[189]. Это Майданек (1941), Белжец (как лагерь смерти начал создаваться с 1941 года), Треблинка (1942) и Собибор (1942). Примечательно, что три последних стоят или находятся в непосредственной близости от реки Буг, которая точно фиксировала символическую границу территории империи. Не подлежит сомнению, что если бы война не завершилась в 1945 году, то следующая линия «факторий» должна была пройти уже по территории Украины и Белоруссии. Все условия для этого уже были созданы: в 1941–1943 годах возникают концентрационные лагеря Озаричи, Малый Тростенец, Яновский, Дарница, Сырец (через этот лагерь осуществлялась отправка жертв в Бабий Яр) и др., которые нацисты просто не успели оформить инфраструктурно и зафиксировать топографически в системе Германской империи.
Следует обратить внимание на то, что и «столица» Освенцим, и указанные лагеря создавались именно как «лагеря уничтожения», «лагеря смерти», в то время как лагеря на территории Германии, в большинстве своем созданные ранее 1940 года, такие как Бухенвальд, Дахау, Маутхаузен, Заксенхаузен и др., статуса «лагерей смерти» не имели, невзирая на то что в них массово уничтожались заключенные. То есть новая территория империи была маркирована как пространство, которое должно быть освобождено от населения как пространство смерти, в противовес «Западному сектору» – Германии, где в лагерях людей не уничтожали, а «исправляли трудом». Граница Третьего рейха отныне в буквальном смысле проходила по границе бытия и небытия, и пересекающие ее либо уничтожались, либо – «расчеловеченные», в ничтожно малом количестве – сохранялись для нужд империи.
Карта филиалов концлагеря Аушвиц
В результате возникла дихотомия. Освенцим (восточная столица), при всех отличиях, стал по «изнаночному принципу» изоморфен западной столице, Берлину, с той разницей, что Освенцим был столицей без столичности, его население не имело статуса горожан и было причислено к сообществу неэффективных и лишних людей, в отличие от полезных и нужных жителей Берлина. Освенцим не был столицей ровно в той степени, в которой захваченные территории не были Германией, и точно фиксировал это положение вещей.
Амбивалентность двух столиц проявлялась и в том, что Берлин утверждал и гарантировал бытие «Тысячелетнего рейха» (то есть вечное бытие), Освенцим – тотальное и вечное небытие, но и там и там общей точкой схождения была вечность, отсутствие времени. Освенцим своими бараками, крематориями, рампами[190] точно так же отрицал красоту, эстетизм и монументальность стиля жизни империи, как Берлин утверждал их в величественных архитектурных утопиях А. Шпеера. Но наличие и того и другого было необходимым условием государственного существования. Нацистская империя, в которой искали оправдание своей целесообразности и внутренней логики обе столицы, не могла существовать ни без Освенцима, ни без Берлина.
Небольшие в большинстве своем по размеру, лагеря концентрировали в себе мощную «энергию выживания» и «энергию смерти», которая неизбежно деформировала личности как заключенных, так и администрации. Лагеря становились местом абсолютной власти над географическим и людским пространством, местом поглощения пространства, когда, по словам Вольфганга Софски, «человек перестает быть осью собственного мира, а является лишь объектом в пространстве этого мира»[191]. Основная задача лагерей заключалась в сокрушении тела и разума людей, которые сопротивлялись процессу огосударствления человека, и ликвидации тех, кто считался ненужным новому порядку[192].
Концентрационный мир стал экспериментальной площадкой по созданию принципиально нового вида глобальной цивилизации тотального порядка, и эта тотальность должна была лежать в основе биологической, психологической и ментальной структуры людей, населяющих эту цивилизацию. «Мы работаем под землей и на земле, под крышей и на дожде, у вагонеток, с лопатой, киркой и ломом. Мы таскаем мешки с цементом, кладем кирпич, укладываем рельсы, огораживаем участки, утаптываем землю… Мы закладываем основы какой-то новой, чудовищной цивилизации», – писал Т. Боровский, вспоминая свое заключение в Освенциме[193].
Заключенные концлагеря Дахау изготавливают шипы для колючей проволоки
Начиная рассмотрение феномена Концентрационного мира, необходимо указать на одно важное обстоятельство. Концентрационный лагерь – это не тюрьма, не просто место изоляции человека от общества и уж тем более не место исправления. Это сознавала как сама администрация лагерей, так и заключенные. По свидетельству узника Дахау П. Нейрата, ближайший помощник коменданта лагеря Г. Барановски обратился к вновь прибывшим заключенным со словами: «Не ошибитесь. Это тюрьма, но это не тюрьма. Это концентрационный лагерь Дахау. Это имеет значение. Вы скоро увидите разницу»[194]. К чему приводят попытки пользоваться «тюремными» шаблонами для понимания реальности нацистских концентрационных лагерей, хорошо показал узник Освенцима П. Леви на примере его встречи со школьниками: «Один бойкий мальчик… задал мне традиционный вопрос: «Почему вы не убежали?» Я коротко перечислил ему причины, о которых пишу в этой главе. Немного смутившись, он попросил меня нарисовать на доске план лагеря… я выполнил его просьбу. Он несколько секунд внимательно изучал мой рисунок, задал несколько уточняющих вопросов, после чего предложил мне следующий план побега: задушить ночью часового, переодеться в его форму, добежать до подстанции, отключить электричество – тогда и прожекторы погаснут, и проволока будет обесточена, – после чего спокойно уходить. И добавил без тени шутки: «Если с вами еще раз такое случится, действуйте, как я сказал, и вот увидите, у вас все получится».
«Мне кажется, – продолжает Леви, – этот эпизод наглядно подтверждает, как увеличивается год от года пропасть между тем, что было там на самом деле, и тем, как это представляется сегодня благодаря книгам и фильмам с их очень приблизительной правдой. Сегодняшнее представление неудержимо сползает к упрощениям и стереотипам. Хотелось бы поставить преграду на пути этого сползания и в то же время пояснить, что я говорю не о каком-то случайном явлении из недалекого прошлого и не об исторической трагедии; проблема эта гораздо шире, она связана с нашим неумением или неспособностью воспринимать чужой опыт, о котором по мере его удаления из нашего времени и пространства мы судим со все большей легкостью. Мы стремимся приравнять тот опыт к сегодняшнему, представляя себе освенцимский голод как голод человека, пропустившего обед, а побег из Треблинки как побег из римской тюрьмы Реджина Чели»[195].
Бараки концлагеря Дахау. 1945 г.
Хотя высказанное выше положение не нуждается в специальных доказательствах, нужно указать на несколько важных отличий тюрьмы и нацистского концентрационного лагеря. Впервые разницу между нацистским концентрационным лагерем и тюрьмой отметил еще в 1947 году психолог Герберт А. Блох. На основании интервью с несколькими сотнями женщин, которые были заключенными лагеря Маутхаузен и тюрьмы Ордруф, он установил, что социальные процессы в тюрьме и лагере существенно различались. Если в тюрьмах доминировали центростремительные интеграционные силы, то в концентрационных лагерях преобладали центробежные. Иными словами, в тюрьмах социальные связи между заключенными являются правилом, а в лагерях исключением, так как в последних отсутствуют условия, которые могли бы обеспечить сплоченность узников и стабильность их связей. В тюрьмах жизнедеятельность узников не сводится только к выживанию, в концлагерях именно выживание является главной задачей, что препятствует возникновению сообществ заключенных и приводит к «первобытному состоянию человеческой общности»[196].
Кроме того, большинство заключенных отправлялись в нацистские лагеря по самому ничтожному поводу, который был именно поводом, но не виной, подлежащей искуплению, и там гибли. «Я и мои товарищи тысячу раз задавали себе вопрос, за что мы должны терпеть такую жизнь. Мы спрашивали об этом также других товарищей… «Преступление» одного из них заключалось в том, что он, работая в сельском хозяйстве, бил корову, а другого – в том, что он воровал вишни с дерева. Третий товарищ, работая на усадьбе, куда он был назначен, забыл дать лошади овес. Четвертый попал в лагерь за то, что он без отпускного билета поехал к своей сестре, проживавшей от него на расстоянии 50 километров», – вспоминали узники[197]. Подавляющее большинство заключенных оказались в лагере вообще только из-за их национальной или расовой принадлежности, то есть в силу непреодолимой очевидности, которая не подлежит наказанию и не может служить причиной сегрегации и лишения свободы и жизни по определению. Кроме того, эти люди оказывались в лагере без судебной процедуры или приговора, а в самих лагерях они были полностью лишены любых прав и отданы во власть лагерного начальства, начиная с самых низших должностей типа капо[198].
Заключенные концлагеря Аушвиц выполняют работы по выравниванию и осушению местности на строительстве лагеря. 1940 г.
Важнейшей чертой лагеря, отделяющего его от тюрьмы, а также эффективным инструментом разрушения личности заключенных было помещение их в лагеря на неопределенное время, по сути навсегда. Приказ о концентрационных лагерях, изданный шефом гестапо (документ ПС-1531, США-248), требовал: «Ни при каких обстоятельствах не… разглашать продолжительность срока заключения, даже если таковой уже установлен рейхсфюрером СС и начальником немецкой полиции, либо начальником полиции безопасности и СД. Официально следует объявлять, что срок содержания в концентрационном лагере будет продолжаться «вплоть до дальнейшего уведомления»