[216], статикой (кардинальной перепланировки, замены архитектурных объектов местами, изменения их функционала и развития общего «ансамбля» не предусматривалось) и авторитаризмом стиля, создающими иллюзию отсутствия времени и создателя этого пространства. Людям в нем отводилось строго определенное место и точно зафиксированные направления движения, определяемые, как уже говорилось, траекторией выстрела.
В данном пространстве не существовало точки восприятия архитектурного пространства, с которой это пространство воспринималось бы целостно и гармонично. Именно поэтому узники описывают здания, в которых они работали и жили, фрагментарно (отдельные комнаты, детали зданий, например дымоходы) или просто как функциональные места: кухня, туалет, ворота. «Этот вид радикальной фрагментации, – пишет П. Джэкот, – говорит не только о травме памяти (всегда частичной), но и о сведении пространства и зданий к составным элементам. Эта неспособность видеть пространство в целостности является результатом того, что необходимость просто остаться в живых поглощает все остальные способности восприятия»[217]. Природа зданий, их функционал доминировал и определял восприятие и его уровни. Данная организация пространства была пронизана идеей тотального воздействия на всех находящихся в орбите этого пространства и принудительного подчинения узников одной идее.
Главной реперной точкой архитектуры, основной постройкой Концентрационного мира, воплощающей всю суть системы, был барак лагеря (Blok. Haftlingsunterkuftbaracke). Преобладающим настроением в экстерьерах и интерьерах барака было подавление и насилие, с которым постоянно сталкивались все чувства узника. Избитому, изголодавшемуся, больному телу предназначались усиливающие страдания жесткие деревянные нары с соломенными матрацами и одним одеялом, под которым в страшной тесноте лежало несколько человек. Зрением узник в бараке постоянно встречался с десятками таких же измученных лиц или видел трупы умерших за день или за ночь, к зловонию, царившему в бараках, обонянию необходимо было долго привыкать, ночью приходилось слушать стоны умирающих, бред больных и вскрики спящих, а днем – ругань узников и крики начальства.
Окна барака – важнейшая деталь, которая в значительной степени делает постройку местопребыванием человека, – если они были (в Освенциме ряд бараков был вместо окон оборудован только потолочными отверстиями), не столько впускали свет, сколько вводили в тело барака окружающее пространство лагеря, делали его стены проницаемыми, лишали их и без того незначительной защитной семантики. Таким образом, барак экстерьером и интерьером актуализировал, максимально обострял телесность узника, который, находясь в бараке, то есть формально укрывшись за его стенами от лагеря в целом, еще более ощущал давление и насилие окружающего пространства. По общей мысли А. Павельчинской, это была территория агрессии даже тогда, когда эта агрессия никем конкретно не выражалась[218].
Главная караульная концлагеря Аушвиц
Внешне бараки представляли собой длинные деревянные одноэтажные здания, которые предназначались почти исключительно для ночевок (в каждом бараке была и «комната отдыха» с печью и простой мебелью, и помещение для старшего по бараку, «блокового», и иногда некоторые другие подсобные помещения), поэтому основное пространство барака (shlafraum) было занято трехъярусными нарами, на которых можно было только лежать. Нары предназначались не только для сна, это было основное и единственное «жилое» пространство заключенного – на нарах он жил, хранил вещи, ел. А. Павельчинская описывала нары в бараке как одно из двух мест, где существовало «личное пространство узника» (другим было рабочее место), однако это место было настолько ограниченным, что не было способно создать даже минимальную личностную среду[219]. То есть именно в бараке отсутствие свободы ощущалось узником особенно остро, даже в бараке он не мог стать самим собой хотя бы ненадолго. «Наш вечер в бараке после окончания долгого рабочего дня отнюдь не был отдыхом – это было очередное испытание», – пишет узница Биркенау П. Левинская[220]. «На каждой кровати спало по два человека, – вспоминал узник лагеря в Кройцбурге В. Тутов. – Это был не сон, а сплошное мучение. Кровать 70 см шириной – как ни укладывайся, все равно тесно. Заснул один, другой перевернулся и разбудил соседа, и так всю ночь ругань, а то и драки»[221].
Бараки Биркенау вмещали по 60 трехъярусных секций (всего 180 спальных мест), каждое из которых было рассчитано на четырех заключенных, то есть барак вмещал до 700 человек. Лучшими местами считались нижние и средние – верхние обычно были уже под самым потолком. Но была и еще одна проблема: если человек слабел, то у него не хватало сил забраться на третий ярус и он вынужден был ночевать на полу или в ногах у тех, кто спал ниже. Стульев в бараках не было. «Изначально полы в бараках были земляными, позже они были застланы плоским кирпичом или цементными плитками. Зимой бараки не отапливались. Двух металлических буржуек, которые всё-таки установили, не хватало для прогрева всего помещения. Не было и санитарных удобств. Только в 1944 году раковины и туалеты были установлены по углам всех блоков. Электрического освещения вначале тоже не было. В кирпичных бараках заключенные спали на соломе, расстеленной на нарах; тонкие матрасы, набитые «деревянной шерстью», были подстелены на нары в деревянных бараках»[222]. Бараки в Освенциме делились по функционалу: в одном размещались капо, в другом канцелярия, еще один был отведен под бордель.
В стандартном бараке для узников размещалось от 150 до 250 человек, поэтому отличительным признаком пространства барака была теснота. Узник Освенцима Е. Ковалев вспоминал: «Барак был забит – там человек семьсот было. Очень много»[223]. «Проходы настолько узки, что два человека в них расходятся с трудом, – свидетельствовал П. Леви, – площадь пола так мала, что все обитатели блока не могут одновременно стоять, половина по крайней мере должна лежать на нарах. Отсюда запрет заходить в чужие блоки»[224]. Теснота, скученность, формируемая планировкой и архитектурой лагеря, решала важную задачу – лишала узника пространства, подвижности, то есть физической свободы, становилась ретранслятором требований, предъявляемых узникам администрацией, заставляла придерживаться установленного порядка вне зависимости от желания узника. В результате вся жизнь и деятельность узников превращалась в поиск недостающего жизненного пространства, поиск, сковывавший все другие формы самовыражения. Таким образом, бараки, аккумулирующие в себе семантически всю нацистскую систему подавления личности (насилие, лишение свободы, скученность, страдания), были сублимацией лагеря.
Барак был, если применить к нему терминологию Р. Сеннета, «мертвым пространством», то есть пространством, образованным за счет стирания жилого (обжитого, личного) пространства, на месте которого возникает «место пребывания», территория, где не живут, а спят, пережидают, терпят, прячутся. Такое пространство не может создать образ жизни, оно лишено индивидуальности, характерных черт, вернее, они перестают иметь какое-то значение, кроме утилитарного, как архитектура автобусных остановок, мостов или железнодорожных станций, где ждут транспорта или передвигаются.
Барак концентрационного лагеря стал образцом предельно обезличенного, стандартизированного здания, которое можно построить везде, первым опытом массовой типовой застройки, легко воспроизводимой и легко уничтожаемой, лишенной любой оригинальности и ценности, архитектурным маркером, которым осваивались новые захваченные пространства. Именно барак концентрационного лагеря как символ нацистского государства в своем предельном выражении был универсальным знаком объединения Европы под властью Гитлера: бараки лагерей стояли на всей территории Германской империи – от Южной Франции до Минска и Киева.
Внутренний вид жилого барака в мужском лагере Биркенау.
Сделано после освобождения лагеря
Поскольку основной массой населения лагерей были обезличенные люди (биологические объекты) под номерами, имевшие исключительно утилитарное значение, то есть эти объекты использовались для решения тех или иных задач (копали землю не узники, а узниками), в архитектурном решении лагерей не было объектов, которые были бы запроектированы конкретно под них и учитывали бы их потребности. Главной задачей предельно стандартизированной архитектуры лагерей в этих условиях было придать массе узников форму, структурировать и организовать ее, до предела усилить мобилизационные возможности человеческой или даже биологической массы. Таким образом, архитектура, которая не могла зафиксировать, включить в себя конкретный образ, сама становилась шаблонной, безо́бразной, это была архитектура дискриминированного, десоциализированного пространства.
Пространство архитектуры – это всегда пространство встречи мастера и человека, говорящего и слушающего, это послание, имеющее адресата. Архитектурные комплексы лагерей не предусматривали этого пространства встречи, метафизического диалога, они были монологичны, ригористичны, возводились без интеллектуальных усилий, а только «инстинктом и волей»[225], то есть без намерения создать что-то иное по сути. Таким образом, в архитектуре лагеря суть полностью совпадала с формой, а отсутствие скрытых смыслов, подтекстов не мешало никому прочесть основное послание, которое эта архитектура должна была донести до человека. А оно заключалось в том, что обитатели лагеря, сбитые в массу без различия принадлежности к социальным стратам, обязаны быть озабочены только порядком и эффективностью.