оняться, они ищут капища, – задумчиво сказал Муратов. – Только вот удалось бы им найти капище незловредное». Другое наблюдение было сделано ею на занятиях по живописи, когда учащиеся под крики учителя, так же исступленно крича, «изображали эмоции». «У меня мелькнула мысль: «А вот сейчас он станет призывать к убийству, к распятью, к жертве – ведь и пойдут убивать»… То, что в Берлине назревает страшное безумие, не было видно при свете фонарей, при мчащихся машинах»[166].
Именно это квазирелигиозное желание фигуры, которая осуществит реванш, закономерно привело к власти А. Гитлера в 1933 году. Нация, давшая миру Шиллера, Гёте, Канта, Гегеля, Бетховена, Вагнера, Дюрера, Бисмарка, пошла за неудавшимся художником, ефрейтором, совсем недавно ночевавшим в ночлежках и под мостами Вены. Неудивительно, что далее общественное сознание Германии согласилось с возникновением и существованием концлагерей. Согласилось по двум причинам – в силу описанного выше морального упадка нации, а также потому, что считало, что восстановление престижа страны, уничтоженного Версальским миром, восстановление, требующее огромных усилий, потребует и соответствующих жертв, – невозможно без больших затрат быстро вернуть стране величие.
Узники-евреи, впряженные в дорожный каток в Дахау. 1933 г.
«Нацистское государство развивалось по определенному плану: оно соединило в себе эффективность современных технологий, презрение к общечеловеческим ценностям, нигилистический национал-социализм, бесчеловечность и стремление к власти любой ценой, – писал Б. Беттельгейм. – Все эти черты взаимно усугублялись, что и привело к развязыванию тотальной войны. Это произошло в Германии и, самое странное, не встретило серьезного противодействия»[167]. Таким образом, Германия 1930-х годов превратилась в пространство ситуации, особенность которой состоит в том, что силы, действующие внутри ее, приводят к полному параличу возможностей выбора и рефлексии. Для того чтобы появилось пространство возможностей, из ситуации было необходимо выйти, и поиск этого выхода был самой главной задачей. Однако проблема была в том, что выйти из нее уже можно было только через Концентрационный мир.
Именно поэтому многие крупнейшие лагеря создаются еще до начала Второй мировой войны – Дахау (1933)[168], Заксенхаузен (1936), Бухенвальд (1937), Флоссенбург и Маутхаузен (1938), Равенсбрюк (сначала единственный женский лагерь, но позднее еще в 13 лагерях создаются женские зоны) (1939), и вскоре после начала войны возникает Освенцим (1940)[169]. Общее количество нацистских концентрационных лагерей в Европе и их жертв являлись и являются одним из самых дискуссионных вопросов как западной, так и отечественной историографии. Советские исследователи Д. Мельников и Л. Черная дают цифру в 1100 лагерей только на территории Германии, через которые прошли 18 миллионов человек. Из них погибли от 8 до 12 миллионов человек[170]. По мнению авторов коллективной работы «Топография террора», Концентрационный мир к январю 1945 года состоял из 25 больших и 1200 малых лагерей с 7 миллионами только негерманских заключенных[171]. Справочник М. Вейнмана «Система лагерей национал-социализма» содержит сведения о 10 тысячах концентрационных лагерей различных типов, через которые прошло около 12 миллионов человек[172]. М. Семиряга насчитывает 14 033 лагеря, «включая лагеря для военнопленных»[173]. О. Дворниченко, автор работы о судьбах советских военнопленных, приводит цифру в 22 тысячи лагерей в десяти странах Европы[174]. Согласно последним изысканиям американских исследователей М. Дина и Д. Мегарджи, на территории Европы с 1933 по 1945 год было в совокупности около 42 тысяч мест принудительного содержания (тюрем, гетто и лагерей) военнопленных, политзаключенных, евреев, цыган и «восточных рабочих», через которые прошло от 15 до 20 миллионов человек[175].
Если вглядеться даже не в детали, а только в цифры, указанные выше, неизбежно напрашивается вопрос: неужели никто не предвидел этого? Тем более что «Mein Kampf» Гитлера, самая яркая из теней, отброшенных вперед, была написана и опубликована еще в 1925–1926 годах, и это было не единственное «предсказание» трагического будущего. Предвидели многие. Предчувствие грядущей трагедии можно найти у публицистов, режиссеров, политиков, ученых. Так, в 1929 году вышел роман «Партенау» авторства Макса Рене Хессе. В центре сюжета была дружба обер-лейтенанта Партенау и юнкера Кибольда. Партенау мечтает вернуть Германии величие, рассуждает о создании тайных организаций. Они настойчиво ищут вождя, который негерманские народы отправит в Сибирь, а те европейские территории, которые они теперь занимают, отдаст немецкому народу, ибо последний имеет на это право благодаря своему превосходству над другими народами. «Насколько в ней был предвосхищен язык и образ мыслей Третьей империи!.. – писал В. Клемперер. – Все произведение я воспринимал как порождение дикой фантазии психически неуравновешенного человека. Так, видно, все его и воспринимали, в противном случае непонятно, каким образом в период Веймарской республики могли допустить публикацию столь провокационной книги…»[176]
Это было одно из наиболее точных, но не единственное «свидетельство о будущем». Еще в 1924 году Э. Фридрих выпустил фотоальбом «Война против войны», который представлял собой сборник фотографий, на которых были ужасы войны – разрушенные дома, газовые атаки, изуродованные раненые, трупы убитых, парады и многое другое. Альбом произвел потрясающее впечатление на германское общество, и в 1925 году Фридрих открыл в Берлине Антивоенный музей, доживший до 1933 года. В 1928 году был принят пакт Бриана – Келлога, которым пятнадцать передовых стран отказались от войны как от средства ведения политики. Три года спустя А. Эйнштейн и З. Фрейд обменялись широко известными письмами, получившими общее название «Для чего война?», где обсуждали причины войны, ненависти, истоки человеческих конфликтов и возможности преодоления этих все более ощутимых проблем. В 1933 году знаменитый берлинский фотограф Э. Блюменфельд создал на основе коллажа Д. Херфилда ряд собственных фотоколлажей на тему «Гитлер, череп, кровь», где портреты Гитлера сливались с черепами, украшенными свастикой. В 1938 году известный режиссер А. Ганс снял фильм «Je accuse» («Я обвиняю»), представив искалеченных участников войны, и в том же году В. Вулф опубликовала свои знаменитые «Три гинеи» – размышления об истоках войн.
Наиболее ярко предчувствие грядущей катастрофы выразилось у Ф. Кафки, персонажи которого, по мнению В. Подороги, «современному читателю кажутся предвозвестниками того страшного опыта, который потом части европейского человечества пришлось пережить»[177]. Роман «Процесс», в котором человека судят по законам, о которых он не знает, и в конце концов казнят непонятно за что, с поразительной точностью воспроизводит ключевые черты будущей системы, в которую войдет и Концентрационный мир. «Нет сомнения, – говорит главный герой, – что за всем судопроизводством, то есть в моем случае за этим арестом и за сегодняшним разбирательством, стоит огромная организация. Организация эта имеет в своем распоряжении не только продажных стражей, бестолковых инспекторов и следователей, проявляющих в лучшем случае похвальную скромность, но в нее входят также и судьи высокого и наивысшего ранга с бесчисленным, неизбежным в таких случаях штатом служителей, писцов, жандармов и других помощников, а может быть, даже и палачей – я этого слова не боюсь. А в чем смысл этой огромной организации, господа? В том, чтобы арестовывать невинных людей и затевать против них бессмысленный и по большей части – как, например, в моем случае – безрезультатный процесс». Он нанимает адвоката, который говорит ему, что единственно верный путь – это приспособиться к существующим условиям и не выступать против них. Тюремный капеллан предлагает «осознать необходимость всего», а выводом является то, что «ложь возводится в систему»[178].
Указанные выше ужасы кафкианских миров, которые в то время казались абсурдом, а сегодня превратились почти что в общее место, а также многие другие опережающие время свидетельства стали характерным проявлением известного «феномена массового предвидения», который нередко наблюдается на грани катастроф и заключается в том, что если народ, страну, регион впереди ждут по-настоящему серьезные испытания, войны, потрясения, то их энергия словно доходит из будущего, вызывая творческий подъем и озарения у людей настоящего. Так, у Петрония и Апулея в их сплетениях разных «басен на милетский манер» и анекдотах, в их вульгарной жажде жизни, саrре diem и демонстративном наслаждении всеми ее благами можно видеть прозрения отдаленной гибели Римской империи. У Ф. Бэкона в «Новой Атлантиде» видны зарницы английской буржуазной революции, у Д. Казановы и Сен-Симона – предчувствия Французской революции, а у В. Маяковского и многих его современников – переворота 1917 года. В приведенных свидетельствах, текстах, фотографиях (и не только этих) можно отчетливо видеть грядущие Освенцим и Бухенвальд. Этих «свидетелей будущего» безусловно слушали и слышали, однако помешать катастрофе им не удалось. Заработал механизм неукоснительного приближения конца, который должен был наступить вопреки всем усилиям предотвратить его. Итогом стал Концентрационный мир – фатальный диагноз для европейской цивилизации.