— Куда же хочет ехать барин? — оборвалось у Черевичника сердце.
— На Полоцк, мой друг. Пшебыльскому Полоцка не миновать. Значит, и нам в ту сторону, — и, с минуту поразмыслив, раздражённо добавил: — Ужели вы все думаете, что после случившегося мне будет в Петербурге спокойно? Ужели вы думаете, что влиятельный дед мой, генерал Бекасов, воздействует и на сердце моё? Кого в таком случае вы во мне видите?..
Глава 6
В недавнем безмятежном прошлом проехать пятьдесят вёрст до Полоцка не составляло особого труда. Коляска, запряжённая парой резвых коней, покрывала оное расстояние за несколько часов. Конечно, это время значительно меньше, чем то, какое, к примеру, необходимо иному набожному служке, чтобы сотворить молитву, но и вполне достаточное, чтобы переварить плотный завтрак, или написать одну бессмертную строку, или захватить без единого выстрела крупный город вроде Ковно... Не много и не мало... Но так было прежде. Ныне же Александр Модестович и Черевичник едва осилили сей конец за три дня. Весь путь они проделали, не показываясь из лесу, преодолевая буреломы и топи, продираясь сквозь такую глухую чащобу, какую и описать мудрено; можно лишь свидетельствовать, что прежде ни Александр Модестович, ни Черевичник такой глухомани не видывали, ибо большей частью ходили дорогами и тропками, и пока они плутали в этих сказочных дебрях, не видя над головой солнца и с трудом различая стороны света, их не однажды пробирал нешуточный страх.
Если бы не охотничье ружьё, то эти несколько дней наши путники провели бы впроголодь, поскольку имели с собой всего с десяток сухарей да горсть орехов, и те обнаружились случайно в карманах притороченного к седлу Черевичника старого бурнуса. Два-три метких выстрела решили дело: на походной скатёрке более не царили унылое однообразив и скудость. И хотя лесной стол не отличался особым изобилием, на нём регулярно появлялось что-нибудь могущее и доставить удовольствие желудку, и не допустить организм к отощанию. Превосходным дополнением к дичи, добытой Черевичником, были съедобные коренья и травы, собранные понимающим в ботанике Александром Модестовичем. Но потерянное время подгоняло их; они не знали, далеко ли удалось бежать за эти дни Пшебыльскому. Торопились. Тут не разохотишься, не рассобираешься. Как говорится, стоя наедались, а ходя высыпались.
Недалеко от Полоцка, когда сквозь листву уж виден был сам город, утопающий в садах и возносящийся над холмами главками и шпилями церквей, сделали большой привал, на коем решили временно расстаться с частью наличности, главным образом, с оружием. Лошадей расседлали, стреножили и оставили пастись в лесном овражке. Там же в кустах жимолости спрятали ружьё, пистолеты Пшебыльского, запас пороха — фунта три, свинец и дюжину готовых, обкатанных пуль. С собой взяли, что осталось из провианта — мясные сухарики, медвежий лук, листья одуванчика и ещё по мелочи, а также кое-что из одежды, двадцать рублей ассигнациями, несколько медяков да бистурей, с которым Александр Модестович предпочитал не расставаться. Дождавшись сумерек, когда над низинами медленно поплыл туман, двинулись к городу. Так, за туманом, и рассчитывали пробраться к крайним дворам незамеченными, но вышло как раз наоборот: ничего перед собой не различая, напоролись на французский аванпост и притом едва не повалили одну из солдатских палаток.
— Diantre! Qui vive?[31] — прозвучал скорее взволнованный, нежели грозный окрик.
От такой нечаянности Александр Модестович и Черевичник совершенно опешили и молчали. Но когда послышались щелчки взводимых курков, Александр Модестович поспешил крикнуть по-французски:
— Лекарь. Здесь русский лекарь. Не стреляйте, господа!..
Тогда человек пять с ружьями наперевес вышли из тумана, справа и слева, и взяли наших героев в кольцо. «Так старательно скрываться — и так глупо попасться!» — явилась Александру Модестовичу удручающая мысль. Как выяснилось, солдаты эти были вовсе не французы, а хорваты, и фразой, произнесённой ими только что, по всей видимости, исчерпывалось их знание французского языка, ибо в разговоре с пленниками они тут же перешли на свой родной хорватский, нисколько не заботясь, понимают их или нет. Но язык их, у коего был тот же предок, что и у языков русского, и белорусского, и польского, и чешского, и прочих, — «язык словенеск», — оказался вполне понятным и Александру Модестович, и Черевичнику.
Хорваты зажгли фонарь и при свете его принялись обыскивать Александра Модестовича; за этим делом отняли у него ассигнации, выгребли из котомки медяки; на бистурей не обратили ровно никакого внимания, ибо не увидели в нём для себя ценности. Потом они внимательно осмотрели ладони Александра Модестовича. Из разговора солдат тот понял, что они ищут следы пороха. Но ладони у него были так грязны, что отыскать на них какие-либо следы представлялось бы делом невероятно сложным даже и при свете дня. Хорваты скоро поняли это и занялись осмотром его ног: более всего интересовались внутренней поверхностью голеней и бёдер — у человека, только что сошедшего с коня, эти места могут быть влажными от конского пота. А если знать наверняка, что путник прячет коня, то можно смело предполагать, что где-то поблизости он прячет и поклажу, — солдаты, должно быть, не впервые исправляли обязанности постовых и изрядно поднаторели в обысках. Не найдя ничего подозрительного у Александра Модестовича, хорваты занялись Черевичником. Однако результат был тот же. Тогда обоих отпустили с Богом. Крикнули вдогонку: «Medicin russe? Espion!»[32]. И загоготали в пять глоток. Черевичник при этом выругался себе под нос и сказал, что если бы сии олухи были поумнее и догадались ковырнуть у него под ногтями, то уж как нить дать отыскали бы порох, — но олухи не догадались, и ловушка, в которую так нелепо угодил лис, не захлопнулась.
При входе в Полоцк была ещё застава, но там Александра Модестовича и Черевичника уже не обыскивали: осветили фонарём одного, другого и махнули рукой — «проходи!». Такая беспечность караульных могла бы удивить наших путников, если бы они не видели друг друга со стороны. Одного взгляда на них, исцарапанных после блужданий по лесу, в изорванной одежде, бредущих по дороге устало, со склонёнными головами, было достаточно, чтобы понять — для французского гарнизона они опасности не представляют.
В поисках ночлега сунулись было на постоялый двор, да едва унесли оттуда ноги. Швейцарцы, отряд которых там разместился, были чем-то крайне раздражены и всерьёз грозили обойтись с русскими оборванцами дурно, если те осмелятся и впредь докучать им. Александр Модестович не мог знать, что в это самое время в боях под Клястицами русские войска (корпус Витгенштейна) порядком потрепали маршала Удино и вынудили его отступить с петербургского направления обратно к Полоцку. В корпус Удино, кроме хорватов и португальцев, входили ещё и швейцарцы. И вполне естественно, что швейцарцы гарнизонные, сочувствуя своим побитым землякам, были весьма неучтивы со всеми, кого почитали за русских.
Куда ещё было податься? Александр Модестович перебрал в памяти всех своих полоцких знакомых: нескольких дворян, владевших в городе недвижимостью, аптекаря Рувимчика, у которого он раз в месяц покупал лекарственные средства и кое-какие склянки, да лавочника-книготорговца, к какому заходил раза три и всякий раз имел с ним довольно продолжительную беседу, так что уж стали они приятелями и при встречах на улице любезно раскланивались. Но, увы, оказалось, что лавка книготорговца недавно сгорела, и теперь хозяйничали на пепелище бродячие собаки; многодетный старый Рувимчик ныне сам ютился при аптеке в маленькой полуподвальной комнатушке, где его голопузые ребятишки с утра до вечера забавлялись с колбами, ретортами, коробочками и пузырьками, — квартира аптекаря, равно как и дома бежавших и не бежавших господ, была передана военным под постой. Обойдя все известные адреса и не найдя пристанища, Александр Модестович вспомнил ещё про одного человека — про лекаря Либиха Якова Ивановича, гомеопата, — и подивился, что не его имя первым пришло ему на ум.
Домишко, в котором жил Либих, по-холостяцки скромный, по-немецки опрятный, с палисадником-розарием знал в Полоцке каждый. Александр Модестович и Черевичник, выведав у первого встреченного горожанина адрес, заторопились, ибо тем же горожанином были предостережены: вот-вот пойдёт но улицам ночной дозор, которому на глаза лучше не попадаться... Яков Иванович отворил на стук сразу. Однако не сразу признал поздних гостей, — наружность их, как уже говорилось выше, немало изменилась.
— О мой Бог! — покачал головой Либих. — Вы ли это, юный друг! Какие несчастья приключились с вами? Вы выглядите нездоровым...
Но едва Александр Модестович раскрыл рот, чтобы ответить, как лекарь замахал на него руками: «Потом! Потом!..». Он провёл их в зал, усадил на софу, сам вышел в кухню и через минуту вернулся с серебряным подносом, на котором стояли две гранёные рюмки водки и немудрящая закуска.
— Вот, господа! Это то, что вам нужно. Remede souverain[33]!
Лекарство Либиха действительно несколько поддержало их дух и укрепило силы. У Черевичника даже заиграл румянец на щеках — не исключено, однако, что происходил этот румянец от уважительного, можно сказать, благородного обхождения; никогда ещё прежде Черевичника не называли господином; надо думать, непривычное обращение сильно взволновало безыскусную крестьянскую душу.
Покончив с закуской, Александр Модестович поведал лекарю о своих злоключениях: от того момента, как в доме Мантусов хватились Пшебыльского, до момента, когда хорваты учинили им с Черевичником тщательный обыск. Яков Иванович, человек с опытом, повидавший на своём веку немало достойного удивления и уже лет десять как переставший удивляться, сегодня, однако, удивился. Но впечатлили его не те обстоятельства, в какие попал Александр Модестович, а сам Александр Модестович, как он повёл себя. Как мог он, разумный человек, знающий себе цену, готовый уж лекарь, по роду деятельности обязанный воспитывать свой характер размышлением хладнокровным, обязанный хранить трезвым и независимым свой ум, как мог он, человек, посвятивший себя