Он ничего не делал. Не танцевал, не имел никаких орудий, магических принадлежностей, грибов или иных веществ. Ничего. Просто сидел у стены, уперев руки в колени, и смотрел перед собой похожими на бойницы глазами. Через стены, заборы, колючую проволоку, минные поля, далеко за деревянные башни с прожекторами и пулеметами.
А потом он появлялся у своей хижины и брался за починку собачьей упряжи или варил овсянку.
Точно так же сидел я, пытаясь проникнуть взглядом сквозь бетонные стены. Но только не знал, куда возвращаться. Он возвращался в свою хижину или шалаш, а я мог вернуться только в свое тело. Если бы знал, где оно.
«В тебе есть волк, – сказал когда-то Кердигей. – И есть снежный сокол. Волк спит. Он редко открывает глаза, и лучше не будить его без нужды. Но снежный сокол есть в тебе всегда. Именно поэтому ты не можешь допустить, чтобы тебя заперли или связали. Сокол не знает решеток, стен или пут. Сокол летает высоко и смотрит далеко. Так далеко, что порой не видит того, что совсем рядом».
И я думал о соколе.
О снежном соколе, который якобы жил во мне.
Я слышал его крик где-то высоко в голубом небе. Видел, как он парит; видел голову с черными бусинками глаз и небольшим кривым клювом; видел, как воздушный поток выгибает распростертые белые крылья. Я долго смотрел, как он парит, зависнув между голубым куполом и белой пустыней внизу.
Потом, тысячелетия спустя, я сам стал соколом.
Решетки не важны. Несущественны. Как и стены и тяжелые мертвецы из кожи и стали. Важны голубое небо и ледяной воздух, в котором можно скользить без конца.
Каждый носит в себе ад. И каждый может из него выпорхнуть.
Нужно лишь освободить сокола.
Сокол парил над искрящейся белой равниной, под голубым колоколом. Ледяной воздух скользил по крыльям, вздымая их подобно парусам. Скользкий, хороший воздух восходящего потока. Послушный. Он вздымался, вращаясь бесконечной спиралью и увлекая сокола высоко над замерзшим фирном, переливающимся радужными искрами, словно нескончаемые поля алмазов. Можно было скользить без усилий, почти не шевеля крыльями. Описывать ленивые полусонные круги, используя поток, и следить за каждым движением внизу. Описывать круги и искать. Где-то внизу что-то мелькнуло. Маленький сугроб вдруг метнулся в сторону, оказавшись в другом месте. И еще раз. Заяц.
Скрытый под белой пушистой шкуркой, невидимый среди нескончаемых снегов. Но видно движение и деформация тени, видно, что маленький сугроб изменил положение. Только заяц сейчас не важен.
Куда важнее другой маленький след на безукоризненно белом снежном покрове мира. Неспешно бредущий вперед, оставляющий цепочку мелких следов. Небольшое пятнышко тени, а рядом – трудноразличимый серо-белый силуэт. Волк. Волк был важен.
Сокол несколько раз ударил крыльями, потом развернулся и поплыл в морозном воздухе, покинув вращающийся цилиндр теплого восходящего потока. Он летел следом за волком, за которым было легко поспевать – достаточно нескольких ударов крыльями, потом изменение угла их наклона, небольшая коррекция маховыми перьями, и можно помчаться, скатиться по крутому воздушному склону туда, куда шел волк. Быстро и без усилий.
Волк вскарабкался на пологий, мерцающий миллионами солнечных искр склон, и стало ясно, куда он направляется. За холмом, в круглой долине, мерцало окутанное белым туманом зеркало, смотревшее синей гладью прямо в небесный купол. Горячий источник. Такой, в котором всегда есть вода, хотя сейчас не время Воды и Птенцов, а время Снега и Жира. Но горячий источник никогда не засыпает.
К источнику направлялся не только волк. Туда шло еще одно существо, слабое и умирающее, оставляя за собой неровную цепочку следов. Немногим крупнее волка, но голое будто птенец и бредущее на двух ногах, как застрявший на земле сокол. Человек. С множеством кровоточащих ран, разноцветными узорами на плечах и серой, как у волка, шерстью, но изрядно полинявшей. Шерсть искрилась от инея только на голове и вокруг рта, и еще немного на груди. Человек тоже был важен. Он не умел летать, но, вероятно, был важнее всего. Вдоль кривого следа оставались резко пахнущие красные пятна; человек падал на колени и опирался на утопающие в снегу руки, а затем тяжело поднимался и брел дальше.
Волк добрался до цели первым и вошел в воду. Сперва зайдя по колено, он напился, свесив голову, и отряхнулся, а потом погрузился по уши и поплыл на середину озера.
Виднелась только его треугольная голова, рассекавшая воду. А потом он вдруг исчез, оставив посреди озера расходящиеся круги.
Человек тоже дошел до воды и рухнул лицом вниз, разбив в клочья отражение неба и оставив расходящиеся кругами волны. Какое-то время он парил, расставив руки и ноги, в водном небе, будто высматривавший его сокол, а затем погрузился в голубизну и исчез. Осталось лишь размытое коричневое пятно.
Сокол издал несколько трелей, закончившихся тоскливым протяжным зовом, после чего сложил крылья и спикировал вниз, будто пробив в воздухе туннель, прямо в озеро. Он мчался как стрела, глядя на подводное небо, которое становилось все ближе, и на летящего к нему сокола. Но чем ближе он оказывался, тем яснее становилось, что мчащийся ему навстречу сокол гол как птенец, с круглой головой, маленьким клювом и кружком серых перьев снизу.
Они столкнулись – и водное небо треснуло, как поверхность тонкого весеннего льда.
Я очнулся в кромешной тьме, среди тесноты, духоты и холода. Попытавшись встать, понял, что меня окутывает нечто скользкое, прочное и непроницаемое. Я все еще чувствовал себя побитым; тело болело, но впечатление, что я разваливаюсь на части, исчезло. Приподнявшись, я тотчас ударился головой о твердую поверхность, отозвавшуюся звонким гулом. По бокам тоже были стены. Я не мог пошевелиться, скованный жестким шелестящим саваном и стальным параллелепипедом вокруг.
Меня похоронили.
Я задыхался. Первая реакция почти гарантирована у любого.
После длившейся неопределенно долго черной, истерической паники я наконец начал что-то соображать. Например, что я еще жив. Что я голый, и нечто шершавое и холодное давит на меня узкой полоской от лба до паха, рассекая тело вдоль. Что моя могила издает глухой жестяной гул, отдающийся эхом у меня в черепе, как и мой собственный крик.
А потом я понял, что за шершавая полоска делит меня пополам.
Замок-молния. Меня окутывал мешок для трупов.
Глава 9
Я нашел собственный труп. Мое тело лежало в мешке. Черном, жестком, застегнутом по всей длине на молнию; сделанном из вонючего пластика, который походил на большой мешок для мусора. Именно потому я задыхался: мешок не пропускал воздуха.
Метаясь в коконе из пленки, я сумел прижать рот к молнии и всосать чуть-чуть воздуха между ее нейлоновыми зубцами. Ровно столько, чтобы не лишиться чувств. Я все еще дрейфовал на грани паники, походившей на бушующий пожар за закрытыми дверями спальни.
Извиваясь по-змеиному, переместил руку вдоль тела, до самого лица, и нащупал конец молнии. Ряд зубов, стиснутых как в предсмертной судороге. Впрочем, это мало дало. В мешки для трупов не ставят молнии, как в спальниках или палатках, с язычком с обеих сторон. Причина проста – они не рассчитаны на то, что их будут открывать изнутри. Я нащупал движок – перемещающийся по зубцам металлический челнок, задача которого состоит в том, чтобы соединять их или разделять, в зависимости от того, в какую сторону он движется. Я попытался его оттянуть, но безуспешно. Молнию застегнули до конца. Я был весь мокрый от пота; жесткая скользкая пленка липла к телу.
Замки-молнии.
Они уже существовали, когда я родился. Я расстегивал их миллионы раз. На собственных штанах и куртках, на дамских юбках и обтягивающих вечерних платьях. В паху, на груди, на спине и бедре. Достаточно слегка потянуть, и один ряд сцепленных зубцов распадается на два, не имеющих между собой ничего общего. Открыто.
Ключ в том, почему молнии, если они не сломаны, не расстегиваются сами. Почему держатся. Так происходит потому, что внутри движка сидит маленький жестяной засов, который входит между зубцами. Чтобы открыть замок, нужно взяться за металлический язычок, свободно свисающий под движком. Рычаг поднимает засов – и движок свободен. Он может легко перемещаться по молнии. Но чтобы потянуть за язычок, нужно быть снаружи, а не внутри.
Слышались лишь мое шипящее дыхание, шорох жесткой пленки и жестяной гул, когда я ударялся о стенки гробницы. О последнем я старался не думать. Удерживать пожар за закрытыми дверями, не обращая внимания на рыжеватое сияние над порогом и сочащийся сквозь щели дым. Не сейчас.
Сейчас главной проблемой был замок-молния. Ухватившись пальцами за внутреннюю часть движка, я пытался перемещать его вперед и назад, в надежде проделать хотя бы маленькую дыру. Я пытался добраться до язычка сбоку, через пленку, но не мог его нащупать. Пробовал прижать пальцами сквозь пленку одну сторону движка и поднять засов. Прибегал к помощи зубов и языка. Мне требовалась маленькая дырочка, пусть даже в несколько зубцов, чтобы высунуть хотя бы палец.
Бесполезно. Движок держался как приклеенный.
Каждые несколько минут мне приходилось делать перерыв и дышать, прижавшись ртом к молнии, но воздух казался все более спертым. Заканчивался кислород. Скоро я начну дышать двуокисью углерода, все судорожнее и быстрее; кровь застучит в висках и появится гул в ушах. А затем я постепенно провалюсь в черный туннель, будто спускаясь на лифте в шахту. Навсегда.
Пот ел глаза, стекая струями по всему телу, а я все отчаяннее сражался с молнией. Неоднократно пытался разодрать мешок, растопырившись во все стороны, но было слишком тесно, а пленка оказалась слишком жесткой. Толкая вверх, я утыкался в крышку, а растягивая мешок в стороны, упирался в стены.
Так продолжалось достаточно долго, пока я не выдержал.
Приподнявшись, насколько было возможно, я с силой ткнул перед собой пальцем, вонзая его в пленку. Я давил как сумасшедший и вдруг почувствовал, что пленка начинает растягиваться, облепляя кончик пальца, и в конце концов лопается. Разодрав дыру, я рухнул без сил, судорожно ловя ртом остатки воздуха. Он был тяжелым, густым и вонял чем-то вроде старых пропотевших носков.