гда догадывался, что вы идеалист, но не полагал, что до такой степени», — сказал он.
Мои организационные связи с ИАТом оказались слабыми. Мне не нужно было туда являться, и я лишь изредка ходил консультироваться с Вороновым. В ИАТе были толковые ребята, в основном евреи. Разница между ними и энимсовцами была огромная. Знание языка и даже двух и трех было всеобщим. Директором ИАТа, который впоследствии был переименован в Институт проблем управления (ИЛУ), был академик Вадим Александрович Трапезников. В ИАТ-ИПУ царила всеобщая фронда. В стенгазете было перепечатано стихотворение Мандельштама о Сталине. Если бы кто-либо зашел почти в любую комнату ИАТ и стал бы вдруг повторять официальные лозунги и вообще защищать официальную политику, то был бы немедленно заподозрен в стукачестве и покончил бы публичным самоубийством. Симпатии к Израилю были всеобщие (среди евреев, разумеется).
Было одно очень важное практическое последствие моего перехода в ИАТ. В Москве существовала т. н. ФБОН (Фундаментальная библиотека общественных наук), доступ в которую разрешался только сотрудникам Академии. Там доступ к западной литературе был значительно облегчен. Теперь я приобрел право работать и в этой библиотеке.
92
В 1966 году я стал предпринимать всевозможные усилия, чтобы восстановить, насколько возможно, память об отце. Я отправил письмо Феше Павиной в Павлодар, у которой отец жил последнее время и был с ней дружен, с просьбой узнать, сохранилась ли могила отца. Я не знал, жива ли Феша, и послал письмо наобум. Феша была жива, но ответ был написан рукой ее дочери, Лиды. В письме говорилось, что мама помнит только, что на могиле был поставлен деревянный памятник со звездочкой, и лишь приблизительно помнит, где находится могила.
«Мы хорошо знали Вашего отца, — писали мать и дочь Павины, — он часто бывал у нас, много рассказывал о своей работе, о своей жизни, показывал фотографии, где был сфотографирован с членами правительства. Любил беседовать с моим отцом, которого сейчас тоже нет в живых... Самуил Хаймович умер от паралича. Он был хорошим человеком, и мы всегда будем помнить его».
Со времени смерти отца прошло 19 лет... Павины были простые русские люди, сибиряки. Что у них могло быть общего с отцом, евреем, прибывшим к ним из другой цивилизации? Но между ними возникла глубокая дружба, надолго пережившая его смерть. А умереть ему суждено было в их доме.
Я решил написать письма в Минский и Гродненский музеи, не заинтересованы ли они в материалах, касающихся отца. Из Минска ответа не было, а из Гродно примчалась истеричная женщина и восторженно просила меня отдан» музею несуществующие личные вещи отца! Я выразил готовность приехать в Гродно и передать музею документы, но просил пригласить меня туда официально. Ответа не последовало...
Затем я отправился в Калинковичи через Гомель с Верой и Таткой. Кроме Маргл, все были живы: Хая-Рива, Соломончик, реб Алтер Хайтман. Вечный реб Исроэль Гузман, произведший 10 лет назад такое впечатление на Надежду Васильевну, женился еще раз. С ним я и пошел на могилу бабушки и Дины. Власти смягчились. Они, наконец, разрешили поставить на могиле, куда было свалено 600 убитых евреев, памятник со звездой и с надписью, где слова «еврей» вообще не было. Речь шла о «советских гражданах». Был я на могилах дедушки, Носова и Гени. Принимали нас калинковичане с распростертыми объятиями. Сами Калинковичи изменились с 1955 года, когда я был там последний раз. Синагоги не было, церковь закрыли. Евреи тайно собирались на миньян. Не стало и белорусских школ. Город стал современнее. На бывших целиком еврейских улицах появилось много нееврейских семей. Но Калинковичи по-прежнему оставались крупным еврейским центром, и когда поезд подходил к станции, молодой парень пробурчал: «Вот они Калинковичи, еврейская столица!»
Из Калинковичей мы поехали в Мозырь, погостили у Немы, а оттуда на судне с подводными крыльями помчались в Киев, минуя старинную цитадель хасидизма, — ставший ныне знаменитым Чернобыль, где от евреев давно не осталось и следа. Киев произвел тяжелое впечатление. В воздухе густо висел антисемитизм, по сравнению с которым антисемитизм московский казался братством народов. В институты евреев не принимали. Киевская еврейская молодежь уезжала учиться в Россию: в Воронеж, Иркутск, Красноярск.
93
В ФБОН был т. н. спецхран, где можно было читать всю текущую западную политическую литературу. Чтобы попасть туда, требовалось особое разрешение. Воронов подписал под готовленную мной бумагу, согласно которой я будто бы остро нуждался в знакомстве с западной литературой по советской экономике. Письмо было заверено круглой печатью и, таким образом, я проник в заветный спецхран. Я был очень осторожен, ибо там постоянно следили, чтобы тематика запрашиваемой литературы соответствовала тематике, указанной в письме. За редкими исключениями, литература о советской экономике меня не интересовала, но зато я без ограничений получал западную прессу и журналы общего характера. Я стал хорошо информированным. Особенно я старался читать все, касающееся Израиля. Но издаваемую на Западе литературу на русском языке, а также запрещенную советскую литературу я получать не мог. Для этого требовалось особое разрешение.
94
В 1966 году в Москве состоялся кинофестиваль документальных фильмов, где был представлен и Израиль. Я попал в Дом кино на сеанс израильских фильмов. Их показывали вместе с лентами Иордании и Марокко. Все билеты скупили евреи, устроившие овацию немудреному израильскому фильму, особенно в том месте, где был показан «боинг» авиакомпании Эль-Аль. На Советской площади напротив Моссовета были установлены стенды всех стран, участвовавших в фестивале, и я долго беседовал с одним израильтянином.
В конце 1966 года первый из моих знакомых подал заявление о выезде. Это был Эрнст Трахтман (ныне Моше Палхан). Родители его были высланы из Палестины за коммунистическую деятельность еще в 30-е годы. Потом у них родились два сына. После долгих колебаний они решились подать заявление, имея в Израиле прямых родственников. Однако им отказали.
95
Лето 1967 и 68 года я провел под Москвой. Мне не нужно было каждый день ездить в Москву. Я совершенно не занимался диссертацией, а обрабатывал собранные мною исторические материалы. Моей хозяйкой была Надежда Николаевна Озерова. Ей было уже за 70, но она сохраняла удивительную энергию. В молодости это была красавица-брюнетка. Надежда Николаевна была ни более ни менее как дочерью фрейлины императорского двора. Спасаясь от революции, она оказалась на Украине и, чтобы опроститься и укрыться от властей, вышла замуж за простого человека, фамилию которого, однако, не взяла. В какой-то период она была близка к Чуковскому, но люто ненавидела его семью. Она считала, что ее жизнь еще впереди и ждала какого-то условного знака, подозреваю, что от Чуковского. Она была одержима всепоглощающей верой в еврейско-масонский заговор. Почувствовав во мне знатока, а может быть, даже подозревая, что я каким-то образом связан с сионскими мудрецами, она стала со мной очень откровенной. Вера в существование заговора сионских мудрецов с быстротой степного пожара распространялась тогда в широких слоях русского общества, пока не выплеснулась открыто в литературе, в том числе политической.
Подозреваю, что Надежда Николаевна была какой-то родственницей знаменитого издателя «Протоколов сионских мудрецов» Сергея Нилуса. Известно, что он был женат на фрейлине Озеровой.
В 1952 году я ехал в троллейбусе по улице Герцена, и около Консерватории инвалид на костылях, выходя из троллейбуса, стал громко кричать: «Всюду жиды! Одни жиды! Сталин — жид! Молотов — жид!» Троллейбус хранил гробовое молчание. Я вспомнил это потому, что Надежда Николаевна была точно так же безраздельно убеждена, что в СССР до сих нор правят евреи, что в этом отношении ничто не изменилось со времен революции. Эта точка зрения была для меня нова. Н.Н. мне совершенно не верила, когда я робко пытался ей объяснить, что с 1938 года это совсем не так.
Н. Н., как и Нилус, собиравший в сундук материальные признаки приближающегося Антихриста, включая эмблему резинового завода «Треугольник», видела во всем признаки торжествующего жидомасонства. Я принес французский католический журнал, где, естественно, упоминались епископы. При виде слова Magister ее лицо вытянулось:
— Какая гадость! Они всюду!
— Кто?
— Смотрите: магистр! Это же масонское звание.
Я пытался ее уверить, что это слово здесь обозначает епископа.
— Как будто я не понимаю, — самоуверенно возразила Н. Н. — Это сделано специально. Для одних так, для других эдак.
Она часто приходила ко мне слушать радио. Услышав в русской передаче «Голоса Израиля» раннее стихотворение Маршака «Иерусалим», она возмутилась:
— Какая гадость! Значит, он тайком писал такие стихи!
— Но это его ранние стихи!
— Рассказывайте!
К Израилю она относилась враждебно. Он был для нее воинствующим антикультурьем, где процветает один лишь материализм. В советскую антиизраильскую пропаганду она не верила, считая ее трюком. Когда антимасонство стало официальной темой советской печати, она, вероятно, установила связи с кем надо, как старый и заслуженный воин, и с пеной у рта хвалила книги Н. Яковлева. Солженицын и Сахаров были для нее масоны. При всем том мы поддерживали наилучшие отношения. Ко мне она была исключительно доброжелательна, полагаю, совершенно искренне. Иначе я должен был бы объяснить ее поведение стремлением заручиться на всякий случай через меня протекцией сионских мудрецов.
96
То, что война неминуема, я понимал в конце мая 1967 года слишком хорошо. Израиль был загнан в угол, бездействие угрожало самому существованию страны. Просматривая в ФБОН западные газеты с весело смеющимся Насером на военном аэродроме в Синае, я сказал про себя: «Ну, не долго тебе смеяться». Я был совершенно уверен в победе Израиля, антиизраильская истерия советской печати меня лишь раздражала. В этих условиях я решился на шаг, который мог стоить мне очень дорого, но почему-то остался без последствий. Я написал письмо Косыгину. Конечно, я не надеялся в чем-то убедить его, но для меня это было актом автоэмансипации, по словам Пинскера. Текст письма сохранился у меня лишь частично: