— Я не проводник, — в который раз повторил Кай, с неудовольствием понимая, что любуется девчонкой, глаз не может от нее отвести. — Я иду своей дорогой, так совпало, что за мною тащится обоз. Вот и все.
— Вот и все, — шмыгнула носом Каттими. — Однако горазд ты сам себе лгать. Все вы мужики такие… Слушай, а может, и нет никакого сонного порошка? Запашок какой-то имеется, но Такшан ведь в каждый котел всяких трав чуть ли не по две горсти сыпет. Раньше мне не давал уснуть голод, а теперь я каждый вечер чувствую тяжесть в животе. И сплю.
— Подойди, — сказал ей Кай.
Она послушно двинулась вперед, но в двух шагах от охотника остановилась, задрожала, замерла.
— Дай миску, — попросил Кай.
— Я уже все съела. — Румянец вовсе залил ее щеки.
— Дай миску, — повторил Кай, подхватил жестянку, отметил, что руки Каттими под стать ей самой, тонкие, изящные, но не изнеженные, крепкие, поднес котелок к носу, втянул аромат не так давно наполнявшего его кушанья.
— В другой раз сам будешь есть? — спросила с тревогой Каттими.
— Нет, — мотнул головой Кай. — Я бессонницей не страдаю. Сонной травой разит от твоего кушанья. Но настой слабый. С ног не свалит. Тебе да твоим подружкам по несчастью больше и не надо, а на воина не подействует, разве только добавит пару зевков. Другое плохо — отвыкать от этой травы долго придется. С неделю уснуть не сможешь толком без нее. Прочие рабыни, наверное, и днем спят?
— Точно, — кивнула Каттими. — Спят и не жалуются. Только круглее становятся. Мне раньше голод спать не давал, а теперь и я даже днем то и дело зеваю.
— Тогда зачем он присылает тебя? — спросил Кай. — Кушаньем таким меня не усыпишь, да и догадывается он, что я не ем его каши. Или думает, что ты специально щеки надуваешь, чтобы полнее выглядеть?
— Он странный, — прошептала девчонка. — Спит сидя. Кажется мне, что в темноте видит. У него даже глаза будто светятся. Ну здесь-то над дорогой просветы, ночное небо мерцает углями. И глаза у Такшана мерцают. А еще он постоянно бормочет что-то и на земле чертит и угольки раскладывает. Сейчас не знаю, сейчас я сплю, а раньше точно раскладывал. Он всех на поводке хочет держать. И тебя хочет держать. Днем, пока обоз тащится, он постоянно отстает, с купцами разговоры заводит, но они отмалчиваются вроде. Зато Туззи частый гость. То и дело под полог заглядывает, языком цокает. Туззи хотел купить меня, только не насовсем, а на ночь. А Такшан не продал, сказал, что давал бы коня покататься, если бы у просильщика задница была без шипов.
— Спроси у хозяина, сколько он хочет за тебя? — не удержал во рту глупые слова Кай.
Вспыхнула девчонка, как весенний луговой цвет. Развернулась и только что не бегом припустила обратно к обозу.
Такшан догнал Кая утром. Тот как раз пересек оставшуюся от давнего пожара поляну, на которой поднимался молодой лес, вслед за охотником на поляну выкатили подводы, и впервые с начала путешествия раздавшиеся над головой птичьи трели заставили охотника улыбнуться.
Работорговец поравнялся с Каем, хмыкнул, глотнул вина из висевшей у седла фляжки, наконец спросил:
— Зачем она тебе сдалась?
— Прицениться — не значит покупать, — заметил Кай. — Ты непорченых по какой цене сдаешь?
— По разной, — оскалился в усмешке Такшан. — Оптом сдаю, кучей. Есть нужные… люди, сами все устраивают. Баба тебе зачем? Была бы нужна, давно бы оприходовал. Я ж ее к тебе бесплатно засылал.
— А я подарков не принимаю, — ответил Кай. — Долгов не люблю. Всякий подарок как долг. Хоть поклон, а все одно должен. А когда человек кланяется, с чего бы его не тюкнуть по темечку?
— Да уж, — хмыкнул Такшан, изогнув сросшиеся брови над переносицей, — тебя тюкнешь, как же. Твоя слава вперед тебя идет.
— Славы не ищу, — ответил Кай. — Что под ноги бросается, перешагиваю, что ветром лепится, стряхиваю. Что хочешь за девчонку?
— Да что у тебя есть-то, кроме лошадины твоей? — не понял Такшан. — Пику с ружьем и то потерял. А не кочевряжился бы, хорошую бы монету за этот перегон взял.
— Перегон еще не закончился, — заметил Кай. — Полпути впереди. Разное может стрястись. Когда я на себя работу беру, люблю, чтоб и в закладе я один был. Надорвусь, так сам и пострадаю, на чужой живот грыжу не навешу.
— Брось, — снова засмеялся Такшан. — Ты свою работу уже сделал. Посмотри вокруг: птички поют, цветами пахнет, ветер ветви колышет. Не томи себя домыслами. Избавил лес от мерзости пустотной — радуйся. Монеты на том не заработал, сам дурак.
— Радуюсь, — кивнул Кай. — И сам дурак тоже. Но за дорогой смотрю и смотреть буду. Сколько за девку хочешь?
— А сколько дашь? — оскалился Такшан. — Порча-то у нее немудреная. Если впригляд пользовать, вроде и есть. А если на ощупь, то, Пустота с ней, пальцы-то не занозит. Сама она вот занозистая. Пришиб бы я ее давно, да порчу увеличивать не хотел. Так сколько?
— Порча немудреная, — кивнул Кай. — Но ведь оно как, не в том беда порченого клинка, что выбоина в нем, а в том, что сломаться он может в том самом месте.
— Так ты рубиться ею хочешь или любиться? — загоготал Такшан.
— Мое дело, — отрезал Кай. — Она ж ведь с норовом? Сбегала от тебя, сама себе кожу прижгла. Может быть, я приструнить ее хочу? А захочу, живьем в землю зарою.
— Так и захочешь? — зацокал языком торговец.
— Десять монет серебром даю, — сказал Кай.
— Десять монет за такую девку? — вытаращил глаза Такшан. — Да она одной каши сожрала на две монеты серебра. Ты видел, какие у нее глаза?
— Вот за глаза и плачу, остальное еще откармливать да выхаживать. Хватит придуриваться, Такшан. Я же не на рынке. Сказал бы пять монет, ты бы и за пять ее продал.
— Это почему же? — не понял торговец.
— Тебе нужно, чтобы она была со мной, — объяснил Кай. — Сначала ты посылал ее ко мне с кашей. То, что ты сонную траву в кашу мешаешь, меня не насторожило. Ты еще на перевале у Парнса похожую кашу варил, зачем тебе вопли невольников? Ты их любишь спокойными возить, тихими. Нет, ты хотел, чтобы я к девке прирос. А вот зачем тебе это, пока не знаю. Но всякий воин, у кого на крупе коня девка сидит, считай, это половина воина.
— Э! — погрозил пальцем Каю Такшан. — Правильно думаешь, да неправильно считаешь. Мне что воин ты, что половина воина, все без разницы. Мне главное, чтобы торговля была. Каждый торговец свой товар хвалит. А мой товар сам себя хвалит. Я тебе отдам девку за десять серебряных монет. Полновесных, хиланских. Но не потому, что она столько стоит. Ей цена пять золотых, а если бы не порченая была, все бы десять взял. Но вот если бы не ты, я и ее бы потерял, и остальных девок, да и сам бы не пережил того зверька. А я, как и ты, долгов не люблю. Накинь хоть монетку за балахон ее? Крепкий еще балахон.
— Десять, — бросил кошелек торговцу Кай. — Балахон мне ее ни к чему.
— Ну как знаешь, — оскалился в усмешке Такшан и подал коня назад.
Каттими прибежала в полдень, во время привала. Она была голой, только бронзовый браслет с обрывком стальной цепи поблескивал у нее на правом запястье да татуировка тонким узором овивала шею, талию, запястья и лодыжки. Щеки ее горели, грудь, которую она пыталась прикрыть одной рукой, вздымалась, вторая рука позвякивала цепью у лона. Со стороны повозок Такшана, которые остановились в полусотне шагов, донесся свист. За представлением наблюдала чуть ли не вся десятка Туззи.
— Руки опусти, — приказал Кай.
Она прикусила губу, но руки прижала к бедрам. Никаких отметин на теле, кроме покрывшихся коркой ожогов и странного орнамента, охотник не разглядел.
— Повернись.
Она повернулась спиной, исполосованной следами от плети. Изогнула шею, спросила с неожиданной злостью:
— Может, нагнуться? Все рассмотрел, новый хозяин? Нравлюсь?
— Очень, — серьезно ответил Кай и вдруг и сам почувствовал, что жар захлестывает его от ушей до пят. — Давно не видел такой красоты. Очень давно. Но я не красоту рассматриваю. Такшан ничего не навесил на тебя? Ничего не нарисовал? Ни охрой, ни иглой? Говори сразу, а то ведь наизнанку выверну.
— Ничего. — Она неожиданно всхлипнула. — Татуировки мои, деревенские. От наговора и прочей гадости. А если Такшан и навесил еще что, то я о том не знаю. Злой он. Подошел ко мне с топором, я думала, что зарубит сейчас. А он хватанул по цепи, сказал, что ключ от браслета потерял. А потом платье с меня содрал и войлоковки с ног велел скинуть. Мол, за девку уплачено, а за одежду нет. А эти… смотрели. Туззи даже с этим, как его, с Таджези по рукам ударили, кому я достанусь, когда тебя убьют.
— Ну-ка… — Кай протянул руку, поймал тонкое запястье, пригляделся к тяжелому браслету с затейливым замком. Отполированная поверхность от петли до петли была покрыта какими-то письменами, непонятной упругой вязью.
— Такшан сказал, что в Кете мастеров полно, кто-нибудь снимет браслет, — прошептала Каттими, стараясь держаться за плечом Кая.
— Что тут написано? — не понял Кай. — Что за язык? У остальных невольниц такие же браслеты?
— Нет, — замотала головой девчонка. — У них стальные защелки на лодыжках и замки навесные, обычные. Да и этот он на меня нацепил только тогда, как мы из Кривых Сосен вышли. Как на беглую нацепил. Но ты не думай, вот ярлык на меня, он попятную не возьмет. Вряд ли… возьмет.
Она протянула Каю сжатую во второй руке полоску кожи с печаткой работорговца, неожиданно вновь оказалась перед охотником во весь рост, ойкнула и опять шмыгнула к нему за спину. От подвод Такшана снова раздался свист и хохот.
— Вот. — Кай открыл одну из сумок, висевших на боку лошади, вытащил несколько свертков. — Здесь пара белья, порты, рубаха, платок. Куртки пока нет, придется довольствоваться одеялом, но до осени мы уж точно будем в Кете. Зато есть пара сандалий, их можно зашнуровать под размер. Все будет тебе велико, но уж придумай что-нибудь. Есть хорошая бечева, распусти на нитки, иголку я дам.
— Что ты будешь делать со мной в Кете? — Она судорожно натягивала на ноги большое, не по размеру, белье.