, диссертационном исследовании[134], монографии[135] она рассматривает лагеря как важнейшее условие существования нацистского государства, а узников – как ключевой объект воздействия идеологии нацизма, объект, в котором эта идеология приобретала законченное воплощение. Рассматривая различные аспекты внутреннего мира и быта лагерей (от одежды и питания до видов работы и смерти заключенных), Л. Макарова подробно анализирует формы психологической и социальной деформации личности человека в Концентрационном мире, детально останавливаясь на метафизической сущности этих аспектов и раскрывая их семиотическую стратиграфию, смысловое и онтологическое содержание.
В. Подорога рассматривает нацистские лагеря как апофеоз Абсолютного Зла, предсказанного Ф. Кафкой и отраженного С. Беккетом, Зла, оказавшего влияние на всю общественную мысль послевоенной Европы. Следом за Х. Арендт В. Подорога показывает, что проблема зла стала одним из главных вопросов послевоенной европейской интеллектуальной жизни. Однако в своей работе В. Подорога проводит параллели между системой ГУЛАГа и нацистскими лагерями, что, на наш взгляд, является ошибкой (подробнее об этом ниже). В статьях автора настоящей работы намечены основные черты феноменологии смерти, насилия и некоторых бытовых подробностей существования Концентрационного мира, и эти статьи стали теми зернами, из которых выросла данная монография.
Отдельно необходимо сказать о работе М. Полищука «Взывая из бездны. De profundis clamat» [136], претендующей на философское осмысление феномена Концентрационного мира. Невзирая на то что ее автор – доктор философских наук, книга написана в жанре и стилистике бульварной газетной статьи, поэтому на ее страницах встречаются термины «расслабуха», «подфартило», «отсебятина», «эсэсовская братва» и т. д. Книга не содержит научного аппарата, а в качестве источников используются главным образом газетные материалы или давно кочующие по интернет-форумам сюжеты, первоисточник которых, как правило, невозможно установить. Книга изобилует опечатками и неуместными отступлениями от темы (например, на ее страницах встречаются к месту и не к месту отсылки к Новому Завету, мнениям античных и средневековых философов о молодежи, а завершается она сообщением о том, что «работа над рукописью книги завершена 20 января 2017 года в день инаугурации 45-го президента США Дональда Трампа»[137]) и представляет собой неглубокое, менторское толкование нескольких «лежащих на поверхности» мемуарных работ по теме концентрационных лагерей (Ж. Амери, Б. Беттельгейм, П. Леви, Р. Хёсс и т. д.).
Это толкование построено на эмоциональном пересказе общеизвестных трагических сюжетов из истории Концентрационного мира (гибель детей, селекции, казни, голод и болезни и пр.) и содержит сентенции, которые можно свести к банальному и бесспорному выводу, что «это не должно повториться». Работа, претендующая на философский анализ темы и, как сказано в аннотации, «продолжающая исследование проблемы, которая находится в центре рассмотрения в предыдущих книгах автора»[138], тем не менее не содержит попыток не только философского, но в целом и сколько-нибудь серьезного осмысления феноменологии Концентрационного мира. Поэтому книгу М. Полищука невозможно считать вкладом в разработку темы. Таким образом, только Л. Макарова, В. Подорога и автор настоящей работы сделали первые попытки целостного осмысления феноменологии Концентрационного мира, что придает их работам особую актуальность.
Существующая источниковая и историографическая база, как зарубежная, так и отечественная, позволяет на первый взгляд отчасти претендовать на раскрытие феномена Концентрационного мира. Однако в этом процессе возникает сложная проблема возможностей и уровней понимания, поскольку, говоря о Концентрационном мире, приходится иметь дело с не просто чрезвычайно масштабным, эшелонированным по горизонтали и вертикали явлением. Перед исследователем возникает явление иррациональное, внеисторическое, метафизическая «черная дыра», деформирующая (иногда до неузнаваемости) все, что попадает в ее орбиту, – от человеческой личности до социальных и политических структур. В связи с этим сама возможность понимания становится предметом исследования, возникает многоступенчатая «проблема проблемы», каждый уровень которой необходимо учитывать при рассмотрении феноменологии Концентрационного мира.
Понимать и свидетельствовать
Одной из самых сложных проблем, с которой сталкивается исследователь феноменологии Концентрационного мира, становится проблема понимания указанного явления. Возможно ли понять эту феноменологию и если возможно, то в какой степени? Даже наличие значительной источниковой и историографической базы заставляет прийти к выводу, что исчерпывающее понимание этого феномена (если не ударяться в мистику и не редуцировать Концентрационный мир исключительно к формам выражения патологий человеческой личности) чрезвычайно затруднительно. Это подметил еще Ж. Лакан на одном из своих семинаров. «В современной истории остаётся нечто такое, – говорит он, – что для всех критических оценок лежит, по прежнему, за семью печатями. Я имею в виду породившую чудовищное, и оставшееся, якобы, в прошлом, явление Холокоста драму – драму нацизма. Никакая основанная на гегельяно-марксистских предпосылках историческая концепция не может, на мой взгляд, дать вулканическому этому выбросу объяснение. И это доказывает, что жертвоприношение тёмным богам остаётся чем-то таким, чьему чудовищному обаянию редкий субъект способен, и в наши дни, не поддаться»[139].
Философ Э. Факенхайм так же считает, что уникальность произошедшего непостижима по определению. «Возможно, однажды мы сможем объяснить, как это произошло, – но сумеем ли когда-нибудь объяснить, почему это произошло? <…> Прежде всего, невозможно поверить, что такое уникальное событие произошло при нашей жизни… Если все же событие должно быть поверено разумом, тогда соответствующая категория… осознается достаточной для понимания события; однако разум, по врожденной привычке, неизбежно сопротивляется мысли о том, что в случае уникального характера события данные категории – именно потому, что они не более чем категории, – недостаточны для постижения события, а по существу, лишь являются средствами обойти событие. И наконец, существует общеизвестная философская проблема: может ли «уникальное» – уникальное любого рода – вообще поверяться мыслью?»[140] Таким образом, существующие методы понимания (прежде всего сравнительно-исторический анализ) Концентрационного мира, который ни с чем нельзя сравнить, неизбежно приведут к натяжкам и упрощениям.
Есть еще одна существенная проблема. Психолог В. Франкл, переживший концлагерь, писал, что при рассмотрении этого явления если «внешний наблюдатель находится на слишком большой дистанции и едва ли в состоянии прочувствовать ситуацию, то тот, кто был «внутри» ее и вжился в нее, находится на чересчур малой дистанции. Другими словами, принципиальная проблема заключалась в том, что приходилось вводить допущение»[141]. То, что произошло в Концентрационном мире, находится за пределами любой рациональности, за границами любой науки. Можно объяснить пассивность и апатию, пользуясь психологическими категориями «выученной беспомощности»[142], а жестокость эсэсовцев – патологиями, алчностью, садизмом, необходимостью, но Концентрационный мир не делится без остатка на эти объяснения.
Масштаб трагедии концентрационных лагерей гораздо больше человеческих возможностей ее постижения, не говоря уже о том, что вторичное погружение во все закоулки ужасов, там происходивших, было не по силам порой даже тем, кто это видел своими глазами и потом пытался осмыслить. Узница лагеря Штутгоф С. Анваер вспоминала: «Написав десяток страниц, бросила – слишком тяжело было не только писать, но и читать было невыносимо тяжело»[143]. Узник Бухенвальда О. Когон несколько раз пытался сжечь рукопись своей книги «Государство СС», а узники Освенцима и Треблинки, такие как П. Леви, Ж. Амери, Р. Глацар, Т. Боровский, которые также попытались постичь феномен Концентрационного мира через нарратив, в итоге покончили с собой, не будучи в состоянии пережить все произошедшее еще раз. По точному замечанию И. Кертеса, «освобождение лагерей только отсрочило приговор, который избранники смерти позднее нередко приводили в исполнение сами»[144]. Самому И. Кертесу удалось избежать самоубийства, очевидно, только благодаря созданию романа «Самоликвидация», где кончает с собой его альтер эго – писатель и переводчик Б., прошедший через лагерь. Примечательно, что глубокое проникновение в тему Концентрационного мира, попытки взглянуть на него изнутри приводили к подобному трагическому концу даже тех, кто сам не был узником. Это, например, американский психолог Терренс де Пре, автор одной из наиболее глубоких книг по психологии выживания в концентрационном лагере[145], или американский писатель польско-еврейского происхождения Ежи Косински, практически все книги которого были посвящены Холокосту.
В целом именно позиция наблюдателя, который в процессе наблюдения во многом и становится тем самым «допущением» В. Франкла, является главным препятствием на пути к пониманию описываемого феномена, так как Концентрационный мир в том виде, в котором он предъявляет себя, существует только как объект, во многом формируемый процессом наблюдения. Последнее устанавливает связь, выстраивает отношения с объектом, который чувствует это отношение. Наблюдателю необходимо осознать, понимается объект или нет, способен ли он произвести понимание или нет. Отношение объекта к наблюдателю так же важно, как и наблюдателя к нему.