Как и герои Сарояна, Тер был непредсказуем и рыцарски добр. В лютый холод он заметил на улице окоченевшую мороженщицу. Пожалев ее, Тер купил всю коробку с мороженым и принес на работу, тут же о ней забыв. Когда сотрудники заметили струйку молока на полу, спасти мороженое было уже невозможно. Однажды он едва не угодил в тюрьму. Из Кремля привезли на ремонт дорогой микрофон. Тер взялся за дело, тут же его разобрал, а собрать не смог.
Когда строили ДЗЗ, он отвечал за акустику. Работал он без чертежей, объяснял все на пальцах. Это обошлось потом дорого, ибо никакой документации не сохранилось. Оказалось, что в студии душно и что вентиляционные каналы не обеспечивают кондиционирования воздуха. Из-за отсутствия чертежей не было ясно, где проходят эти каналы. Тер пустил в отверстие вентиляционного канала кошку, надеясь, что она выйдет где-то и тем самым поможет проследить расположение каналов. Эта кошка исчезла, в точности, как вторая, запущенная Тером вслед за первой.
Во время войны один сержант предложил создать воющую бомбу, производящую угнетающий психологический эффект на врага. Тер как акустик был приглашен принять участие в этой работе. Ночью дежурный милиционер заметил, как на лестнице в темноте метнулось что-то белое. Милиционер поднял тревогу. Оказалось, что Теру, ночевавшему на работе, пришла в голову техническая мысль. На лестничной площадке пятого этажа он хлопнул в ладоши и стремглав помчался вниз, чтобы проследить акустический эффект хлопания.
Однажды в столовой он подсел ко мне, взял из хлебницы ломоть черного и ломоть белого хлеба, сложил их и стал есть как сэндвич. И кроме этого не взял ничего. Зарабатывал Тер даже больше других, но все деньги раздавал и питался такими сэндвичами. В 60-х годах его задавил троллейбус...
Звукозапись была «Клондайком», и по ДЗЗ ходили об этом мифы. Известные артисты и композиторы гребли миллионы. Говорили, что одним из самых богатых был композитор Глиэр, часто исполнявшийся по радио. Ходил миф про Утесова, будто бы повздорившего с ДЗЗ по поводу размеров гонорара и в отместку организовавшего кражу всех оригиналов своих записей, которые пришлось повторять за деньги.
Но это были официальные, честные деньги. Кроме них делались и левые миллионы. При институте были производственные мастерские. Их директор, Фалинский, добился того, что механический цех мастерских был вынесен во двор, который не охранялся. Таким образом, там могла делаться любая левая работа, например, огромное количество пластмассовых кассет для магнитной ленты. Часть из них поступала в торговую сеть, а часть — на отдельный прилавок магазина «Пионер» на улице Горького, где их не приходовали. На одном этом Фалинский и мафия, к которой он принадлежал, делали миллионы. Имея полный комплект техдокументации на профессиональные студийные магнитофоны, Фалинский организовал их производство для начальства и для артистов.
Разумеется, Фалинский должен был давать взятки направо и налево. Он никогда ни на чем не попался.
Воровали все, кто только мог. Замдиректора студии грамзаписи Черняк унес домой... концертный рояль. Когда на него донесли, он вернул его, утверждая, что взял рояль напрокат.
Группе операторов, задержавшихся в студии после работы, не хватило на выпивку. Один из них схватил рулон магнитной ленты и побежал продавать. По пьянке и в спешке он неаккуратно спрятал рулон под пальто и, когда выходил из ДЗЗ, милиционер заметил, что за ним тянется хвост ленты. Его сдали в ОБХСС. Следователь по-свойски предложил закрыть дело в... ресторане. Злополучный оператор повел его в «Софию» и стал заказывать обед:
— Водки, пожалуйста!
— Коньяка, — поправил следователь.
— Шницель на второе.
— Котлеты по-киевски, — уточнил следователь.
Пообедав, следователь заметил, что дело, пожалуй, следует закрыть при следующем посещении ресторана. Он порвал акт только на третий раз.
55
В декабре было очередное заседание комитета комсомола ДЗЗ, на котором, как обычно, присутствовал член парткома Бахрах, старый еврей. Один из членов комитета, выпускник МЭИ, рассказал, что на одном из факультетов МЭИ была принята резолюция, ходатайствующая об изменении устава комсомола, а именно, требующая поднять возрастной ценз при вступлении. Цель этого предложения была ясна — сделать комсомол более идейной организацией. Мы все поддержали это предложение.
Бахрах промолчал. Через несколько дней меня остановили на лестнице секретарь райкома комсомола и Смирнов.
Увидев, что я собираюсь уходить, они попросили меня задержаться. Оказалось, что вызвали весь комитет комсомола. Секретарь райкома с места в карьер обрушился на нас за «вредную» идею поддержки МЭИ. Все это невинное дело было представлено как политическая оппозиция. Смирнов, помимо прочего, прямо пригрозил мне за то, что я обмениваюсь с сотрудниками последними сообщениями западного радио.
Секретарь комитета сдалась первой, остальные уступали по очереди. Сдался и выпускник МЭИ. Сдался и я, но последним, признав свои ошибки, причем совершенно неискренне. Дело осталось без последствий.
56
В январе 1957 года у меня родилась дочь. Как ее назвать? С еврейской стороны поступило предложение назвать ее в честь моей матери Буней, но это редкое и среди евреев имя сделало бы дочку белой вороной. С русской стороны предлагали назвать ее Татьяной в честь вериной бабушки. Я принял Соломоново решение, назвав дочку, как и Тусю, Титанией. С одной стороны, это было данью уважения к отцу, придумавшему это имя, с другой — похоже на Татьяну.
57
Жаль, Мойше-Лейб, Жаль!
Слепян принял необычный и рискованный шаг. Только что был заключен советско-польский договор о репатриации польских граждан, живших на территории Польши до 1939 года. По этому соглашению покинуло СССР не менее 70 тысяч евреев, из которых многие уехали в Израиль.
Слепян не имел права на репатриацию, но поехал в Вильнюс и там, за немалые деньги, заключил фиктивный брак с молодой еврейкой, подавшей на выезд в Польшу.
Слепян стал ждать ответа. Я был в курсе дел, надежно хранил тайну, но не был уверен в успехе.
58
Все стало на свои места,
Едва сыграли Баха,
Я стал часто бывать у Олега и Сони Прокофьевых. Отец Сони, художник Леонид Евгеньевич Файнберг, был монументалистом и книжным иллюстратором. Первая его жена умерла, и он женился на известной переводчице японской поэзии — Вере Николаевне Марковой. Но истинным столпом этого дома были не они, а номинальный хозяин их квартиры — старый холостяк Самуил Евгеньевич Файнберг, брат Леонида Евгеньевича, известный музыкант, профессор консерватории. Поэтому они и жили в Доме композитора. Самуил Евгеньевич считался до войны едва ли не лучшим пианистом, но после войны почти не выступал. После его смерти был выпущен альбом Wohltemperierte Klavier[19] Баха в его исполнении. Все семейство с ума сходило по Баху, особенно по его кантатам. Это передалось и мне, очень плохо знавшему раньше классическую музыку. Это сделало арии из баховских кантат и пассион моей любимой музыкой, а особенно арию из кантаты №68.
Mein gläubige Herze,
Frohlocke, sing, scherze[20].
Самуил Евгеньевич, однако, ехидничал: «Подумаешь, Бах! Поройтесь в нотах 17-го века и найдете там двести бахов!»
Он был прав. Время Монтеверди и Шютца еще не наступило. В Доме композитора разговоры шли о музыке, поэзии, искусстве. Там я впервые узнал о тайном культе Пастернака среди интеллигенции. На книжной полке у Олега и Сони стояла его гипсовая голова работы Зои Афанасьевны Масленниковой. Я взял томик раннего Пастернака и был глубоко потрясен его стихотворением «Годами когда-нибудь в зале концертной...». Вера Николаевна любила читать переводимые ею «танки», а говорить о политике считалось дурным тоном, этого боялись. Семья Файнбергов пережила чистки без потерь, но мать Олега, Лина Николаевна, отсидела несколько лет, после того как ее оставил Прокофьев.
В живописи в центре внимания были Босх, Клее, Мондриан, а также иконопись, к которой раньше я был равнодушен. Частыми гостями в доме был молодой композитор Коля Каретников с женой Ниной, бывшей артисткой, и входивший в моду русский Дориан Грей — Андрей Волконский, ставший потом руководителем самого модного в Москве ансамбля «Мадригал». Андрей вернулся с отцом в Россию из эмиграции после войны.
59
Историки духописи по праву считают моментом ее рождения день, когда мало кому известный прежде Поль Сиба выставил в салоне независимых «Шануа» хрустальную вазу с жидкостью, обладавшей привлекательным запахом весенних полевых цветов. Как это нередко бывает, работа Сиба, имевшая, впрочем, название «Букет из Обиньи-сюр-Нэр», была обойдена критикой холодным молчанием. Но те, кто легкомысленно расценил работу Сиба как экстравагантную выходку, несомненно, ошиблись.
«Вот уже шесть тысяч лет искусство с упорством, достойным лучшего применения, занимается нелепым самоограничением, включив в сферу своего действия лишь два человеческих чувства: зрение и слух», — обосновывал свои эстетические принципы Сиба.
«Но ныне уже вполне очевидно, что, сосредоточившись лишь на них, искусство исчерпало свои возможности. Несомненно, надо искать новые средства эмоционального восприятия».
Через год в салоне «Шануа» было экспонировано уже одиннадцать произведений нового направления в искусстве. Сиба представил две работы: «Ривьера» и «После грозы». Особо следует отметить последнее произведение, полное свежести оживающей природы, благоухания трав и бодрящего аромата воздуха.