По замечанию архитектора Р. Колхаса, при проектировании здания одновременно создается его история[226]. Постройки лагерей были зданиями без истории, так как история не создавалась, а поглощалась территорией лагеря. Не случайно после крушения Концентрационного мира и восстановления истории бараки – основа архитектурно-пространственной композиции лагеря – первыми исчезли с лица земли. Сегодня почти ни в одном бывшем концентрационном лагере не осталось бараков.
Грандиозные архитектурные проекты П. Трооста в Мюнхене и А. Шпеера в Берлине и Нюрнберге, часть которых была воплощена в жизнь, необходимо и неизбежно предусматривали архитектурный утилитаризм концентрационных лагерей (примечательно, что тот же А. Шпеер был создателем проекта типового концентрационного лагеря[227]. Символично, что концентрационные лагеря Бухенвальд, Заксенхаузен, Флоссенбург и Маутхаузен поставляли строительные материалы для воплощения проектов А. Шпеера). Задачей первых было, по мысли Э. Канетти, «собирать и удерживать огромные массы людей»[228], и точно такую же задачу решали и концентрационные лагеря. И на Поле Цеппелина в Нюрнберге, и на аппельплацах Концентрационного мира тотальная власть встречалась с тотальной, предельно скученной и обезличенной людской массой лицом к лицу, это были территории, где происходила кристаллизация массы. Массу на Поле Цеппелина образовывали флаги, музыка, маршировка, выступления Гитлера, общее экстатическое напряжение. Массу на аппельплацах создавали насилие, казни, атрибутика и тоже напряжение, только иной природы.
На громадных площадях масса «оставалась незамкнутой»[229], то есть у нее была возможность роста вширь и возобновления за счет притока новых членов. Масса на аппельплацах была замкнута, благодаря чему не росла, а самопоглощалась, подпитываясь за счет новых этапов узников. И та и другая массы видели себя в этих пространствах, были архитектурно оформлены и выстроены в одном случае рядами монументальных колонн и объемами зданий, в другом – рядами бетонных столбов ограды и бараков, размеренно членящих пространство несуществования заключенного. Строгий ритм колонн и ритм столбов одинаково оформлял бытие жителя Берлина и узника концентрационного лагеря и становился, по словам нацистского критика Х. Шраде, «сущностным выражением порядка, который они сохраняли в себе»[230]. Именно поэтому можно констатировать семантическое сходство и даже совпадение Освенцима и Берлина, о чем уже подробно говорилось выше. При этом если Берлин стремился выйти за собственные пределы, был направлен вовне, делегировал пространство, мыслился как универсальная столица (столица столиц) мира, то Освенцим был направлен в себя, он втягивал людей вместе с окружающим пространством, поглощая не только его обитателей, но и архитектуру, превращая ее в типологию.
Насилие и боль
Главным инструментом, с помощью которого человека трансформировали в заключенного и поддерживали в этом статусе, служило насилие, выражавшее, по замечанию О. Седаковой, «своего рода манихейский взгляд на мир, на человека, на природу как на нечто дурное, пустое, инертное, абсолютно объектное»[231]. Концентрационный мир был территорий, где формировался «институт насилия» Третьего рейха, именно из лагерей уже институциированное насилие распространялось по Германии и странам, находящимся в орбите ее влияния. В системе Концентрационного мира насилие было важнейшим элементом «обряда перехода» из свободного мира в лагерь, «дьявольским крещением», как назвал его П. Леви[232], оформляя окончательный разрыв между этими двумя мирами.
Как осуществлялся этот переход? Согласно концепции антрополога Арнольда ван Геннепа, который описал «обряд перехода» и дал классификацию его составляющих, данный обряд символически оформлял и закреплял изменение статусов человека после попадания из одного социального пространства в другое. Поскольку статус маркирует принадлежность к определенной группе и установившейся в ней системе межличностных отношений, «обряд перехода» создает условия для признания индивидуума в новой группе в новом статусе, отключая иммунную систему принимающего сообщества.
А. ван Геннеп выявил три основные стадии перехода: «отделение» (separation), «промежуточное состояние» (transition) и «включение» (incorporation). Первая и третья стадии являются фиксацией расставания со старым сообществом и принятия нового статуса, а особое значение приобретает вторая стадия, на которой участвующий в обряде субъект не обладает никаким статусом, находясь в промежуточном состоянии. В этом состоянии он не только подвергается опасностям извне, но и сам представляет собой опасность для социума. Поэтому наиболее важная часть этого обряда связана с «ограждением» (containing) этого субъекта от остальных и с обеспечением прохождения этой стадии с наименьшим риском прежде всего для окружающих[233].
Принятие человека в лагерь очень точно соответствовало приведенной выше схеме. Перемещение узников в лагеря в товарных вагонах, часто для скота («Мы увидели поезд для перевозки скота. Я сказала сестре: «Это какая-то ошибка. Они пригнали сюда поезд для скота, но ведь они не думают, что мы на нем поедем», – вспоминала одна из узниц[234]), летом, в жару, не давая возможности открыть окна или люки (при их наличии). Зимой транспортировка часто производилась специально на открытых платформах. Пища и вода в дороге, как правило, не выдавались, люди были вынуждены справлять естественную нужду прямо в вагонах, куда обычно заталкивали количество людей, значительно превышающее стандартную вместимость вагона, что приводило к массовой гибели людей уже в пути[235]. Предельная скученность, издевательства, голод, зловоние, смерти в дороге наиболее слабых и неприспособленных были первыми маркерами перехода от общества, в котором человек был свободен, к обществу абсолютного отсутствия свободы, а также показателем смены статуса человека на статус животного. Искусственно создаваемая невыносимая теснота, которая неизбежно сопровождала узников в поезде, бараке, на построении, показывала и заключенным, и администрации лагерей, что нецелесообразных, неэффективных людей слишком много и государственная машина не просто оставляет за собой право проводить необходимые «селекции», но обязана это делать.
Июль 1941 г. Лагерный врач концлагеря Аушвиц доктор Тилё (справа в фуражке) проводит отбор венгерских евреев
Прибытие в лагерь становилось демонстрацией тотальности, апофеозом тектонического сжатия громадных масс людей в единое целое, пределом коллективизма, сплоченности, которые достигают сверхвеличин, сминая в единую массу не только сознание людей, но и их тела, благодаря чему возникает явление, которое можно определить как «социальная метамасса», становящаяся тем центром, в орбите которого вращается вся политическая и общественная жизнь, в соотношении с которым развиваются все процессы.
У человека, попавшего в сферу притяжения метамассы, остается два выхода. Или он поглощается ею, или же, при наличии сил и возможностей, он поднимается над ней – опять же только для того, чтобы ею управлять, то есть постоянно бороться с опасностью быть поглощенным метамассой. То есть в любом случае образ мышления и поступки человека становятся строго детерминированными и приемлемость действий, сколь бы незначительными и случайными они ни были, оценивается только в координате взаимоотношений с метамассой, которая контролирует все. В этих условиях не остается места даже для самой условной свободы (в этом смысле Концентрационный мир нацизма впервые в истории стал территорией, отрицающей свободу как таковую, любую, даже самую ничтожную, возможность свободы). И что особенно важно в рамках рассматриваемого сюжета, метамасса при всей своей монументальности и значительном биологическом «удельном весе» становится чрезвычайно уязвима для любого насилия и в целом для внешнего воздействия.
Прибытие в лагерь было построено на максимальном контрасте с прежней жизнью и даже дорогой в лагерь. После многих дней движения в темноте и духоте, без еды и воды, в невыносимой вони состав останавливался, двери открывались – и на людей, ослепленных светом прожекторов, обрушивался вал звуков: крики, ругательства, лай собак. «Los, Los, Los! Быстрее!» Эсэсовцы, орудуя прикладами винтовок, начинали выгонять из вагонов вновь прибывших. «Все происходило с такой быстротой, разительно отличавшейся от монотонной поездки, что казалось дезориентированным людям чем-то нереальным», – писал С. Аристов[236]. Одной из задач такого «приема» было вызвать во вновь прибывших предельный ужас, который парализует волю, обезличивает и лишает человека субъектности. Для того чтобы избежать этого паралича, нужно было колоссальное усилие сознания, максимальное владение собой, но на это никто не был способен по определению, так как все видимое в первые минуты в лагере и потом превосходило и отрицало весь предыдущий опыт.
Здесь же, на платформе прибытия, происходила селекция (separation): молодые отделялись от старых, трудоспособные от нетрудоспособных, военнопленные от гражданских, больные от здоровых, евреи от всех остальных, после чего одна категория отправлялась на уничтожение, а другая – в лагерь[237]. Все это сопровождалось полным изъятием личных вещей и ценностей – одной из важнейших связок вновь прибывшего с внешним миром, а для оставленных в живых – также бритьем и дезинфекцией.