вого Андрея Нартова, про которого тогда утверждали, что он-де является изобретателем токарного станка. Это возмутило до глубины души кого-то из присутствующих, и Соголов был публично обвинен в том, что сознательно оскорбил память гениального русского изобретателя. Через несколько дней после описываемого события в институтской стенной газете появилась статья декана, Сергея Павловича Тамбовцева: «Соголов или Безголов». Соголова исключили из комсомола. Приезжала его мать, просила за него и даже написала письмо в ту же институтскую стенгазету, что сын ее действительно совершил низкий поступок, но осознал всю его порочность и заслуживает снисхождения.
Тучи сгущались, а я был поглощен отношениями с Наташей. В конце февраля мы пошли в зал Чайковского на эстрадный концерт. Она обращала на себя внимание. На ней было простое красное платье, не имевшее ватных писчей, безобразивших тогда женщин. Мы весело смеялись.
Сергею Павловичу Тамбовцеву принадлежит особая роль в станкиновских событиях. Много лет спустя я узнал, что он был главным доверенным осведомителем в СТАНКИНе и погубил в свое время многих людей.
Именно он 4 марта 1953 года первым в СТАНКИНе организовал общее закрытое собрание всех студентов технологического факультета. Речь его была длинной и удивительной. Все, о чем говорилось выше: идеологическая диверсия в читалке; преступная потеря бдительности в бане; террористические угрозы Копыленко; гнусный поступок Соголова — все это было сведено в единую логическую цепь. «В нашем институте действует подпольная террористическая организация», — угрожающе провозгласил Тамбовцев. Ко всем очевидным доказательствам ее деятельности он добавил еще одно. Оказывается, на кафедре марксизма-ленинизма был обнаружен тетрадный листок, на котором были нарисованы череп и кости со словами: «ПО ВАШУ ГОЛОВУ!»
Подавляющее большинство присутствующих, включая и меня самого, просто не поняло, куда клонит Тамбовцев и чем это может обернуться. Все мы выросли после Великой Чистки и не были свидетелями ее зловещих признаков. Послышалось хихиканье. С задней скамьи вскочил, восторженно завывая, еврей-первокурсник: «Вчера... в малом зале... я... увидел... что сверху сидели... трое... и что-то... прятали... под половицу!» Раздался всеобщий хохот. Тамбовцев не имел инструкций, как отнестись к этому новому доказательству террора в СТАНКИНе, и предпочел обойти его молчанием. Юный энтузиаст торжествующе сел на место, не подозревая, что назавтра сам мог быть обвинен в участии в террористической организации и, может быть, даже в попытке замести следы собственных злодеяний.
Накануне в СТАНКИНе студентка-аферистка Карпеченко вошла в доверие к студентам, набрала у них денег в долг, у кого-то даже и украла, а потом скрылась неизвестно куда. Я взял слово и напомнил о ней, желая этим сказать, что вместо того, чтобы заниматься поисками мифических террористов, лучше бы занимались настоящими жуликами. И меня могли бы назавтра обвинить в попытке замести следы. Естественно, что и это заявление Тамбовцев обошел молчанием.
И все же нашелся человек, который-таки прямо сказал все, что думал! Известный правдоискатель Генка Ситников, наш тогдашний станкиновский диссидент, всегда на собраниях обличавший администрацию, не был евреем.
— Сергей Павлович! — вызывающе сказал Ситников. — Скажите, зачем врагу СТАНКИН?
— Ситников! — завопил Тамбовцев. — Да враг может проникнуть в здание! Он может его поджечь! У нас есть военная кафедра!
Верно, военная кафедра была, но самым секретным ее оборудованием был разрезанный пополам двигатель танка Т-34, давно и хорошо известного любому врагу со времен войны.
Ситников недоверчиво покачал головой и сел на место. Он, видимо, один понял, куда гнет Тамбовцев. Собрание заканчивалось. Тамбовцев предупредил, что наше собрание — лишь первое в СТАНКИНе и что на днях состоятся собрания на других факультетах.
Поскольку именно в этот день было впервые объявлено о болезни Сталина, Тамбовцев уверенно пожелал ему скорого выздоровления, что было встречено дружными аплодисментами. Сталин, однако, умер вместе с планом, в котором мы, станкиновские евреи, должны были играть столь значительную роль. Мы же, свидетели назревавшей катастрофы, забыли о собрании, и только через годы, когда стали просачиваться слухи о том, что, собственно, готовилось, я внутренне похолодел, вспоминая собственную беспечность на грани ГУЛАГа и, может быть, и смерти.
Много лет спустя мой одноклассник, сталинский племянник Саша Аллилуев рассказал мне, со ссылкой на Хрущева, версию того, что предшествовало смерти Сталина. Версия эта мне кажется наиболее близкой к истине, хотя не содержит ничего касательно евреев.
В конце 1952 года Курчатов, отвечавший за советскую ядерную программу, доложил Сталину, что водородная бомба готова к испытанию. Сталин спросил о том, в каком состоянии ядерное оружие у американцев, на что Курчатов ответил, что у американцев нет еще средств доставки. «Надо брать Европу сейчас, — сказал Сталин. — Потом будет поздно. У нас есть водородная бомба, и американцы не станут воевать с нами из-за Западной Европы».
Не сообщив ничего членам Политбюро, Сталин отправил письмо Мао и спросил его, как тот думает помочь СССР в Азии, когда начнутся военные действия в Европе. Мао, сытый по горло навязанной ему тем же Сталиным корейской войной, насмерть перепугался и решился на беспрецедентный шаг. Через своего посла в Москве и через голову Сталина он переслал копии сталинского письма каждому члену Политбюро с вопросом, что они по этому поводу думают. Получив эти письма, вожди перепугались еще более, чем Мао. Они были прижаты в угол и не знали, что делать. Собравшись вместе, они решили идти к Сталину и рассказать о том, что произошло.
Узнав о ходе конем Мао, Сталину ничего не оставалось, как спросить их, что они об этом думают. Разумеется, они не могли возражать Сталину, но он почувствовал их страх и недоверие. «У американцев кругом базы», — сказал кто-то. Разъяренный Сталин хлопнул дверью и вышел. После этого у него якобы случился инсульт. Сталин уже перекраивал про себя карту земного шара. Индийский посол Кумар Менон, который последним из иностранцев видел Сталина 18 февраля 1953 года, вспоминает о высказанной Сталиным идее объединения Индии и Пакистана в федерацию. Менону было невдомек, что Сталин вслух размышлял о будущем политическом устройстве его империи. Именно в рамках бредовых планов Сталина следует рассматривать замышлявшееся им массовое уничтожение евреев. Евреев он рассматривал как самый нестабильный элемент общества и не мог быть спокоен за политическую устойчивость будущей империи при наличии многочисленных евреев. Израильтянин Шимон Орнштейн, сидевший в это время в пражской тюрьме, получил на этот счет объяснение от того, кого он называл главным режиссером процесса Сланского. Этот главный режиссер сказал ему, что евреи являются самым ненадежным элементом общества. В то время как простые рабочие довольствуются тем, что слушают последние известия по официальному радио, евреи обязательно должны еще прослушать и западное. Как можно доверять таким людям?
Я был именно таким человеком, и не только я, но даже Израиль, заставлявший меня настраивать приемник на «Голос Америки», — при всей своей формальной лояльности. Таким людям нечего было делать в будущем сталинском царстве.
Лазарь Демиховский говорил в 1957 году, что Эренбургу поручили роль общественного обвинителя на процессе врачей, и он это поручение принял, но отказывался подписаться под обращением группы евреев, требовавших выселения евреев из больших городов. От него требовали речь, но Берия будто бы лично советовал Эренбургу не торопиться, и тот тянул.
29
Сталин умер. Миллионы бросились к гробу вождя, но его наследники были слишком заняты борьбой за власть. Московская милиция не приняла элементарных мер, дабы предотвратить мясорубку. Почти никто из этих миллионов не смог увидеть гроб Сталина. Я был одним из немногих «счастливчиков», но зато какой ценой!
Когда было объявлено, что доступ к гробу Сталина открыт, я наивно предположил, что за два-три часа буду у Колонного зала. Я ведь жил в самом центре! Я позвонил Наташе. Ее не было дома, и я пошел один. Зная в центре каждую дыру, срезая расстояния, я вскоре примкнул к гигантскому потоку, направлявшемуся с улицы Горького в сторону Трубной площади через Пушкинскую площадь и бульвары. Через полчаса я дошел до Петровских ворот, всего в полукилометре от Трубной, куда были пущены людские потоки со всех концов Москвы. Оттуда, как полагали, начиналась упорядоченная очередь.
Но Трубная оказалась местом гигантской гекатомбы, где были убиты в давке сотни и, говорят, даже тысячи. Милиция даже не воспользовалась громкоговорителями, чтобы предупредить людей, что делать и куда идти. Самым большим преступлением московской милиции и Хрущева, который был председателем комиссии по похоронам Сталина, было то, что до десяти вечера публику вообще не пускали в Дом Советов, так что все усилия добраться туда были бесполезны. Но ни один громкоговоритель не объявил об этом. Если есть такие существа, как добрые ангелы, то мой добрый ангел подсказал мне перебежать на другую сторону Петровского бульвара, чтобы влиться в поток, уже миновавший Трубную как раз перед мясорубкой. Милиция не успела остановить меня. И тут я наткнулся на Тусю! Я испугался. Ведь у нее было больное сердце. Я заорал: «Убирайся немедленно! Будет жуткая давка!» Она испугалась и послушалась. Это спасло ей жизнь. А может быть, это был ее добрый ангел?
И правда, через полчаса меня сдавило со всех сторон. Было нечем дышать, ибо головы были слишком тесно прижаты друг к другу. На мне были свободные ботинки, и я очень боялся потерять их. Я согнул колени, чтобы оторвать ноги от земли. Давка была такая, что меня несколько минут носило в таком положении. Хаотическое броуновское движение толпы столкнуло меня со стариком, глаза которого были закрыты и он не дышал.