— Вы спятили… — прошептала она, её голос был слабым, почти неслышным, как треск ломающегося стекла. Её горло сжалось, слова резали, как осколки.
— Нет, малышка, — хрипло ответил Ярослав, его голос был низким, пропитанным циничной уверенностью. Он слегка наклонился к ней, его глаза горели тем же тёмным огнём, что в кабинете, — притягивающим и пугающим. — Я — реалист. И хочу тебя. Вопрос лишь в том, когда ты поймёшь, что для тебя лучше: строить из себя жертву, рыдая по ночам в подушку, но не в силах что-то изменить. Или же взять от жизни всё, что она — то есть я — могу тебе дать. Статус моей любовницы, Аля, не самое плохое в жизни. Поверь мне.
Он наклонился ближе, и прежде чем она успела отстраниться, его губы легко коснулись её губ — без нажима, ласково, нежно, но этот поцелуй был как печать, закрепляющая его власть. Его губы скользнули по её щеке, затем по шее, тёплые и уверенные, и каждый их след оставлял на её коже ожог.
Альбина забилась в его руках, её тело инстинктивно рванулось прочь, но его хватка была железной. Её руки упёрлись в его грудь, но он не дрогнул. Её дыхание стало тяжелым, паника захлёстывала, как волна, и она чувствовала, как её разум тонет в этом кошмаре.
Он тихо засмеялся — низкий, мягкий звук, похожий на мурлыканье тигра. Его лицо было так близко, что она видела каждую тень в его глазах, каждую морщинку, и это делало его ещё более реальным, ещё более опасным.
— Иди, — сказал он, наконец отпуская её, но его голос был твёрдым, как приказ. — Приди в себя. Выдохни. И подумай, малышка. Хорошо подумай. Я терпеливый, Аль… И даже готов терпеть от тебя некоторые капризы…. Вам, женщинам, без этого никуда…. Но не играй со мной. Обижать я тебя не стану, но и игр не потерплю.
Он отстранился, медленно убрав от нее руки, но его взгляд всё ещё держал её, как цепи. Альбина дрожала, её пальцы судорожно сжали сумку, лежавшую на коленях. Она рванула дверцу машины и выскочила, её ноги подкашивались, шпильки цокали по асфальту, пока она бежала к подъезду. Ночной воздух был тяжёлым, влажным, но он не мог смыть жар его прикосновений, вкус его слов, ужас его предложения. Она захлопнула дверь подъезда, прислонилась к холодной стене и сползла на пол, её тело сотрясалось от беззвучных и бесслезных рыданий.
28
Дима ходил по комнате из угла в угол, взбешенный как хорек и шипящий как дикий кот. Его трясло от ненависти и злобы.
Альбина лежала на его кровати, укутанная в выцветшее одеяло, с грелкой, прижатой к ледяным ногам. Её тело всё ещё дрожало, несмотря на тепло, как будто холод, что поселился в её душе после слов Ярослава, его поцелуев, его предложения, вымораживал её изнутри. Она свернулась калачиком, её лицо было бледным, а глаза — пустыми, как будто вся жизнь вытекла из них. Телефон, лежавший рядом, казался ядовитым, как змея, готовая ужалить.
— Значит, вот как… — шипел Дима, его голос был пропитан бессильной яростью, как яд. — Твари… Реально твари… Аль… Подлые, неуёмные твари… — Он запнулся, его взгляд метнулся к ней, и в нём была не только злость, но и боль, такая же глубокая, как её собственная. — Вот, значит, про что говорила Эля, когда намекала, что тебе найдут кого-то… Сука…
Он со всей силы ударил кулаком об стену, и звук глухого удара эхом разнёсся по комнате. Дима завыл — не от физической боли, а от осознания, насколько они оба оказались преданными, раздавленными, использованными. Его кулак остался прижатым к стене, кровь проступила на костяшках, но он, казалось, не замечал. Он задыхался от ненависти — к Эльвире, к Артуру, к Ярославу, к миру, что растоптал их.
Альбина уткнулась лбом в колени, её пальцы сжали одеяло так, что побелели костяшки. Она не плакала — слёзы так и не пришли, оставив только пустоту и холод. Телефон завибрировал, и она вздрогнула, как от удара. Экран осветился сообщением: зачисление неприличной суммы на её счёт, а ниже — короткое: «Отдохни в выходные». Подпись не требовалась — она знала, от кого это. Её желудок сжался, как будто её ударили, и она с отвращением швырнула телефон Диме, не глядя на него.
- Увольняйся, Аль, - хмуро сказал Дима, садясь к ней в ноги. – Увольняйся к херам собачьим. Не нужны тебе ни их поганые бабки, ни…. Да ничего не надо. Проживем. Я получил сегодня перевод за работу. На пол года спокойной жизни хватит….
- Дим, - тоскливо отозвалась Альбина. – ты что, не понимаешь? Ярослав, он же как Паша, только сильнее. Ты думаешь он отпустит то, что считает своим? Ты думаешь, он просто так оставит меня в покое? Раньше его Артур сдерживал…. А сейчас…. Боже, - простонала она. – Мы ведь действительно, возможно, станем одной семьей…. Димка…. За что? Где я в этой жизни кошке хвост оторвала, что меня так судьба херачит?
Дима молчал, его челюсть сжалась, а глаза потемнели от боли. Он смотрел на неё, и в его взгляде была не только ярость, но и нежность, как будто он видел в ней не только жертву, но и ту, ради кого готов бороться. Он медленно взял её руку, его пальцы, грубые и тёплые, сжали её ледяные ладони, и на этот раз он не отпустил.
— Аль… — начал он, его голос был хриплым, но твёрдым, как якорь. — Я понимаю. Понимаю, что он… что они… как гиены. Но ты не их. Ты не Пашина. И не Ярослава. Ты — моя. — Его голос дрогнул, но он продолжил, его глаза горели решимостью. — Мы найдём выход. Я не знаю как, но найдём. Уедем, если надо. Сменим город, страну, всё к чёрту. Но я не дам ему забрать тебя. Не дам.
Дима придвинулся ближе и обнял её за плечи, притянув к себе с такой силой, что казалось, он хочет защитить её от всего мира. Его объятия были крепкими, но в них не было ни страсти, ни собственничества — только тепло, нежность, как будто он пытался передать ей часть своей жизни, своей силы. Альбина спрятала лицо у него на плече, жадно вдыхая знакомый запах его порошка и геля для бритья — простые, земные ароматы, которые были единственным, что ещё казалось настоящим. Она закрыла глаза, чувствуя, как дрожь, что сотрясала её тело с момента бегства из офиса, постепенно стихает, растворяясь в его тепле. Его сердце билось ровно, и этот ритм был как якорь, удерживающий её от падения в пропасть.
— Дим… — тихо сказала она, её голос был слабым, но в нём была тоска, как будто она боялась, что слова разобьют этот хрупкий момент.
— Что, маленькая? — отозвался он, его голос был хриплым, но мягким, как старое одеяло, в которое она куталась. Он слегка отстранился, чтобы посмотреть на неё, и его глаза, полные боли и нежности, встретились с её взглядом.
— Я их ненавижу… — прошептала она, её слова были как яд, вытекающий из раны. — Всех… Понимаешь? Даже мать… — Её голос дрогнул, и она сжала одеяло, её пальцы побелели от напряжения. — Она, если узнает, знаешь, что скажет? «Алька, переведи мне половину. Тебе Ярослав ещё выделит, а мне надо навоз купить… Ты же теперь начальник отдела…» А меня трясёт от ненависти…
Дима молчал, его рука гладила её плечо, но его челюсть сжалась, а глаза потемнели от гнева. Он знал её мать — знал эти звонки, эти требования, знал, как они ранили Альбину, как заставляли её чувствовать себя инструментом, а не дочерью. И теперь, с Эльвирой, Артуром, Ярославом, этот мир предательства сомкнулся вокруг них, как клетка. Он сжал её сильнее, его пальцы дрожали, но он не отпускал.
— Аль… — начал он, его голос был низким, пропитанным болью, но твёрдым, как скала. — Ненавидь их. Ненавидь сколько хочешь.... потому что я тоже ненавижу.... твоя мать сегодня на мою заявление написала.... что мама эту суку малолетнюю ударила....
Альбину словно ударили под дых. Её желудок сжался, и она почувствовала, как её едва не вывернуло наизнанку. Её глаза расширились, серые, как пепел, но стремительно темнели, наливаясь тьмой, как будто ненависть, что копилась в ней, теперь выплёскивалась наружу.
— Мама завтра к нам приедет, — продолжил Дима. — Она тебя одну и любит… Ненавидь, Аль… Потому что есть за что.
Его слова были как разрешение, как ключ, отпирающий клетку, где она держала свою боль. Альбина сглотнула, её горло сжалось, но она заставила себя говорить, её голос был тихим, но полным яда, как змеиный укус.
— Я хочу… — начала она, её глаза горели, тьма в них была почти осязаемой. — Дим… Я хочу… чтобы им было больно. Очень больно… Как нам сейчас… Чтоб их рвало от боли, понимаешь? Всех. Мать, Эльку, Артурика… Ярослава. Всех.
Её слова повисли в воздухе, как чёрный дым, и в этот момент что-то изменилось. Ненависть, что жила в ней, перестала быть просто болью — она стала чем-то большим, чем-то опасным. Её пальцы сжали одеяло, её ногти впились в ткань, но она не чувствовала боли. Только тьму, что росла в ней, как буря.
Дима замер, его рука на её плече дрогнула, и он медленно поднял голову. Его глаза встретились с её, и в них плескалась та же тьма — не просто гнев, а что-то глубже, что-то, что пугало и притягивало одновременно.
— Я тоже… — внезапно признался он, его голос был низким, почти шёпотом, и он уткнулся лбом в её плечо, как будто искал укрытия в ней, как она в нём. — Очень хочу, Аль…
Они синхронно подняли головы и посмотрели друг на друга. Их глаза, серые и синие, были зеркалами, полными тьмы — ненависти, боли, желания отплатить. Это был момент, когда их общая боль сплела их ещё сильнее, но эта связь была опасной, как грань, за которой нет пути назад.
Утром Альбина проснулась раньше друга, понимая, что они так и уснули в обнимку на его кровати: он – в одежде – старой выцветшей рубашке и домашних штанах, она – в его футболке и теплых носках, которыми он вчера старался ее согреть вместе с грелкой. Дима тихо сопел во сне, но даже так оберегал ее – без пошлости или страсти, а именно оберегал, охранял, обнимая.
На кухне вкусно пахло оладушками, и Аля отчетливо поняла, что приехала тетя Катя – мать Димы, но будить их не стала. Альбина усмехнулась, даже не почувствовав смущения, уж кто-кто, а тетя Катя все прекрасно понимала без слов.
Она встала и тихо вышла на кухню.
- Проснулась, маленькая, - проворковала хрупкая старушка с седыми волосами, сама похожая на маленькую птичку. – Как ты?