Кельсер бросил им несколько монеток, не заботясь, что привлекает к себе излишнее внимание, и пошел дальше. Миновав три поперечные улицы, он оказался на другой площади, гораздо меньшей. На ней тоже сидели попрошайки, но тут не было ни фонтана в центре, ни колодцев.
Попрошайки здесь выглядели более плачевно: жалкие существа, которые не могли отбить для себя место на одной из центральных площадей. Бледные от недоедания дети и потрепанные годами взрослые взывали к прохожим слабыми голосами. Мужчины, у которых недоставало рук или ног, прятались по углам, и их перепачканные золой и сажей фигуры были почти неразличимы в тени.
Кельсер машинально потянулся к кошельку.
«Осторожнее, — спохватившись, мысленно предостерег он себя. — Ты не можешь спасти их всех, во всяком случае, деньгами тут не поможешь. Их время настанет, когда рухнет Последняя империя».
Не обращая внимания на жалобные призывы, он изучал грязные лица. Он лишь мельком видел Камона, но думал, что узнает его. Однако ни один из здешних попрошаек не походил на бывшего главаря, а ведь рост Камона должен был бросаться в глаза, даже несмотря на истощение.
«Здесь его нет», — разочарованно подумал Кельсер.
Кельсер в свое время приказал Милеву отправить Камона к попрошайкам, и его приказ был выполнен. Доксон сам присмотрел за этим.
Отсутствие Камона на площади могло означать и то, что он нашел себе местечко получше, и то, что его отыскало братство. Кельсер несколько мгновений стоял на месте, прислушиваясь к нытью нищих. С неба посыпались хлопья пепла.
Что-то было не так. Кельсер обратил внимание, что на северном углу перекрестка никто не сидит. Кельсер осторожно воспламенил олово — и сразу уловил в воздухе запах крови.
Он сбросил башмаки, снял ремень. За ними последовала застежка плаща — дорогая фибула упала на камни мостовой. Теперь на теле Кельсера металла осталось немного: только монеты в кошельке. Он сгреб в ладонь несколько монет и осторожно двинулся вперед, оставив попрошайкам ненужные предметы одежды.
Запах смерти усилился, но Кельсер не слышал ничего, кроме бормотания нищих за спиной. Он повернул на северную улицу и сразу заметил слева узкий переулок. Глубоко вздохнув, Кельсер зажег свинец и нырнул в проход.
Переулок был завален отбросами и золой. Никто не ждал там Кельсера — по крайней мере, никто живой.
Камон, отставной главарь воровской шайки, спокойно висел на веревке, привязанной к чему-то высоко наверху. Его труп медленно раскачивался на ветру, а возле него лениво кружили хлопья пепла. Камона не задушили. Нет, к веревке привязали большой крюк, а крюк вонзили сзади в шею. Окровавленный конец крюка торчал из-под подбородка, отчего голова сильно запрокинулась назад. Руки Камона были связаны, на все еще пухлом теле виднелись следы пыток.
«Как скверно».
Сзади послышались шаги, и Кельсер резко обернулся, мгновенно поджигая сталь и швыряя на звук горсть монет.
Взвизгнув, небольшая фигурка припала к земле, а монеты разлетелись в стороны, наткнувшись на защиту.
— Вин? — изумленно воскликнул Кельсер.
Выругавшись, он бросился вперед и затащил девушку в переулок. Потом выглянул из-за угла. Нищие насторожились, услышав звон монет.
— Что ты здесь делаешь? — резко спросил Кельсер, поворачиваясь к Вин.
На ней были все те же коричневые брюки и серая рубашка, но у нее хватило ума набросить сверху неприметный плащ с капюшоном.
— Я просто хотела посмотреть, куда ты пошел, — ответила она, потупившись.
— Здесь слишком опасно! О чем ты думала?
Вин еще сильнее смутилась. Самые храбрые из нищих подкрались к переулку собрать монеты.
Кельсер приказал себе успокоиться.
«Нет смысла ругать ее за любопытство, — подумал он. — Она просто…»
Он застыл на месте. Это было так незаметно, что он чуть не пропустил… Вин легонько надавила на его чувства. Остудила гнев.
Кельсер присмотрелся к девушке. Она явно пыталась стать незаметной, выглядела такой маленькой, робкой… однако в ее взгляде Кельсер заметил огонь решимости. Да, этот ребенок отлично умеет казаться безобидным существом…
«Ловко она, а главное, как осторожно! — подумал Кельсер. — И как она так быстро учится?»
— Тебе незачем применять алломантию, Вин, — мягко произнес Кельсер. — Я не собираюсь тебя обижать. И ты это знаешь.
Вин вспыхнула.
— Я не нарочно… просто по привычке.
— Все в порядке, — сказал Кельсер, опуская руку ей на плечо. — Только помни: что бы ни говорил Бриз, влиять на эмоции друзей — дурной тон. К тому же среди знатных людей считается оскорблением, если кто-то использует алломантию в официальной обстановке. Такие привычки могут повлечь за собой неприятности.
Вин кивнула и выпрямилась, изучая взглядом Камона. Кельсер предполагал, что она отвернется в ужасе, но Вин смотрела на труп молча, и на ее лице светилось мрачное удовлетворение.
«Нет, слабости в ней нет и следа, — подумал Кельсер. — Какое бы впечатление она ни старалась произвести».
— Они пытали его прямо здесь? — спросила Вин. — На улице?
Кельсер кивнул, представив, как разносятся по округе вопли Камона, а нищие от ужаса забиваются в щели. Братству нравилось демонстрировать силу…
— А зачем крюк? — спросила Вин.
— Это нечто вроде ритуального убийства, для особых грешников — тех, кто злоупотребляет алломантией.
Вин нахмурилась.
— Разве Камон был алломантом?
Кельсер покачал головой.
— Нет, но он наверняка признался в чем-то ужасном во время пытки. — Кельсер посмотрел на Вин. — Он должен был знать, что ты обладаешь силой, Вин. Он сознательно тебя использовал.
Вин заметно побледнела.
— Тогда… братству известно, что я — рожденная туманом?
— Возможно. Зависит от того, знал ли это Камон. Он мог считать тебя обычным туманщиком.
Вин немного помолчала.
— И как это повлияет на мою часть работы? — спросила она наконец.
— Будем продолжать действовать по плану. Лишь двое поручителей видели тебя в тайном доме Камона и в братстве, но редкий человек способен узнать в хорошо одетой аристократке безвестную служанку-скаа.
— А инквизитор? — тихо проговорила Вин.
На этот вопрос Кельсер не ответил.
— Идем, — сказал он. — Мы и так уже привлекли к себе слишком много внимания.
12
Что было бы, если бы все народы — от жителей южных островов до горцев Терриса — оказались под властью одного правителя? Каких чудес удалось бы добиться, какого прогресса, если бы человечество забыло о своих ссорах и стало действовать как единое целое?
Но, полагаю, даже надеяться на это смешно. Единое и неделимое человечество? Такого не будет никогда.
Вин с трудом удерживалась от того, чтобы не одергивать свое роскошное платье. Она носила его уже несколько дней — по настоянию Сэйзеда, — и все равно оно казалось страшно неудобным. Платье было тесным в груди и в талии, а юбка спадала вниз широкими сборками и мешала ходить. Вин постоянно чудилось, что она вот-вот споткнется, и еще она ощущала, как платье выставляет напоказ грудь… Такое глубокое декольте! И, несмотря на то что привычная рубашка открывала ничуть не меньше, Вин почему-то думала, что это разные вещи.
И в то же время Вин была вынуждена признать, что платье совершенно изменило ее внешность. Девушка, которую она видела в зеркале, казалась Вин незнакомкой, почти иностранкой. Голубое платье с белым кружевом на лифе и белыми оборками на юбке сочеталось по цвету с сапфировыми заколками в волосах. Сэйзед заявлял, что не почувствует себя счастливым до тех пор, пока ее волосы не отрастут хотя бы до плеч, но все равно принес пару похожих на брошки заколок и лично прикрепил их над ушами девушки.
— Аристократы часто не считают нужным скрывать свои недостатки, — пояснил он. — Наоборот, даже подчеркивают их. Привлеки внимание к своим слишком коротким волосам — и все и думать забудут о том, что ты не следуешь моде, напротив, на них произведет впечатление твой вызов.
Вин пришлось надеть еще и сапфировое ожерелье — скромное по меркам знатных людей, но тем не менее стоившее больше двух сотен мер. Дополнением к нему служил один-единственный рубиновый браслет, создававший цветовой контраст, — видимо, того требовали последние веяния моды.
Все это принадлежало Вин и было оплачено деньгами воровской шайки. Если бы она сбежала, прихватив драгоценности и свои три тысячи мер, то смогла бы жить на эти средства не один десяток лет. Мысль о побеге казалась куда более соблазнительной, чем Вин решалась признавать. Картина побоища в берлоге Камона то и дело вспыхивала перед ее глазами. И если бы она осталась там, ее, наверное, ждала бы та же судьба…
Так почему же она до сих пор не сбежала?
Вин отвернулась от зеркала и набросила на плечи голубую шелковую шаль — аристократический вариант плаща. Почему она не сбежала? Может, потому что дала слово Кельсеру. Он научил ее пользоваться даром алломантии и теперь надеялся на нее. Может, они были в долгу друг перед другом. Ведь в любой команде каждый должен делать свою часть работы.
Рин сказал бы, что эти люди — просто дураки, но Вин соблазнилась возможностями, которые предоставлял ей Кельсер. И дело было не в богатстве и не в том, что работа выглядела интересной. Дело было в смутной надежде — опасной и невероятной, — что она окажется среди людей, которые доверяют друг другу. Вин просто не могла не остаться. Она должна была выяснить, действительно ли это так, или — как нашептывал ей голос Рина — все это просто очередная ложь.
Вин вышла из комнаты и направилась к парадной двери особняка — там ее ждал Сэйзед с экипажем. Она решила остаться, а это значило, что она должна делать свою работу.
И ей пора было впервые появиться на людях в роли знатной дамы.
Карету резко тряхнуло, и Вин подпрыгнула на сиденье. Но экипаж не остановился, он продолжал катить по улице, а Сэйзед на месте кучера даже не повернул головы.
Наверху послышался шум. Вин, насторожившись, воспламенила металлы, но с крыши кареты на приступку для лакея спрыгнул Кельсер. Он сунул голову в окно, сияя улыбкой.