Сливовицы у них не оказалось.
– Двойной виски без льда, – сказал я бармену.
– Есть только зеленый «Джонни Уокер».
В мое время виски не бывал зеленым.
– А «Талмор Дью» есть? Или «Димпл»?
– Нет.
– Что ж, ничего не поделаешь.
Даже от этого она была в восторге. Она уже вешалась мне на плечо, глядя, как я залпом выпиваю виски, словно показывая фокусы. Мне же хотелось лишь обезболивающего. Она уже была моя. Терапия.
В дамский туалет стояла очередь. Девушки страдали, ожидая открытия волшебной двери, а затем проводили в уборной бесконечные минуты, словно желая отомстить тем, кто еще ждал.
Мужской оставался свободным. И абсолютно пустым.
Я воспользовался писсуаром, разглядывая рекламу презервативов, а потом вымыл руки, глядя на собственную физиономию в зеркало. Я не мог понять, что здесь делаю.
Терпеть не могу сушилки для рук. Стоишь без конца под воющей машиной, которая отключается каждую пару секунд, а в итоге у тебя все равно холодные влажные ладони, как у торговца рыбой.
Снова взглянув в большое зеркало над рядом стальных отполированных умывальников, я остолбенел, едва не подавившись собственным дыханием.
Не нужно много крови, чтобы помещение стало напоминать бойню. Она настолько яркая и выразительная, что достаточно расплескать один стакан, чтобы произвести ужасающее впечатление.
Я резко обернулся, но увидел лишь бежевую свежевымытую плитку. В зеркале же туалет выглядел так, будто здесь состоялось ацтекское празднество – брызги на стенах, размазанные и растоптанные лужи на полу, отпечаток ладони на двери первой кабинки, оклеенной похожей на полированную сталь пленкой. Четкий отпечаток ладони и оставленные пальцами полосы.
Дверь приоткрылась, и за ней возник нечеткий, видимый лишь краем глаза силуэт парня.
Он сидел, свернувшись в клубок и сминая пропитанную кровью рубашку, и монотонно раскачивался.
– За что… – Его голос напоминал шипение змеи, электрический разряд, гудение трансформатора. – За что он меня убил? Что мне теперь делать? Он убил меня, курва! За что?
– Он над этим не задумывался, – ответил я. Парень поднял бело-синее, размытое лицо, покрытое кровью, и страшные мутные глаза, похожие на заправленный каплей молока бульон. – Просто разозлился. Без особых причин. Он не думал, что если всадит нож в брюхо, то убьет тебя. Он не думал, что будет потом. Что случилось – то случилось. Теперь ты мертв. Лучше иди, куда полагается. Оставь этот сортир.
Дверь туалета внезапно распахнулась, впустив музыку и шум.
– С кем ты разговариваешь?
Моя девушка. Я забыл, как ее звали. Худая, с торчащими бугорками грудей, едва различимыми под пушистым свитером, заканчивавшимся над столь плоским животом, что на нем можно было бы расставлять рюмки. Короткие, будто шерсть, черные волосы и пустой взгляд серых глаз.
Она прижалась ко мне всем телом. Я вежливо ее обнял и не менее вежливо поцеловал в губы – жаждущие, влажные, тотчас открывшиеся и вооруженные не менее подвижным, чем разозленная змея, языком.
Ее рука внезапно оказалась между нами и начала мять мои брюки.
– Идем… – простонала она. – Идем запремся в кабинке.
В кабинке не было следов крови. Она сияла сталью, будто карцер, но дверь была открыта.
Открыта – а когда я сюда входил, все двери точно были закрыты.
Обхватив руками голову девушки, я слегка отклонился назад. Она раздвинула губы и облизала их кончиком языка.
Я впервые увидел ее при резком полном свете.
И едва не закричал.
Я быстро отпрянул, чувствуя, как бледнею и как внезапная электрическая дрожь пробегает по лицу, бедрам, спине.
Казалось, ее кожа вдруг стала прозрачной, будто туман или муслин, нездорово светящейся, словно присыпанной мукой. А изнутри желтым костяным цветом просвечивал отвратительный разложившийся череп, глядя черными дырами глазниц.
Маска смерти.
– Что случилось? – спросила она шепотом, явно испугавшись. – Я тебе не нравлюсь?
Словно оцепенев, я присел на стальную крышку, в которую были вделаны умывальники. Собственно, девушка уже мертва. Она стояла на краю могилы, ее смерть была вопросом времени. Недолгого времени. Господи, сколько ей лет? Двадцать?
Трясущимися руками я свернул самокрутку, рассыпая мелко нарезанный табак, и молча спрятал пачку в карман пиджака. Зажигалка скользила в руках.
– Послушай, – сказал я, преодолевая внезапно возникший комок в горле. – Послушай меня внимательно. Иди к врачу, поняла? Завтра сразу иди к врачу. С самого утра. К частнику.
Я достал несколько банкнот и сунул ей в руку. Она, остолбенев, уставилась на меня.
– Ты знаешь… – прошептала она. – Ты это видишь… Откуда?
А потом она сжалась в комок, осела на кафельный пол и расплакалась. Громко и отчаянно, разрывая мне сердце.
– Я думала, ты такой же, как он, – всхлипывала она. – Он говорил, что он режиссер, сукин сын!.. Я хотела тебя заразить! Всех вас хотела заразить! Всех, таких же, как он… дряни… прежде чем умру! Ну, давай, уходи! Я хотела тебя заразить! Оставь меня!
– Не делай этого, – сказал я.
Я ушел, оставив ее сидящей на полу и рыдающей среди рассыпанных банкнот.
Задержавшись возле бара, взял большую стопку водки и, прежде чем проглотить, тщательно прополоскал рот и горло.
Так, на всякий случай.
Выйдя из клуба, двинулся куда глаза глядят, сунув руки в карманы. Едва я прошел несколько метров, запищал телефон.
«Четыре пропущенных звонка. У вас новое сообщение в голосовой почте».
Ничего удивительного – там даже собственных мыслей было не слышно.
Голос молодой и казался знакомым, но я не мог сопоставить его ни с кем конкретным. Он говорил шипящим, конфиденциальным шепотом, будто прикрывая рот рукой.
«Нам нужно встретиться, – шипел он. – Я знаю, что вы что-то знаете. Речь идет о смерти Михала. Я брат Альберт, это я показал вам его келью. Перезвоните мне завтра, договоримся о встрече в городе. Вы говорили, чтобы я остерегался терний. Нам нужно встретиться. Это очень важно».
Снова тернии.
Я записал в контактах номер, с которого он звонил, как «второй монах».
А потом отправился пешком домой, все еще слыша в ушах рыдания незнакомой умирающей девушки, которая уже была моей и которая едва меня не убила. Моя тифозная дама. Я чувствовал себя крайне паршиво.
Пепел и пыль, подумал я. По эту сторону или по ту – везде одно и то же. Пепел и пыль.
Бросив окурок на тротуар, яростно растер его ботинком.
Я шел.
И там, где я проходил, один за другим гасли фонари.
Глава 3
Я договорился встретиться с монахом в баре. Позвонил ему сразу, как только проснулся, желая быть уверенным, что он не станет вытаскивать меня из ванны. Он отреагировал странно, болтая какие-то глупости, явно на бегу, а потом где-то спрятался и снова начал шептать в трубку.
Кстати, я не предполагал, что у монахов есть мобильные телефоны.
Бар в первой половине дня – странное место, почти пустое и слегка сонное, так что сидящий там человек, если он не в отпуске, начинает чувствовать себя прогульщиком. У стоявшей за стойкой девушки был стеклянный взгляд, а немногочисленные посетители поспешно пили кофе, показывая друг другу упакованные в пластиковые папки бумаги. Какая-то пара офисных влюбленных пряталась в углу, отчаянно ласкаясь, будто их в ближайшую минуту разлучит война. Мужику было далеко за пятьдесят, а женщине – самое большее около тридцати, но, похоже, они в самом деле любят друг друга.
Я сидел в укромном уголке у окна и ждал. Передо мной стояли две чашки из-под выпитого эспрессо, стакан сока, блюдце с остатками пирожного; две закрепленные на деревянных вешалках газеты, успевшие вызвать у меня основательное раздражение и ощущение, будто я оказался на недружественной планете; открытая пачка табака и пакетик папиросной бумаги. Взглянув на беспорядок на столике, я решил, что так выглядит стол человека, который ждет поезда и коротает время в кафе, или кого-то, кого только что выставили пинком под зад.
Монах опаздывал на сорок минут. Может, в монастыре время течет иначе, но у меня были дела во второй половине дня.
Я посмотрел на осыпаемую мелкой моросью улицу, взглянул на молчащий телефон.
Терпеть не могу ждать. Если бы я сам решил сорваться с утра, чтобы провести пару часов в кафе за газетой и кофе, – ладно. Но в данной ситуации я не чувствовал ничего, кроме раздражения.
Докурив самокрутку, я достал мобильник, набрал «второго монаха» и приготовился к суровой отповеди. Как бывает в таких случаях, я достучался лишь до голосовой почты. Бросив сухое «жду», я сидел и ждал.
Мне действительно хотелось услышать то, что он намеревался сообщить. Когда ждешь, теряешь контроль над ситуацией. Инициатива принадлежит другому, а ты сам оказываешься в роли пассивного наблюдателя.
Десять минут спустя я сидел за рулем моего «самурая» и, ругаясь под нос, ехал по блестящей от дождя дороге в Брушницу. Нужно выяснить, в чем дело. Он хотел что-то рассказать о смерти Михала, и я намеревался из него это вытянуть, даже если бы мне пришлось намотать монашеское мужское достоинство на барабан лебедки.
На этот раз я не встретил похоронную процессию, что счел добрым знаком. Взяв из багажника зонтик, нашел узкую мощеную улочку на задах собора.
Тротуар и кусок проезжей части перед калиткой монастыря перекрывала припаркованная наискось полицейская «Шкода Фабия» и пересекающая улочку поперек бело-красная нейлоновая лента. Бронированная дверь в стене распахнута настежь.
Городок был небольшой, но полицейская лента действовала на зевак как липучка для мух. Правда, толпа тоже оказалась невелика, что вполне соответствовало масштабам Брушницы: две бабы с сумками, одна без сумок в синем халате, какой-то господин в шляпе и с собачкой, несколько подростков, двое пьянчуг. И полицейский, охранявший ленту, а может «фабию», в которой металлическим голосом громыхала рация. Фонари на крыше мерцали неприятным синим светом. Стоявшая чуть поодаль старая машина реанимации, в свою очередь, выглядела подозрительно спокойно и тихо. Сидевший в открытой кабине водитель ел бутерброд, методично отворачивая бумагу.