[22] мрамора.
Совсем не так ожидал встретить Александр Модестович Ольгу, хотя он и не задумывался над этим особо: выйдет ли она к нему разряженная в шёлковый сарафан или будет на ней скромный льняной наряд. Он не удивился бы, пожалуй, если бы увидел её сегодня в образе Афродиты, вознесённой на Олимп, или в образе юной царицы, восседающей на троне, — так и подобает ей; его не удивили бы жемчуга и кораллы в её кудрях, его не удивили бы перстни и браслеты на её ладных ручках, но косырь и веник... удивили. Божество, которому он уже два дня как поклонялся, сегодня, увы, сидело на некрашеном полу и соскабливало грязь, нанесённую сюда с сапогами и лаптями неизвестно из каких губерний. Грязный пол и старые стены, чёрные очажные камни и шаткий стол — вот пенаты его божества, вот окружение цветка, коему назначение — делать честь императорским оранжереям, благоухать в будуарах августейших дам среди таких же цветков-фрейлин. На сердце у Александра Модестовича вдруг защемило, и дух его возмутился от той несправедливости, о какой он подумал сейчас, и он в одну минуту возненавидел этого угрюмого молчальника-корчмаря, который, оказывается, позволял своей красавице-дочери (а может, и заставлял её) выполнять грязную работу... Божество же, несмотря ни на что, оставалось божеством: ни одна из античных колонн не казалась бы Александру Модестовичу столь совершенной, как рука Ольги, на которую та, сидя на полу, опиралась, ни в одной женской фигуре, вылепленной древним или новейшим, самым искусным ваятелем, Александр Модестович не увидел бы столько грации, сколько видел в Ольге, сидящей на полу захолустной придорожной корчмы, и даже косырь Ольга держала с непередаваемым изяществом, и оттого косырь этот, ржавый и грязный, становился мил сердцу Александра Модестовича, и звук, издаваемый косырём, — звук не из приятных, — слышался Александру Модестовичу нежной песнью. Александр Модестович, должно быть, здорово влюбился, если принял так близко к сердцу разницу в его положении и в положении предмета его воздыханий, если, не перемолвившись с девицей ещё и парой слов, он, ни секунды не колеблясь, в воображении уже поставил её, замарашку, рядом с собой и не увидел к тому сколько-нибудь серьёзных препятствий!.. Да и могут ли прийти в голову мысли о каких-то препятствиях (в основном — об общепринятых условностях), когда тебе лишь девятнадцать лет, когда на дворе май месяц, когда сокровище твоё — вот оно, перед тобой, и речь идёт только о достойной его оправе!
Александр Модестович снял шляпу и затворил за собой дверь, при этом плохо подогнанная дверь негромко стукнула о косяк. Ольга вздрогнула, оглянулась. Ольга прямо-таки вспыхнула, когда разглядела гостя; одёрнула платье, поднялась с колен. Он поздоровался с ней, а она, отвечая, поперхнулась и уж более не поднимала глаз, лишь взмахивала чуть-чуть ресницами. Такой чудной показалась. А Александр Модестович и рад был, что Ольга не глядит на него прямо, — он почувствовал, как от волнения кровь прилила ему к голове. Хорош оказался барин, коли зарделся перед девицей! А мнил себя таким героем, представляя эту встречу в мыслях... Он огляделся, шляпу повесил на колышек у двери, лекарский саквояж поставил на пол под шляпой. Ольга же, вспомнив, что она здесь хозяйка, легонько поклонилась, пригласила войти, хотя Александр Модестович как будто уже и вошёл, потом бросилась снимать со стола стулья и табуреты:
— Садитесь тут, барин. Вы, верно, голодны?..
Александр Модестович был не в силах оторвать от неё глаз; знал, что глупо это и, пожалуй, нескромно в упор разглядывать девицу, — так разглядывать, что девица то краснеет да ладонями остужает щёки, то бледнеет чуть не до обморока и не находит себе места, — однако поделать с собой ничего не мог, глядел и глядел. Спохватился:
— Голоден, конечно. Но я могу и подождать, невелика птица.
Ольга покачала головой.
— Если вы птица невеликая, то кто же птица? — вскинула и быстро отвела удивлённые глаза. — Вам всегда будем рады, Александр Модестович.
— Вы и по имени меня знаете, Ольга...
— Как не знать! Про вас все говорят: сердобольный барин — немощных лечит, деток сладостями угощает, жалеет. Вы, может, сами не знаете, как далеко о вас говорят, — тут у неё снова полыхнули щёки, выдали встревоженное сердце. — А что до имени, так ведь и вы меня по имени знаете.
— Знаю. Как на дороге встретились тогда, зимой, с тех пор и знаю. Черевичник сказал. А ещё от других много слышал. Говорят, Ольга — русалка... Говорят, от женихов ей отбою нет, потому девки ходят злые, понурые. А когда Ольга в церковь идёт, молодцы туда со всей округи валом валят. Опять, выходит, злы девки и молодицы. Русалочьи чары им покоя не дают. Знаю, дети любят вас, Ольга Аверьяновна, и старики — они добрую душу всегда чувствуют; хозяйки любят — говорят, рукодельница. Вот как много знаю!..
— Стеснительны мне ваши слова, барин, хоть и доброе говорите. На душе делается смутно. И величаете будто господскую дочку, не привыкли мы... — не зная, куда девать беспокойные руки, Ольга то сцепляла их пальцами, то теребила поясок старого, надетого для уборки платья. — Всех-то чар у меня — что по дому помочь да во храме поставить свечу, помянуть матушку... А женихи... Женихов может быть много, суженый — один.
— А суженый кто? — на сей раз вспыхнул сам Александр Модестович.
— Не знаю. Гадали в Крещение — не разглядела. Цыганка было выманила алтын, имя шепнула, а я не расслышала. Жду теперь, сердце подскажет...
Замолчали. Встретились глазами, смешались.
Чтобы не молчать, поговорили о том о сём: постояльцы-де съехали, а Аверьян Минич на другой берег попался к кому-то муку молоть.
Когда вошёл Черевичник, Александр Модестович позвал его за стол. Ольга, не имея времени прикнопить что-нибудь особенное, угощала их блюдами повседневными: супом из раков, щукой, тушенной в горшочках, блинами, солёными грибками, печёным картофелем; к чаю — вересковый мёд. Пока гости управлялись с супом, Ольга успела приодеться. На ней был теперь муаровый сарафан — голубой с синими рюшами; неглубокий вырез спереди и плечи прикрывала лёгкая косынка. Волосы были расчёсаны на прямой пробор и уложены в греческий узел — вьющиеся пряди, с виду как бы небрежные, но изящные, обрамляли лоб Ольги и щёки, затем, будто сложенные птичьи крылья, сходились сзади, на затылке они образовывали не тугой узел и были перехвачены синей шёлковой лентой. «Так и есть — Афродита!» — восхитился Александр Модестович. И тут же ему бросилось в глаза, сколь чуждо Ольге её окружение. И именно это чуждое, грубое окружение навело его на неожиданную мысль, что не могла она такая вырасти в корчме, что должна быть у Ольги какая-то тайна, разгадка которой объяснит, каким невероятным образом сказочная птица очутилась запертой в клетке для кур... Тайна тайной, но уже после того, как Александр Модестович попробовал щуку, он понял, что в лучшем приготовлении щуки не едал; Ольга знала толк в кухне. Она готовила так, словно родилась у печки и с рождения от печи не отходила. «Но внешность!.. — Александр Модестович не мог унять свои глаза, которые, как к свету, сами поворачивались к Ольге. — Разве не говорит внешность сама за себя? Благородство черт, дивная грация движений! А такт... Неужели врождённый? А ум!..» Заметил, волосы прибрала — всего с минуту отсутствовала... однако многие ли утончённые аристократки смогли бы сейчас, при Ольге, похвалиться столь мастерски убранной головой?.. Александр Модестович в мыслях разводил руками: мог искусница природа — ей под силу наградить человека таким вкусом, что человек этот, даже не имея перед собой образцов из античности, может запросто, мимоходом угадывать верный путь к совершенству.
— Редкой красоты дева! — сказал Черевичник, когда Ольга вышла за каким-то из блюд. — Барышня, ей-богу! С такой часок на бережку посидеть, и более для земного счастья ничего не надо...
Низко склонясь над столом, Черевичник кончал вторую миску супа. Расписная деревянная ложка прямо-таки сновала у него в руке, другая рука успевала подносить ко рту большой ломоть хлеба. Черевичник, понятно, никуда не торопился, но такова была его привычка — за едой не зевать, привычка человека, знававшего и худшие времена. Черевичник ел и при этом сопел и причмокивал, Черевичник ел, и камельки супа стекали по усам обратно в миску, должно быть, для того он и нагибался, дабы ничто из назначенного попасть в желудок не пропадало. Из такого неудобного, склонённого положения Черевичник время от времени поглядывал на молодого барина вроде исподлобья, однако по-доброму и как будто даже с хитрецой, с некоей потайной мыслью. Раз взглянул, другой взглянул, и недолго пряталась на его потайная мысль. Выпрямившись над столом и прислушавшись, не идёт ли Ольга, Черевичник вдруг заметил:
— Это она для вас вырядилась, барин. Ни перед кем глаз не опускает, а перед вами опустила. Не глядит прямо, всё украдкой норовит...
На что Александр Модестович и ухом не повёл, будто не слышал. Черевичник продолжал:
— С одной стороны поглядеть: лучшей утицы селезню не сыскать. С другой стороны: корчмарка — она и есть корчмарка. Тёмный человек...
До́лжно сказать, в намерения Александра Модестовича никак не входило толковать сейчас об Ольге, но послушать Черевичника ему было интересно, и, видимо, интерес этот как-то отразился у него на лице, ибо голос Черевичника зазвучал увереннее:
— Оно, конечно, так: тёмный Ольга человек. Однако панок наш, гувернёр, хотя премного просвещён, не менее, пожалуй, вашего, а всё у корчмы трётся, частенько захаживает. Пива не пьёт, водки не берёт. Целыми вечерами чай-гербатку прихлёбывает и всё к Ольге липнет с разными словами. Я видел: такой сладкий делается гувернёр-то...
Несколько минут Черевичник молчал, занятый едой, но вот ложка его застучала о дно миски. Глаза Черевичника уже смотрели не исподлобья:
— Вы вот, барин, всё молчите, а покоя вам, вижу, нет. Задела она вас, сердешная, ишь — насарафанилась. Не первый день уж думаете о ней. И душа ваша к ней потянулась. Оно известно, как это бывает: куда душа потянется, кажется, там только и свет. А кто-то подумает: не ровня. А кто-то иначе подумает: пред Богом все равны. А на мой скудный разум: так она — царица. Не про гувернёра честь! И вся царственность её на лице, а не в звании. И детки её будут цесаревичами... Наук она не проходила, точно, и повадкам господским не обучена. А много ли проку, что другие обучены? Соседских барышень взять, к примеру: и так взглянут, и сяк повернут, и вильнут, и покрутят, и пройдутся — а глядеть не хочется, хоть и дочки господские, — Бог не отметил. А как Ольга пройдётся — сердце замирает.