ли дорогой подарок.
Прямо напротив моих окон в Даевом был добротный трехэтажный времен НЭПа дом. Население его менялось уже несколько раз, начиная с нэпманов, исчезнувших в конце 20-х годов. Затем туда вселились руководящие сотрудники московской милиции во главе с ее начальником, приятелем Вериного отца, Булем. Буль исчез в 1938 году, в его квартиру въехал Саркисов (у него была жена-армянка, два сына и дочь), который исчез вместе с Берией, и все, включая автора «Записок Берии» Алана Вильямса, считали, что он был расстрелян.
Весной 1960 года Саркисов появился на своем балконе после семилетнего заключения. Сейчас это был полный мужчина лет за пятьдесят. Часами напролет он что-то мастерил. Он явно нигде не работал, а чем жил — не знаю. С любопытством я наблюдал за ним, не в состоянии понять, что он делает. Он трудился над большой доской, на которой были установлены палочки, колесики, очень напоминавшие композиции сюрреалиста Миро. К концу лета Саркисов вышел на балкон с гостями и стал оживленно рассказывать про свое таинственное сооружение. Что это было? Перпетуум мобиле?
После этого он исчез навсегда. Говорили, что он давно мечтал съездить в родную Армению, но жена была категорически против, и с ним не поехала. В Армении Саркисов скоропостижно скончался и был там похоронен.
Работал во ВНАИЗе безногий пьяница и хулиган Василий Бедринский, доставший откуда-то инженерный диплом. Ноги он потерял спьяну под трамваем, но в зависимости от ситуации причислял себя к той категории инвалидов, которая в данный момент была более выгодной. Вначале он выдавал себя за инвалида гражданской войны. Ввиду утраты интереса к этой категории героев, Бедринский стал инвалидом труда, потом инвалидом Великой Отечественной войны. Он часто менял жилье, непрерывно его улучшая, устраивая в соответствующих учреждениях грандиозные скандалы.
На работе он ничего не делал и приходил, когда вздумается. Ему давали никому не нужную работу, например, сделать чертеж портфеля для шпионского магнитофона.
Всех дел Бедринского я не знаю, но на его совести есть одно черное. В ДЗЗ после войны работал, скажу без колебаний, гениальный человек, Шолпа, имя которого упомянуто в истории кино Садуля. Шолпа умел рисовать... звук, а точнее, фонограммы на кинолентах, которые имитировали музыкальные произведения. Рисованный звук, естественно, придавал музыкальным произведениям особый тембр, ибо Шолпа не воспроизводил обертонов. Шолпа получил большие деньги на свои работы, и это оказалось началом конца. К нему присосались хищники, разворовавшие миллионы. Дело кончилось фельетоном в «Правде», где рисованный звук был объявлен жульнической проделкой. Но не этот фельетон, а Бедринский послужил причиной гибели Шолпы. В ДЗЗ были длинные коридоры, по которым Бедринский ухарем катался на своих роликах. Бедринский, на спор, разогнался, помчался в сторону разговаривавшего с кем-то Шолпы и сбил его с ног. Шолпа потерял сознание и в тяжелом состоянии попал в больницу, где вскоре умер. Бердянскому не было ничего. Такие, как он, совершенно безнаказанны в России.
Бедринский ездил два раза в день мимо особняка Берии. Его ролики издавали ужасный шум, катясь по асфальтовому тротуару. Берия не выдержал, и в один прекрасный день Бедринскому вручили от его имени в подарок трехколесный инвалидный автомобиль. Это невероятно повысило престиж Бедринского. Потрясая дарственной, он в очередной раз улучшил свое жилищное положение. Судьба же автомобиля была менее удачной. Очень скоро Бедринский, в стельку пьяный, въехал на нем в подвал. С помощью дарственной, он поставил машину на ремонт за счет ВНАИЗа.
Дарственная прекратила магическое действие сразу после падения Берии.
50
Меленковский эсперантист снабдил меня адресами своих московских друзей. Среди них был известный лингвист, член-корреспондент АН СССР Бокарев. Он обрадовался, как он подумал, новому прозелиту, и рассказал, что эсперанто для него, простого смоленского крестьянского парня, было путем в лингвистику. Другим эсперантистом был артист театра Ленинского Комсомола Николай Рытьков. Он сел в 1938 году молодым активистом Союза эсперантистов, но годы, проведенные в лагере, не разрушили его страсти. В середине 60-х годов Рытьков, находившийся с группой туристов за границей, попросил там политическое убежище и до своей смерти работал на русской службе Би-Би-Си.
Интерес к эсперанто не сделал меня его адептом, но имел далеко идущие последствия. В августе, когда я уже начал работать, по Москве расклеили афиши, сообщавшие о новом молодежном клубе. Я поспешил в этот клуб — «Факел» — в Большой Харитоньевский переулок. Там собралось множество молодежи. Я поинтересовался кружком эсперанто, которого не оказалось, но меня сразу втянул вихрь новых знакомств. Председателем клуба был Володя Шляпников. Среди учредителей клуба — Ева Гилинская, Инна Рубенчик, Леля Александровская, Володя Манякин и другие. Все они были не старше двадцати пяти, а то и моложе.
Самой активной была литсекция. Туда стали ходить Леня Чертков, поэты Хромов и Красовицкий. Там же была тройка совсем молодых поэтов, только что кончивших школу: Саша, Сеня и Миша. Миша ходил в пальто, застегнутом на все пуговицы, и сверху повязывался шарфом, как дошкольник. Туда же зачастила журналистка Алла Гербер. Заглянул в литсекцию известный в будущем киносценарист Ольшанский, робко предложив прочесть свой сценарий. Юные поэты снисходительно выпроводили его.
«Факел» был первым экспериментом такого рода в СССР. Политики в собственном смысле слова там не было. Молодежь приходила туда общаться. Обстановка клуба опьяняла.
51
Жив был пока Сосо
Не могло быть показа
Выставки Пикассо.
Еще пользуясь пригласительными билетами, приходившими на имя Надежды Васильевны, я решил пойти на обсуждение выставки неизвестных мне скульпторов Сидура, Лемпорта и Силиса в Академию Художеств. Скульпторы мне понравились сразу. Выставили они мелкую керамику, не имея денег на большее, и были в ней живы и непосредственны, тем и отличаясь от тогдашней помпезной скульптуры. Вместе с ними выставлялся художник, зарабатывавший на жизнь Ленинианой. Впервые в жизни я решился публично выступить во время обсуждения и весьма косноязычно стал защищать скульпторов, обругав автора Ленинианы на том основании, что «нельзя измельчать гиганта», что было тогда моим искренним мнением.
Скульпторы пригласили меня к себе.
Московский мир очень замкнутый и элитарный, и попасть не в свой круг исключительно трудно, иногда даже невозможно. Мое знакомство с Надеждой Васильевной, с Фальком, а теперь с этими скульпторами было в некоторой мере нарушением социальных обычаев.
Скульпторы работали в мастерской в подвале у Крымского моста. Тогда еще они были дружны, жизнерадостны и любили выпить. У них всегда толклось много народа. Однажды они дали мне прослушать магнитофонную запись стихов неизвестного мне Игоря Холина.
Я в милиции конной служу,
За порядком в столице слежу.
И приятно, и радостно мне
Красоваться на сытом коне.
Холин работал тогда официантом, и не просто официантом, а председателем месткома ресторана одной из самых лучших московских гостиниц «Националь», обслуживающей иностранцев. Говорят, что однажды он дал себе зарок, — писать стихи. И стал писать. Это были грубые стихи, но не лишенные силы.
Ближайшим другом Холина был поэт Генрих Сапгир, гораздо более талантливый и целеустремленный. Сапгир жил в крошечной комнате недалеко от Белорусского вокзала с тогдашней его женой Римулей. Придя к нему в первый раз, я застал эффектную пару: высокого, стройного молодого человека, в обтягивающем свитере, и его жену, небольшого роста, круглолицую, и тоже в свитере, как было тогда модно нa Западе. Это были сын композитора Сергея Прокофьева Олег и его жена Соня. Кроме них был еще поэт Сендык. Все они читали стихи. Олег оказался к тому же учеником Фалька. Он брал у него уроки живописи.
В ноябре, находясь в Центральном Доме работников искусств, я случайно узнал, что там вот-вот состоится встреча министра культуры Михайлова со студентами творческих вузов. Бывший хулиган Карзубый, которого я уже упоминал, восторженно рассказывал, как он наслаждался, когда на заседании Межпарламентного Союза ему пытались устроить обструкцию, но главное, он обрушился на формалистов и абстракционистов. Подошел нежный и красивый юноша, с которым я познакомился у Фалька, Боря Алимов, студент Суриковского художественного института. Боря предложил тут же сходить к интереснейшему, по его словам, художнику. В четырехэтажном доме на Трубной улице жил Володя Слепян. Было ему лет двадцать с небольшим. Он оказался первым знакомым мне абстракционистом! Да, Москва оживала. Слепян был живой, подвижный, решительный и погруженный в искусство. У него мы застали студента Илью Кабакова, показывавшего иллюстрации к Шолом-Алейхему, свою дипломную работу. Теперь Кабаков — известный художник-нонконформист, в то время как Боря Алимов стал большим начальником в МОСХе.
Слепян придумал писать свои картины пылесосом или же особого рода барабанным пистолетом, стрелявшим красками. Он попросил у меня технической помощи. Ничего из этого не вышло, так что Слепян ограничился пылесосом. Мы стали друзьями. Погибший в 1937 году отец его был начальником Смоленского губчека, а потом одним из командующих Белорусским военным округом. Его мать была знакома с моим отцом. Глядя на нее, я видел, что она несомненно еврейка, но оказалось, и отец Слепяна был не армянин, как я вначале думал, а еврей. Армяноподобная фамилия Слепян была еврейской. В Минске было много Слепянов, унаследовавших свое имя от реки Слепянка. Слепяны жили в доме бывшего Наркомвнешторга. Этажом выше жил бывший полпред Розенберг, которого считали погибшим во время чисток. Но он не погиб, а, как только они начались, скрылся в провинции, спрятался подальше и выжил.