Образец размещения винкеля на форме заключенного
Не случайно снятие номеров означало лишение последней связи с действительностью и показывало, что узник приговорен. «Я посмотрел на китель полковника, – вспоминал Ю. Цуркан, – не было ни номера, ни винкеля. Человек обречен на уничтожение. Действительно, на следующий день Галинского увели в двадцатый блок»[332]. Л. Макарова точно отмечает, что «на этом фоне (на фоне деиндивидуализации. – Б.Я.) физическая смерть, сохраняя биологическое значение, играет второстепенную роль относительно социального небытия»[333]. Клеймение фиксировало окончательное уничтожение рефлексии как формы самопроявления индивидуальности: цифра, номер не в состоянии рефлексировать, их задача – обозначать, фиксировать место в системе. Кроме того, несмываемый номер символически обозначал, что выход из Концентрационного мира отныне невозможен. Хорошо известно, что у выживших узников номер до конца дней оставался важнейшим стимулятором ментального возвращения назад, в пространство лагеря. Не случайно многие узники после освобождения сводили номера.
Смена имени на номер для людей, имеющих религиозный опыт самоидентификации, имела особое, эсхатологическое значение, так как имя является важнейшим элементом самоатрибуции в рамках той или иной религии, связью с небесными покровителями, историей рода и этноса. После присвоения номера человек терял связь с родом, оказывался выброшен из собственной родовой памяти, своей истории и истории своего народа. Номером человек в лагере объявлялся несуществующим, то есть возвращался в онтологическое состояние «досуществования» без предоставления в перспективе возможности становления.
Особенно унизительна была татуировка для религиозных евреев, так как это являлось прямым нарушением одной из заповедей Торы: «И царапин по умершим не делайте на теле вашем, и наколотой надписи не делайте на себе. Я – Бог» (Левит. (Ваикра) 19: 28). Причем запрещались татуировки потому, что ими пользовались варвары и идолопоклонники и делать ее – значит уподобляться им. В связи с этим стоит заметить, что номера не наносились на тело германских подданных и лиц германского происхождения[334]. То есть с помощью вытатуированного номера евреи переводились в иное состояние, на более низкую ступень цивилизации, возникала амбивалентность, которая постоянно вступала в конфликт с прежней религиозной сущностью, в значительной степени подавляя ее. Не случайно евреи-узники говорили: «В Освенциме нельзя умереть евреем»[335]. В более широком смысле – в Концентрационном мире нельзя было умереть человеком и замена имени на номер подчеркивала это с исчерпывающей очевидностью.
Пища и ее прием
Пища (еда) в человеческом бытии есть один из главных антропогенных факторов, прием пищи – это важнейшее средство придания человеку контура социальности и одна из главных форм ее выражения. Акт буквального, телесного, физического принятия в себя чего-то, что кардинально меняет антропологию и метафизику человека, придает ему новые свойства и качества, – этот акт сопутствует человечеству на протяжении всей его истории и выражается в архаических культурах в теофагии, а в христианстве – в евхаристии. Закономерно в себя принимают «то, что лучше». То есть «вкусную пищу», способную преобразовать привычные физические состояния и ощущения человека (тело) или «полезную пищу», приводящую к изменениям внутреннего состояния (душа). В процессе еды проявляется сущность человека – пища может низвести человека до животного состояния, а может возвысить, человек в состоянии питаться как человек и в состоянии питаться как животное (жрать). На процесс принятия еды, на ее восприятие существенным образом влияет внутреннее состояние человека.
Таким образом, всякая пища имплицитно способствует преобразованию человека к лучшему, переход от доистории к истории был маркирован в том числе и изменением отношения к пище, которая становилась все более средством изменения человека и все менее питанием, призванным просто поддержать жизнь в стабильном состоянии. Не случайно Христос говорил, что «не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека» (Мф. 15: 11). Акт принятия пищи есть наиболее тесный контакт с Другим (автору в данном случае близка позиция Э. Левинаса, который описывает Другого как «абсолютную Инаковость»), дающий ощущение максимальной объективации последнего. Не случайно многие ритуалы, связанные с принесением присяг, клятв, обещаний, утверждаются и закрепляются поцелуем – символическим вкушением, обозначающим стремление физически вобрать в себя Другого/Другое, придать ему тождественность и добиться интерсубъективности.
В процессе еды чужое превращается в свое (у-своение чужого), происходит диффузия иного в себя. При этом имеет большое значение способ потребления пищи и качество еды. Первый качественно меняет как человека, так и восприятие пищи (есть существенная и очевидная разница между принятием пищи за столом или сидя на земле с тарелкой на коленях, с помощью приборов или руками и т. д.), второй важен как средство формирования самоощущения и чувства достоинства – некачественная пища десоциализирует употребляющего ее, ассоциирует с маргиналом или животным. В этом смысле уровень восприятия качества пищи напрямую зависит от уровня самооценки человека. Необходимо подчеркнуть: чем некачественнее пища, тем менее она является пищей как таковой, то есть ее качество, пригодность для человека есть ее необходимое метафизическое свойство и важнейший маркер цивилизованности.
Потребление пищи можно охарактеризовать как акт несвободы. Это не связано с тем, что человек испытывает постоянную физическую зависимость от еды, хотя отчасти и с этим тоже. Не случайно во всех религиозных практиках обретение внутренней свободы, духовное и ментальное раскрепощение напрямую связано с пищевыми ограничениями или изменением способов и характера принятия пищи. Прежде всего прием пищи, в отличие от любых других действий, не может быть недетерминированным. Пища всегда «приходит» со стороны, откуда-то. Получая еду, человек ощущает себя непосредственным образом зависящим как от природы, дающей продукты питания, так и от тех, кто ее выдает/ доставляет/готовит.
Процессы добывания пищи и ее принятия в лагере тотально отрицали и превращали в противоположность все сказанное выше. Именно эти процессы становились важнейшим условием перевода человека из прежнего, долагерного, в новое состояние – узника. Общеизвестный факт, что еды в лагерях выдавалось намного меньше, чем было необходимо для поддержания нормального функционирования человека. Поэтому очень быстро узник оказывался во власти голода. Феноменология голода в нацистских лагерях не становилась предметом серьезного изучения, и относительно удачной попыткой такого рода можно считать монографию Кристины Сталь «Тоска по хлебу. Пища и голод в системе концентрационного лагеря Маутхаузен»[336]. В данной работе К. Сталь подробно рассматривает состав и формы питания заключенных лагеря Маутхаузен и прослеживает процесс превращения узника в существо, озабоченное только одним – поиском еды.
Соглашаясь с мнением З. Фрейда о том, что голод способен нивелировать различия самых разных людей и направлять их к одной цели, К. Сталь рассматривает процессы усиления внутренней деградации постоянно голодного человека, что со временем естественным образом выводит на первый план биологическую или даже зоологическую природу человека. Основные выводы работы вполне можно приложить не только к Маутхаузену, но и в целом к системе концентрационных лагерей. Однако, на наш взгляд, исследовательница не обратила внимания на ряд важных деталей, рассмотрение которых необходимо для понимания феноменологии голода в Концентрационном мире. Важно подчеркнуть, что голод, его восприятие и интерпретации, наряду с насилием, способами и формами умирания, играют важнейшую роль в дискуссиях о Концентрационном мире и формировании памяти о нем. Голод был знаковым явлением для концентрационных лагерей, важнейшим фактором формирования не только внешнего вида, но также психического и ментального состояния заключенного.
Начать следует с того, что пища, виды которой могли различаться в разных лагерях, в целом обычно напоминала корм для скота или даже была одна и та же. «Кухня была рядом со свинарником. Вернее, эта кухня раньше была для свиней, а сейчас здесь варили суп и нам, и свиньям»[337], – вспоминал Ф. Черон. В лагере для военнопленных Цайхтайн основной составляющей пищи узников был специально разработанный «хлеб» (его часто называли «russenbrot» – «русский хлеб»), который состоял на 50 % из ржаных отрубей, также в нем было по 20 % измельченной сахарной свеклы и целлюлозной муки и 10 % соломенной муки или же листвы. Потребности пленных в мясе покрывались исключительно кониной или несортовым мясом[338]. В Бухенвальде в день на одного человека выдавалась пятая часть буханки хлеба, литр жидкой похлебки, тоненький ломтик колбасы или сыра[339]. В Освенциме заключенным давали ежедневно 200 граммов хлеба, 3/4 или 1/2 литра, в зависимости от обстоятельств, жидкой похлебки, а вечером – несколько граммов маргарина или кусочек колбасы[340]. В Равенсбрюке к 1944 году заключенные получали стакан суррогата кофе утром, пол-литра похлебки из сгнивших овощей в обед и вечером и 200 граммов хлеба[341]