Я миновал площадку для звонаря со свисающими над ней канатами, каждый толщиной с мою руку. Вверху маячили несколько колоколов, закрепленных на перекрещивающихся балках. Выше послышалось нечто вроде рыданий и осторожные шаги. Снова лестница. Я уже поднялся на вершину башни, где в квадратном отверстии посреди площадки под куполом виднелась большая блестящая туша колокола.
Окно было открыто, и оттуда дул холодный нестерпимый ветер.
Снова раздались рыдания.
Они доносились из-за окна, с крыши башни. Переведя дыхание, я спрятал обрез в кобуру, вздохнул и перелез через высокий парапет, протиснувшись через узкое, остроконечное, словно пуля, окошко.
Мне хотелось бы, чтобы все было как в «Матрице» – «секрет в том, что нет никакой ложки». Мне хотелось бы, чтобы земля приняла меня мягко, не причинив вреда. Но, во-первых, это не проверить, а, во-вторых, здесь я достаточно часто оказывался основательно побитым. Нет, я не просыпался, истекая кровью из ран, появившихся, пока пребывал вне тела. Я просыпался просто больным. Более серьезные раны в итоге привели к повреждению печени, в другой раз – к язве желудка. Когда-то мне снова казалось, будто я заработал стенокардию. Все болезни со временем отступали, но этого вполне хватило, чтобы я проникся уважением к Междумирью и его законам.
Я выбрался на готическую крышу. Там располагается множество элементов, почти невидимых снизу. Видна только ажурная конструкция. Крыша покрыта разнообразными замысловатыми орнаментами, из которых одни имеют конструктивное значение, другие – нет, но в любом случае есть за что схватиться. Шпили, пинакли, контрфорсы, краббы. Готические крыши весьма удобны, а неоготические – тем более.
Я увидел его. Он осторожно полз по наклонной черепице, таща за собой веревку. Одетый в свободную, явно слишком большую для него рясу, цеплялся за что попало, будто коричневый осьминог. Учитывая, что он со вчерашнего дня был мертв, а сейчас намеревался повеситься в очередной раз, – чрезмерная осторожность.
Я вспомнил, что он страдал страхом высоты. Кое-что остается неизменным. И лишь благодаря этому я успел.
Спустившись на карниз, прошел мимо монаха и сел на замысловатый каменный контрфорс, к которому он кропотливо привязывал веревку. Казалось, я превратился в одну из горгулий, во множестве населявших крышу.
Высота не производит на меня особого впечатления. С детства. Пройти по положенному между высотными зданиями рельсу для меня так же легко, как пройти по тому же рельсу, лежащему на земле. Если я могу сидеть на спинке скамейки, не теряя равновесия, почему бы не сидеть так же на перилах моста или балкона? Ведь это одно и то же. В другие времена я мог бы без страховки строить небоскребы.
По эту сторону он выглядел двенадцатилетним мальчишкой. Именно потому и утопал в рясе, будто завернувшись в конскую попону. Из-под обширного, словно палатка, капюшона торчала маленькая, обритая почти под ноль голова, а миниатюрные детские ручонки пытались привязать веревку.
– Зачем ты это делаешь? – спросил я. Он тупо уставился на меня, и я сразу понял, что он угодил в порочный круг. Обратная связь. До него не доходило, что происходит, он просто постоянно повторял попытку. Может, на этот раз удастся.
– Им до меня не добраться, – пробормотал он. – За мной идут, но им до меня не добраться.
– Кто за тобой идет?
– Плакальщики… Они идут за мной! Они добрались до Михала, но до меня не доберутся!
– Ведь ты уже умер. Повесился. Тебе незачем это делать. Ты же понимаешь, что это не выход. – Сцена из фильма: несостоявшийся самоубийца и полицейский. Не хватало пожарных внизу и спасательной подушки. – Перестань. Посмотри на меня. Ты совершил ошибку. Страшную ошибку. Но тебе незачем ее повторять.
– Нет… не могу… Они идут за мной.
– Я дам тебе защиту. И могу забрать отсюда.
Внезапно он посмотрел на меня с надеждой, вспыхнувшей в серых детских глазах. Мне стало жаль его. Все это лишь пепел и пыль… Ничего больше. Он усердно кивал, но его руки по-прежнему возились с веревкой, пытаясь завязать неумелый узел у основания контрфорса.
– Не могу… Не могу перестать. – Он поднял веревку посередине и завязал кривую петлю, через которую протащил нижнюю часть веревки. – Не могу перестать… За мной идут…
Внизу кто-то стоял, такой черный и неподвижный, что я не сразу его заметил. Он стоял посреди двора, где до этого точно ничего не было. Еще один монах, но большой и сотканный из тьмы. Собственно, он выглядел как сама ряса – темнее ночи; не двигался с места, спрятав руки в свободных рукавах, примерно как изображающие монахов мимы, которые торчат на рынках, спрятавшись под рясой и не шевелясь, пока не бросишь монету в жестянку. Он поднял голову и смотрел на нас пустым отверстием капюшона, заполненным черным небытием.
А потом молниеносно сорвался с места, будто подхваченный ветром клочок сажи. Мгновенная, размазанная черная вспышка – и он скрылся в дверях монастыря. Как паук или крыса. В один миг.
Двор опустел.
Плохо.
– За мной идут… – простонал Альберт и начал возиться с веревкой, пытаясь расширить петлю.
Послышался тихий звук, походивший на треск хвоста гремучей змеи, отдаленный неразборчивый шепот и шелест сухих листьев одновременно. А потом большая, сидевшая на углу горгулья вдруг повернулась, показав похожую на пожелтевший птичий череп морду. Ее гибкое тело начало распрямляться, словно трепещущий черный тюль или кусок сажи. Она слегка напоминала огромного человекоподобного грифа, прячущегося под темной рясой, и немного – врача времен Черной Смерти.
Скекс.
Я называл их скексами в честь персонажей мультфильма, напугавших меня в детстве.
Если здесь что-то и было сильнее всего похоже на демонов, то именно они. Их привлекает внезапная, неожиданная смерть в нашем мире. Возможно, они – кто-то вроде падальщиков.
На лестнице раздались тяжелые размеренные шаги. Пока далеко внизу. Я слышал, как скрипят старые потертые ступени.
Откинув полу плаща, я достал из кобуры обрез. На одних здешних существ он действует, на других – слабо, а на некоторых – вообще никак. В конце концов, это лишь эманация моей психики.
Выстрел напомнил внезапный гром, осветив лиловой вспышкой шипастые псевдоготические орнаменты и мокрую от мороси черепицу.
Скекс издал раздирающий нервы вопль, походивший на пущенный наоборот визг свиньи. Выстрел высосал часть окутывавшей его черноты и втянул в глубь ствола. По крайней мере, так это выглядело. Скекс свернулся в черное торнадо и исчез с крыши. Схватившись за контрфорс, я перегнулся через край. Было видно, как он ползет по стене головой вниз, будто огромный мотылек.
Я прицелился, но он слился с темным пятном и исчез.
По крайней мере, он слегка ослабел.
Шаги на лестнице звучали все отчетливее, я слышал, как начали вибрировать колокола, будто через них шел электрический ток.
Что бы ни лезло сюда, наверх, оно казалось достаточно могучим. В безумное небо над городом взмыли тысячи ворон, раздирая уши хоровым карканьем. Из маленьких окошек в стене колокольни, хлопая крыльями, вылетали целые тучи летучих мышей.
Что бы это ни было, я знал, что с ним нам не справиться. Я это чувствовал. И знал, что спуститься по этой лестнице мы не сумеем.
Мой монах поднялся на дрожащие ноги и маленькими шажками пытался подойти к краю, с обмотанной вокруг шеи веревкой.
– Они уже идут… – прохрипел он, а потом широко развел руки и рухнул лицом вниз прямо в смолистое небытие.
Он не успел. Резко выбросив руку, я схватил в горсть грубую ткань капюшона и удержал его.
Монах судорожно дышал, вытаращив глаза, и не понимал, что происходит. Неважно, сколько раз ты рухнешь лицом вниз прямо во тьму с затянутой на шее толстой петлей, которая сломает тебе шею и сокрушит трахею, – каждый раз это выглядит ужасающе.
И оно никогда ничего не решит, не позволит ни от чего сбежать.
Продолжая крепко держать монаха, я снял веревку с его шеи, привлек к себе и обвязал в поясе, но концом, а не серединой, на которой он завязал неумелую петлю. Затем, ударив под колени, я усадил его на черепицу, пытаясь вспомнить кошмарную картину, которую видел утром. Как высоко он висел? Сколько свободной веревки осталось у него под ногами? Это была веревка от одного из колоколов, но более тонкая, чем остальные – может, толщиной с мой большой палец.
– Он идет сюда… – пробормотал монах.
Кто-то действительно шел: я отчетливо это слышал и чувствовал. У меня начали дрожать колени. Ступени скрипели одна за другой, каждую секунду было слышно, как о них ударяется тяжелая, будто вытесанная из камня, подошва.
– Так веревку не вяжут, – объяснил я.
Распустив неумелый узел вокруг опоры, я завязал двойной швартовый, а потом как следует дернул. Узел держался.
Завязав под мышками Альберта спасательный узел, я уперся ногами в каменные краббы вдоль контрфорса, венчавшие его, словно гребень динозавра, а затем столкнул его в пропасть.
Он был легкий, но веревка все равно скользила между пальцами, обжигая руки живым огнем. Где-то подо мной, в башне, все громче становились звуки шагов. И все ближе. Схватив раздирающую пальцы веревку через полу плаща, я опустил ее до конца, чувствуя, как она дрожит от напряжения.
Когда в черном окне появилось пятно еще более глубокой черноты, а потом начало выливаться через окошко, сперва рукой, потом плечом и заостренным капюшоном, я поднял обрез и выстрелил из второго ствола.
На зрелищный эффект я не рассчитывал, мне хотелось лишь задержать его. Взявшись за веревку, я шагнул с карниза.
И едва не упал. В жизни мне доводилось делать всякое, но не помню, когда в последний раз спускался по веревке с колокольни. Рывок едва не выдернул руки из суставов. Я сполз на полметра; ладони обожгло, будто я сунул их в кипяток. Мне удалось заблокировать веревку между подошвами ботинок, словно в тумане вспоминая, как это должно выглядеть. Веревка должна проходить поверх одного ботинка и фиксироваться подошвой другого. Я почувствовал, как она скользит и трется о мое тело, будто горящая змея, пока наконец не зафиксировалась.