ускать в Москву танковые части. Генерал, снабженный строгими инструкциями, заявил, что танки его сшибут шлагбаум и стоявший за ним грузовик. После этого грузовик удалился, и танки вошли в Москву, сделав в ней загадочное кольцо, чтобы снова уйти в Нарофоминск.
Кантемировская дивизия была не единственной в этой странной операции устрашения. В Москву была брошена и знаменитая танковая парадная Таманская дивизия, расположенная в Алабино, а также моторизованная дивизия из Гороховца Владимирской области, которая заняла позиции вдоль шоссе, ведущего в Москву. Солдаты убирали щиты со словами Берии из его речи на похоронах Сталина: «Кто не слеп, тот видит».
Я напомнил Марлену Какиашвили недавно слышанную мною по радио песню «Лаврентий Берия» в исполнении грузинского ансамбля. «Лаврэнтий Бэрия! Лаврэнтий Бэрия! — с ожесточением повторил Марлен. — Зачэм гаварить старый шпион? Снимать снымайте, а причем тут шпион?»
Свержение Берии повлияло на событие, взволновавшее лагерь. Каждый взвод имел собственный стол в пищеблоке, заранее накрывавшийся к еде. Дежурных кормили отдельно. Их могли усадить куда попало, а если они съедали чужие порции, те восполнялись. В этот раз дежурных усадили за стол, где сидела группа литейщиков. Один из литейщиков, сухумец Гурко, перворазрядник по плаванию, увидел на своем месте Эдика Оганесяна, который много лет спустя бежал из СССР и работает заведующим армянской редакцией радио «Свобода» в Мюнхене. Гурко стал мерзко бранить Оганесяна, не преминув добавить: «Знаю я вас, армяшек из Сухуми!»
Оганесян, в отличие от Берии, был армянином, но для украинца Гурко все нерусские жители Кавказа были врагами. Оганесян был нрава горячего. Перед ним лежал перочинный ножик, который он, не думая ни секунды, запустил в Гурко. Гурко отделался легкой царапиной в плечо, но страшно перепугался. Оганесяна арестовали и отправили на гауптвахту. Все студенты кавказского происхождения, почуяв общую угрозу, дружно объединились. Принято считать, что грузины и армяне не любят друг друга, но в Москве я замечал обратное. Существовало неписаное правило, согласно которому вне Кавказа грузины и армяне должны стоять друг за друга, а счеты можно было сводить только на самом Кавказе.
Валишвили, Какиашвили, Ахалбедашвили, а также выходцы из Сухуми Нефедов и Карташев, говорившие друг с другом по-грузински, сгрудились вокруг Гурко. Высокий красавец-баскетболист Нефедов втолковывал Гурко: «Зачэм Эдика армяшкой назвал? Нэхорошо! Знаэшь, кто такой армяшка? Армяшки сапоги чыстят. А он армянин! Панимаэшь?»
Было объявлено, что Оганесяну дадут две недели «губы», но потом уточнили, что срок этот он должен отбыть... по окончании сборов, наказание поистине страшное, ибо пропадали летние каникулы. Гурко никакого наказания не получил, а ведь он и был истинным виновником случившегося.
Всех солдат учат ходить по азимуту. Им дают направление компаса и расстояние, чтобы правильно прийти в конечную точку. Нас погнали днем по азимуту километров десять, предупредив, что будет еще ночное хождение. Получив ночной азимут, я обратил внимание, что первое и последнее его направления совпадают с азимутом дневного броска. Поскольку в первый раз мы вернулись в главный вход нашего военного лагеря, я верно рассчитал, что и в этот раз мы придем точно в то место, откуда выходим.
«Зачем делать огромный крюк? — приступил я к организации заговора. — Можем отстать от всех и переждать около расположения». Нашел я примерно десяток соучастников, но преступный план стал известен Клавдиеву, который во время сборов согласился стать одним из наших сержантов, хотя никто из студентов, служивших раньше в армии, на это не согласился, чтобы не командовать приятелями. Когда мы вышли из расположения и по тайной договоренности должны были отстать ото всех, Клавдиев с двумя сержантами появился перед нами: «Вы куда?» Все бросились врассыпную. Впереди было большое учебное поле, где солдат учили окапываться. В темноте мы быстро растеряли друг друга. В самом бедственном положении оказался слабый и тощий Фима Левин, имевший вид авреха из Меа-Шеарим, но без пейсов и лапсердака. За один день в Меа-Шеарим можно увидеть его таких Фим, хотя сам Фима застрял в Москве, в «ящике». Страшно боясь остаться один в темноте, он увязался за Марленом Какиашвили, чей возраст, кстати, я никак не мог определить. Ему могло было быть двадцать пять, а могло быть и сорок. Фима истошно вопил вслед убегающему Какиашвили: «Стой! Стой!» Более сложные высказывания его слабые легкие не могли вынести во время тяжелого бега. Но Марлен лишь ускорял бег, будучи уверен, что за ним гонятся сержанты. Фима гнал его таким образом километра три, пока Марлен не выдохся. Я же оказался в паре с бессловесным Генкой Сорокиным. Мы бежали до тех пор, пока я не услышал глухой всплеск, после чего топот сапог Сорокина затих. Приглядываясь в темноте, я увидел, как Генка карабкается из окопа, вырытого во время учений. Накануне шли дожди, и окоп был полон воды.
Когда мы вернулись в расположение, выяснилось, что мы сильно удлинили свой путь и вдобавок пришли позже других, а все из-за вероломства Клавдиева. Сержанты грозились всякими карами, но угроз не исполнили.
Близился конец сборов. Уже с первого дня мы считали каждый пройденный день. Всем не терпелось вернуться домой. Каждый вечер, когда мы укладывались спать, находился доброволец, который громко начинал:
— Пятому дню...
И казарма в несколько сот голосов подхватывала:
— Пиздец!
Начальство смотрело на бурсацкую забаву сквозь пальцы, но накануне отъезда нас предупредили, что если в казармах крикнут «пиздец» последнему дню, всех поднимут и заставят маршировать всю ночь. Обстановка накалялась. Тем временем четверокурсники передали накануне отъезда коллективное приглашение: «Приходите на ночной бал!»
Ночной бал начался с того, что четверокурсники кощунственно улеглись на койки в сапогах и стали горланить песни. Одна из них сопровождалась припевом:
И если агенты Уолл-стрита
Попробуют нам угрожать,
Шестнадцать республик ответят:
Не выйдет... твою мать!
Другая из песен, популярных среди студентов, ставила под сомнение ленинский план электрификации:
Нам электричество жизнь всю изменит.
Нам электричество мрак и тьму развеет.
Нам электричество заменит тяжкий труд.
Нажал на кнопку — чик-чирик — И все уж тут как тут!
Среди станкиновцев были и собственные сочинители, как, например, Борис Нечецкий, сын известной певицы Пантофель-Нечецкой, Геша Миров, сын известного конферансье, а также Воля Криштул. Они сочиняли политические куплеты, но, кажется, всерьез.
Так, Нечецкий и Миров придумали куплет: «Жил козел, жил козел на высоком берегу...» Козел оказывался магнатом, а высокий берег и был самим Уолл-стритом. Воля Криштул сочинил песню, посвященную тогдашней забастовке в Барселоне: «Барселона — это только начало грозной бури борьбы и побед!..»
Приближалась последняя ночь. Было позорно послушаться угроз начальства, и не успели мы лечь, как громовой «Пиздец» потряс казарму. Сержанты были наготове. Нас повели маршировать, и мы ходили взад и вперед часа два. Вдруг среди ночной тишины раздался мягкий звук льющейся струи. Все насторожились. Наш второй аврех, Файн, расстегнув брюки, отправлял нагло и бессовестно естественные надобности. Файн не ходил в бунтарях, поэтому его поступок вызвал веселое оцепенение.
— Файн! — дико заорал сержант, — ты что делаешь?
— Товарищ сержант! — чуть не заплакал Файн, не прекращая предосудительного занятия, — я не мог больше терпеть.
Когда мы покидали Нарофоминск, нас предупредили, что мы рассматриваемся как военные вплоть до погрузки на поезд. Я попал в тот же вагон, что и Гурко. Вместе с нами ехал преподаватель военной кафедры подполковник Дувинг, очень приличный человек. Как только поезд тронулся, дверь вагона отворилась, и появился ничего доброго не предвещавший студент четвертого курса Вануни, перворазрядник по боксу. Лицо Вануни было вырублено из камня. Такие армяне наверняка служили военачальниками у византийских императоров, подобно знаменитому полководцу Нерсесу. Кулаки Вануни достигали размеров головы крупного младенца. Он медленно приблизился к оцепеневшему Гурко, тихо поманив его к себе: «Падайди сюда!» Гурко, как завороженный очковой змеей, привстал, и тут же кулак мстителя обрушился на него с такой силой, что он пролетел примерно три купе. «Это тебе за Эдика!» — пояснил Вануни и спокойно удалился из вагона. Подполковник Дувинг не без удовлетворения смотрел на возмездие.
После сборов я снова поехал в Калинковичи, на сей раз с двоюродным братом Витей, которого Яша все же сумел протолкнуть в 50-е годы в МИФИ, поскольку он был майор МВД, хотя при нормальных условиях этого не требовалось, ибо Витя был очень толковый парень и медалист.
Политическим фоном моего пребывания в Калинковичах была знаменитая речь Маленкова, где он предложил Западу сосуществование. Я был особенно рад тому, что он сделал дружественный жест в отношении Израиля. Я слышал эту речь на центральной площади Калинковичей, где, как и во всех небольших городах и селах, были включены мощные громкоговорители.
В это время Калинковичи были заклеены афишами, где сообщалось, что приезжает на гастроли некто Михаил Куни, умеющий отгадывать человеческие мысли. Мы сразу решили, что это жулик из породы детей лейтенанта Шмидта, ибо в течение многих лет в СССР велась пропаганда против того, что сейчас называют парапсихологией, и даже гипноз был объявлен вне закона в 1948 году. Афиша и впрямь выглядела, как говорили Ильф и Петров, «зазывно-порнографически». В ней приводились мнения медиков о Куни, что в моих глазах лишь подтверждало его жульничество. Мы с Витей тут же купили билеты, чтобы посмеяться. Зал был полон. Мы устроились в первом ряду. На эстраду вышел немолодой еврей, очень интеллигентного вида, с высоким и умным лбом. Это нас обескуражило.