Чтоб мне сгореть на солнце!
У меня почти подгибались колени. Почти.
Я не подавал виду. Я даже улыбнулся. Кровь изо рта так и хлынула по подбородку. До этого момента я и не подозревал, что мой рот полон крови.
Я ни на мгновение не забывал, что у меня за спиной – вход в туннель. Симон это тоже видел. Его взгляд скользнул в том направлении, затем снова вернулся ко мне.
Нет, ему туда не попасть.
В прошлом я и так позволял ему наполнять мои мысли и питать мои страхи. Я и так отдал ему слишком много.
Сегодня все кончится, чего бы мне это ни стоило.
Я поднял меч, заставив отчаянно дрожащую правую руку присоединиться к левой.
«Давай, – велел я телу, которое почти рыдало от нежелания подчиняться. – Последний бой. Ты же не струсишь и не подведешь меня».
Удивительно, какие чудеса творит разум.
Симон двинулся на меня. С губ сорвалось рычание. Его жуткая магия вспыхнула, как пламя вокруг зажженной спички. Но я был готов его встретить.
Глава семьдесят первая
Орайя
Передо мной стоял отец.
Свет в зале еще потускнел. Казалось, он пробивался сквозь густой туман. Все стало каким-то нереальным, за исключением этого туманного серого небытия.
Туманного серого небытия и… его.
Винсент мне снился очень часто. Но тот, кто стоял передо мной, был куда реальнее Винсента из самых ярких снов. Я смотрела на него и чувствовала себя так, словно меня ударили ножом в грудь. Только сейчас я поняла, сколько мелочей, касавшихся его внешности, успела позабыть. Например, легкую искривленность носа или то, что он предпочитал зачесывать волосы на левую сторону, а не на правую. Облик Винсента, который я хранила в памяти, несколько стерся, хотя, горюя по нему, я старалась сберечь каждую мелочь.
– А ведь ты нереален, – сказала я, в основном чтобы напомнить себе.
Все вокруг было нереальным.
– Неужели? – спросил Винсент и печально улыбнулся.
Матерь милосердная. Его голос.
– Я реален настолько, насколько это нужно, – сказал он.
– Ты мне снишься. Это галлюцинация. Я потеряла много крови и…
– В этом зале я оставил большую часть себя. – Винсент широко раскрыл глаза, как будто поглощал ими силу пространства, окутанного темнотой. – Больше, чем намеревался отдать. Все оставленное мной по-прежнему сохраняется здесь, даже если меня нет. Змейка, разве пространство вокруг тебя нереально?
Нет. Пространство вокруг казалось даже слишком реальным.
– Я придумываю тебя, – прошептала я, – потому что ты такой, каким я хочу тебя видеть.
Он пожал плечами. Жест был таким знакомым, что у меня сбилось дыхание.
– Возможно, – согласился он. – Так ли это важно?
Сейчас это было совсем не важно.
Винсент шагнул ко мне. Я попятилась. Он замер. Лицо исказила гримаса боли.
– Неужели увиденное здесь так испортило твое представление обо мне? Я собирался отдать этому месту все свои величайшие достижения, все величайшие честолюбивые замыслы. А вместо этого оно стало памятником всех моих величайших ошибок.
«Столько ошибок напоследок. Но только не ты».
Последняя фраза Винсента стучала в моем мозгу.
Он вздрогнул, словно тоже ее услышал.
– Столько ошибок напоследок, – пробормотал он. – Никогда не хотел, чтобы ты увидела меня таким.
– Я и не хотела видеть тебя таким.
Клянусь богиней, я не лукавила. Иногда я завидовала той Орайе, какой была год назад. Та Орайя ни на мгновение не сомневалась, что отец любит ее. Да, это было единственным, во что она могла поверить, но те представления хотя бы казались прочными и незыблемыми.
Утрата веры в Винсента означала не просто утрату веры в данную личность. Он что-то сломал во мне, разрушил способность доверять другим.
Его лицо исказилось от боли, но тут же приняло прежнее выражение. Может, это просто игра странного освещения? Мысль о том, что возникший здесь Винсент – плод моего воображения, отодвигалась все дальше. Если это галлюцинация, то настолько совершенная, что вполне может оказаться реальностью.
И теперь, когда Винсент стоял передо мной, гнев, подавляемый месяцами, начал прорываться наружу.
– Ты мне врал, – сердито бросила я ему. – Всю жизнь ты говорил мне, что мир – это клетка. Но ты сам посадил меня в клетку. Ты помыкал мной с самого…
– Я тебя спас, – гневно возразил он и шагнул ближе.
Винсент поморщился, словно осознавая, что должен подавить свою злость.
– Ты меня похитил! – выпалила я. – Ты убил мою мать. Ты…
– Я ее не убивал.
– Нет, убивал! – Мой голос звенел под сводами зала, отражаясь от каменного потолка. – В ту ночь ты прилетел в Салине, зная, что она там живет. Ты разрушил город, зная…
– Я…
Нет. С меня довольно его оправданий.
– Хватит вранья. Я почти двадцать лет слушала твои лживые россказни. Я сыта ими по горло. Сыта.
На щеке Винсента дернулась жилка, словно он напрягал лицевые мышцы, чтобы не дать словам выскользнуть наружу.
Зал показался мне более прочным. Туман рассеялся. Винсент повернулся к обелиску и уперся в него ладонью. Глубоко вдохнув, он медленно выдыхал, опуская плечи.
– Эта магия – живая, – уже спокойнее продолжил он. – И центр зала – самая напряженная ее часть. Чтобы поддерживать силу заклинаний, я должен был годами появляться здесь и кормить ее собой. Это самая важная особенность и в то же время самая слабая сторона упомянутой магии. Для завершения мне пришлось обратиться к другой колдунье. После…
«После того, как она ушла».
Он этого не сказал. Не было необходимости.
Винсент обернулся. Его гнев исчез. Осталась только печаль. И вдруг отец показался мне ошеломляюще старым. Старым не в смысле морщин и седых волос. Я ощутила его многовековую усталость, исходящую из души.
– Маленькая змейка, хочешь увидеть, сколько воспоминаний отняло у меня это место? – тихо спросил он.
«Нет», – едва не вырвалось у меня.
Я не хотела этого видеть.
Но я зашла слишком далеко, чтобы поворачивать назад. Проглотила слишком много вранья, чтобы заслоняться от правды.
Я медленно подошла к обелиску и положила ладонь поверх руки Винсента.
Ночь холодна. Единственное тепло исходит от пожаров, полыхающих по всему Салине.
Но холода я не чувствую. Пролетая над городом, от которого осталась лишь тень былого величия, я не ощущаю ничего, кроме удовлетворения. Год был тяжелым. Вот уже почти два века я ношу корону. Немногим ночерожденным королям, да и другим королям в Обитрах, удавалось столь долго не выпускать власть из своих рук. Мне давно это известно. Однако с недавних пор мои враги вновь зашевелились. Пока они держатся в тени. Но я чувствую их присутствие на каждом балу и каждой встрече. Я ощущаю их глаза на себе и когда нахожусь один у себя в спальне, и когда окружен подданными.
Власть – дело кровавое. Очень кровавое.
А за несколько последних лет я дал слабину.
Но время мягкотелости закончилось. Я должен вырезать все свои слабости, как вырезают кусок гниющей плоти. И есть одна особая гнильца, которой я потворствовал слишком долго; опять-таки из-за своей слабости. Я был слишком слаб, чтобы отбросить нелепые фантазии о женщине – человеческой женщине, отвергнувшей меня. Слабостью было и нелепое утешение, которое доставляла мне мысль, что эта женщина продолжает где-то жить. И верность обещанию, которое я дал ей, – тоже слабость.
В последнее время мне снились сны. В них я видел ее. Видел себя, вонзающего меч в отцовскую грудь. Мне снился маленький мальчишка с серебристыми глазами, ударяющий меня мечом в сердце.
Я прилетел в Салине не ради того, чтобы ее убить.
Сам не знаю, зачем я себе это твердил. Любой из прежних королей ночерожденных не колеблясь устранил бы столь очевидную помеху.
«Ты слишком мягкосердечен», – шепчет мне отец, и я знаю, что он прав.
Я убеждал себя, что мне незачем убивать ее. Нужно убить лишь ребенка, представляющего угрозу. А от нее самой не может исходить никаких угроз.
Но когда я пролетаю над человеческими кварталами Салине, охваченными Ночным огнем, когда опускаюсь перед грудой развалин, еще недавно бывших домом, меня неожиданно захлестывают эмоции.
Я долго смотрю на дом; вернее, на то, что от него осталось.
Я не чувствую никаких признаков жизни. Ни одного бьющегося сердца. Когда-то я ощущал ее присутствие не только рядом с собой, но и по всему замку, словно ее тело взывало ко мне и постоянно сообщало, где она находится.
Сейчас ее отсутствие действует на меня еще сильнее. В душе появилась огромная дыра.
Яростное, неукротимое сожаление разрывает меня на части.
Возле развалин дома находятся трое моих солдат, которые пока не видят меня. Я решаю улететь прочь. Все внутри меня требует удалиться от этих проклятых развалин и загнать память о них в самый дальний угол сознания, чтобы потом и мысли не возникало.
Но если я не слышу знакомых ударов сердца, это еще не значит, что в разрушенном доме не осталось никого в живых. Я как-то упустил это из виду. Трое хиажских солдат поглядывают на кого-то с голодным интересом.
Что ж, по крайней мере, я завершу то, ради чего явился сюда.
Я приземляюсь. Один из солдат бормочет ругательства, потирая окровавленную руку.
– Ягненочек? Да это гадюка!
Солдаты замечают меня и торопливо кланяются. Мне нет дела до их почестей.
Почему? Потому что я уже увидел тебя.
Ты – одинокий лучик света на просторах смерти. Единственная живая душа среди этой груды развалин.
В снах я видел своего ребенка точной копией себя. Думая, как погибаю от руки наследника, я представлял, что у него будет мое лицо.
Но ты, змейка, очень похожа на мать.
Я опускаюсь перед тобой на корточки. Ты такая маленькая. Определенно, слишком маленькая для своего возраста, хотя я не знаю точно, сколько тебе лет. Для вампиров время течет странно. Твоя мать прожила со мной так долго, что порой я забываю, сколько времени прошло после ее ухода.