос утверждают, что от пятнадцати до двадцати скука – для многих совершенно ординарное состояние, но потом отпускает. Так что мне осталось не так уж много продержаться, я держусь и привык к скуке. Сейчас мы пойдем в ресторан, встретимся там с переводчицей Лусией, станем пить кофе и есть тирамису, а я стану думать – мне-то что? Но это первые пять минут, потом плевать станет. Со скукой можно бороться только равнодушием.
В ресторане, кроме Лусии, никого не оказалось, она сидела с краю, курила и смотрела на сцену. Мама при виде Лусии пришла в умиление, и Лусия пришла в умиление, они стали обниматься, а потом Лусия стала обнимать меня и говорить, что я вырос, а раньше вот такой был.
Лусии лет шестьдесят, наверное, но выглядит она моложе – невысокая, худая, почему-то я подумал, что она бывшая лучница. Или стрельбой занималась, острая реакция.
Мы устроились за столиком Лусии. Сцена в углу, невысокая, можно подняться в один шаг. Брякнула ударная тарелка, показались три девчонки с гитарами. Девушка в короткой бордовой куртке повесила на стойку для микрофона планшет с названием.
– «Caсitas», – прочитал я.
Девушки стали подключать инструменты к усилителям и настраивать гитары. Откуда-то нарисовались два толстых и плешивых мужика в рубашках, развалясь, уселись перед сценой, тот, что толще, махнул газетой.
«Caсitas» заиграли.
Видимо, какую-то народную песню – шуструю, веселую, там, могу поспорить, в конце все поженились, а не бросились с моста. Та, что в бордовой куртке, пела.
Красиво так, тым-тым-тым.