Первой моей мыслью было предложить ему статью по еврейскому вопросу, но этого он явно не хотел. Он даже попросил меня писать не по национальному вопросу, а на общественно-политическую тему. Откровенно говоря, я предчувствовал подобный разговор и захватил с собой только что законченную и уже отосланную за границу рукопись «Экономические системы Востока и Запада». Эта статья имела интересную судьбу. Она попала к анархистам, опубликовавшим ее во Франции и Португалии. Мы прогуляли часа полтора. 10 января я должен был встретиться с ним еще раз.
Уже больше недели как в советской печати продолжалась бешеная вакханалия по поводу «ГУЛАГа». Штаб наблюдения за Солженицыным с тремя десятками сотрудников, оснащенный электронной аппаратурой, располагался в соседнем переулке. Квартира Солженицына была не домом в обычном смысле слова, а небольшим издательством, где работали все взрослые члены семьи — Наташа и ее мать Екатерина Фердинандовна, о которой я много слышал от Турчина. Кругом были пишущие машинки, книги, рукописи. Все было отлично организовано.
В доме Солженицына времени терять не любили. Страх потерянного времени был, видимо, одним из мощных движущих импульсов Солженицына. Он поздно начал писать и, имея призвание, спешил закончить земные труды, отпущенные ему Провидением. Этим-то и объясняется его деловитость в человеческих отношениях. Его жизнь, его отношения с людьми были подчинены одной общей идее. Болтовни он не выносил. О деле он говорил только на улице, боясь подслушивания.
Статья ему моя понравилась, и он предложил использовать ее как основу. Он дал мне рукопись одной своей статьи и статьи Шафаревича. Я выходил от него с рукописями секретного сборника. Тут бы меня и задержать! Никто этого не сделал. Опять загадка! Солженицын был ведь центром абсолютного внимания ГБ. Было ясно, что если он меня приглашает, значит, замышляет что-то новое. Никто не вмешивался...
124
Я впервые встретил Давида Азбеля в 1972 году. Для своего более чем 60-летнего возраста он проявлял исключительную активность и вскоре стал одним из лидеров алии. Он ходил на демонстрации, его сажали, он подписывал письма, давал интервью.
Давид Азбель был племянником Вайнштейна, который вместе с Литваковым и Эстер Фрумкиной вел борьбу против моего отца. Вайнштейн был ликвидирован по тому же делу о «еврейском фашистском центре», которое поглотило и моего отца. Сидел и сам Давид и, как многие сидельцы, приобрел разнообразные черты зэка, и не одни только положительные.
Уже тогда, когда Азбель стал чуть ли национальным героем в Израиле, Лена Семека сказала мне по секрету, что Давид в Израиль ехать не хочет. Я его тайну никому не выдавал. Отношения мои с ним были приятельские, но очень поверхностные.
В конце 1973 года Давид решил затеять голодовку, в которой согласились принять участие Виталий Рубин, художник Галацкий и Веня Горохов. Ни с того, ни с сего Азбель вдруг отложил голодовку, потом отложил ее еще раз. Виталий Рубин ворчал. Голодовка началась, но на два-три месяца позже назначенного срока.
Вскоре Азбель получил разрешение. Я навестил его. Давид очень нервничал: «Мне до сих пор не предложили места в Израиле! — возмущался он. — Я старый человек. Я не моту ехать просто так». Я-то давно знал, что он не собирается ехать в Израиль. В Вене представители Израиля старались всячески уговорить Давида ехать в Израиль, но он тайком уехал в Рим.
125
Жаркий спор идет в клубе «Родина»:
В шею гнать меня или сжечь.
В том же декабре 1973 года Генмих Шиманов сообщил, что вышел очередной номер «Вече» с моим письмом, которое сопровождал комментарий редакции. Юра Гастев хорошо знал Леню Бородина, долго сидевшего по делу ВСХСОН. Теперь он женился и поселился в Очакове, сотрудничая в «Вече». Уже в конце декабря Гастев передал, что Бородин предлагает устроить мне встречу с Осиповым, редактором «Вече». Я направил Осипову рождественское поздравление и быстро получил от него ершистый ответ.
«Ваш совет быстрейшего размежевания с тем, что чуждо мне как христианину, — писал он, — не очень тактичен. Ведь я-то не навязываю вам своих советов, хотя по ряду вопросов тоже не согласен. Такие пожелания отдают фракционностью марксистов».
Но, несомненно, в целом ответ был благожелательным. Он содержал открытость, что было самым главным, ибо подлинные антисемиты, как я хорошо знал, отклоняли всякие контакты с евреями, считая их всех генетически запрограммированными. Осипов, будучи посажен, как я рассказывал, по одному делу с Кузнецовым и Илюшей Бокштейном, стал русским националистом в лагере. После освобождения он поселился в Александрове.
В один прекрасный январский день в дверь ко мне позвонили. На пороге стоял коренастый, круглолицый парень, явно смущенный. Это и был Осипов! Он пришел ко мне без предупреждения.
Оказывается, в «Вече» произошел раскол. Я ни на минуту не сомневался, что мое письмо было одной из его причин. Некоторые сотрудники «Вече» требовали, чтобы журнал выступал с резко антисионистских позиций, и хотели даже искать поддержки Каддафи. Осипов этому воспротивился. Имена он называл неохотно, но все же в числе его оппонентов назывались Анатолий Иванов, Светлана Мельникова, а также Бородин, хотя его позиция была неясна.
Осипов был в состоянии депрессии и сказал, что больше не будет заниматься издательскими делами. Он признавался, что перегнул палку в еврейском вопросе, но теперь в этом раскаивается, тем более что в моем письме увидел источник поддержки.
Разговор наш не носил личного характера. Он обращался ко мне как русский националист к сионисту. Я всячески старался его подбодрить и убеждал в том, что, если он прекратит свою деятельность, то всю жизнь будет чувствовать себя разбитым и потерпевшим поражение. Я советовал ему собраться с духом и начать издавать новый собственный журнал. Я пообещал связать его с западными корреспондентами. Ушел он приободренный.
Не прошло и недели, как на пороге моей квартиры появился еще один незнакомец, решительного вида, сухощавый, среднего роста. На сей раз это был Леня Бородин, бывший директор школы под Ленинградом, державший документы ВСХСОНа в гипсовой голове Ленина в школьном вестибюле. За участие во ВСХСОНе Леня отсидел много лет. Как наполовину русский и наполовину литовец, вдобавок женатый на полуеврейской жене, Бородин был убежденным русским религиозным националистом.
Его версия раскола «Вече» отличалась от осиповской. Но и он полагал, что в еврейском вопросе они зашли слишком далеко. Главной виновницей раскола он считал Мельникову. Леня мне понравился. Оказалось, что Бородин поддерживает хорошие отношения с Ивановым. Бородин, который, как выяснилось, был заместителем Осипова в «Вече», намеревался издавать свой собственный журнал и, по примеру славянофилов, решил назвать его «Московский сборник».
Еще через какую-то неделю на пороге моей квартиры появился... Анатолий Иванов — он же Скуратов. В свое время он, как и все, был честным коммунистом, сочувствовал Югославии и был исключен из МГУ. Его упекли в психушку, где он провел четыре года. Потом уже он перестроился в русского националиста, идеалом которого был Николай Данилевский. Он был полиглот, и его покровители (а они у него были) устроили его заведующим бюро технической информации в каком-то институте.
С этим гостем я уже не знал, как себя вести. Кроме того, он, кажется, и принадлежал к тем, кто требовал антисемитской радикализации «Вече». Зачем он пришел ко мне? Все это легко объяснилось. Поверхностная причина состояла в его любопытстве. Кроме того, он был разведчиком своих покровителей: «Ну-ка, Толя, — сказали ему, — пойди-ка погляди, чего это еще евреи придумали?» Толя уже давно попал под власть мифов, согласно которым все евреи действуют, как хорошо слаженная машина. Их индивидуальные действия и различия — лишь видимость. За этим кроется хорошо разыгранный спектакль с распределением ролей. Вряд ли Толя и его покровители считали, что я действую по собственной инициативе. Он представлял себе, как когда-то Надежда Николаевна, что я специально выделенный могущественный чиновник, имеющий полномочия от сионских мудрецов для работы с русскими.
Но, повторяю, все это было лишь на поверхности. За всем этим стояла его собственная природа. До национального обращения Толя был хороший парень, за что и сел. Он мог придумывать различные теории, но его тянуло обратно в мир, откуда он некогда вышел. Я мог в этом убедиться много раз. На мой прямой вопрос в первую нашу встречу: каковы наши общие ценности, он, помявшись, сказал, что есть и общие интересы. Со всех практических точек зрения он до моего отъезда из России соблюдал полную лояльность и даже дружелюбность.
Толя часто говаривал: «Наши официальные националисты...», но по имени их не называл. Я спросил однажды, правда ли, что их поддерживают Шелепин и Полянский? «Так говорят! — отвечал он. — Но я этого не знаю, хотя я больше других связан с официальными националистами. Я бы знал».
Когда он был вновь арестован в 1981 году, связь с ним была инкриминирована известному антисемиту Сергею Семанову, редактору журнала «Человек и закон». Портрет Толи работы Глазунова был демонстративно опубликован в 1978 году в «Огоньке» как портрет историка!
126
Я быстро передал Солженицыну первый вариант своей статьи для сборника. Он попросил ее переписать. Я передал ему также свой ответ на статью Альберта Кана. На этого типа я имел старый зуб. Это ведь был тот самый Кан, который состряпал одну из гнуснейших фальшивок, изданных на Западе и тут же переведенную в СССР, — «Тайная война против Советской России», где оправдывались чистки и процессы. Солженицын передал мое письмо на Запад. Он сказал мне тогда:
— Евреи были движущей силой русской революции.
— Я с вами не согласен, —