Кроме того, человек, живущий в состоянии длящейся смерти, невольно начинал соответствовать своим возрастом возрасту смерти за пределами лагеря, так как смерть естественна у старых людей, отчего наконец закономерно погибал. Подобного рода связанность психологического и физического возрастов сегодня, например, наблюдается в том, что у рано развивающихся подростков, психологически обгоняющих свой биологический возраст, развиваются «взрослые» болезни – инфаркты и инсульты. И наоборот, люди, психологический возраст которых отстает от биологического, гораздо реже умирают в соответствующий их биологическому возрасту период[590]. В этих условиях остановить процесс старения (обреченности) можно было только через внутреннее и в очень редких случаях внешнее восстание против системы, то есть внешнего источника этой обреченности, даже при сознании того, что это восстание обречено на провал. Так действовали В. Франкл, Б. Беттельгейм, Я. Трахтенберг, но таких людей было очень немного.
Наступление старости сопровождается нарастанием конфликта духовной и физической природ человека. М. Жуандо, фиксируя свое состояние в старости, отмечал: «Я испытываю жестокое чувство по отношению к моему телу: мне кажется, что оно мне абсолютно чужое. Все его органы, которые были мне так близки, внезапно вызывают у меня удивление и неодолимое отвращение. Я отказываюсь признавать их и себя единым целым»[591]. Тело в старости перестает иметь значение, становится все более чуждым человеку, так как все чаще мучит последнего немощью и болями. Соответственно, нарастает и желание избавиться от него, возникает нужда в смерти как эффективном средстве освобождения. Закономерно возрастает значение духовной стороны жизни: воспоминания, вера, переживания занимают то место, которое оставляет истончающаяся телесная оболочка. Однако если в обычной жизни этот конфликт возникает естественным путем, то в концентрационном лагере он вызывался искусственно, путем физического насилия, условий работы, голода, постоянного наблюдения за страданиями и гибелью других. Отвращение к своему телу (о чем подробно говорилось выше), с одной стороны, и фантазии, мечты, сны, воспоминания, с другой стороны, – все это запускало механизм ментального старения, которое очень быстро начинало отражаться на внешности, походке и привычках.
Кроме того, нужно обратить внимание на замедление двигательной активности. Это было связано физически с тем, что скудное питание, насилие и тяжелый труд лишали человека сил, а психологически это было вызвано переводом тела узника любого возраста в режим жизнедеятельности старого человека. В старости замедление двигательной активности связано еще и с инстинктом самосохранения – активизация физических нагрузок грозит разрушением изношенного организма. Кроме того, как замечает Г. Бэйтсон, молодой человек и старик отличаются «степенью обреченности»[592], той самой обреченности, о которой шла речь выше. То есть у старого человека нет будущего, и это означает, что степень обреченности у него почти предельная. Поэтому далеко не все узники умирали вследствие воздействия внешних факторов, зачастую эти факторы просто доводили до закономерного конца уже запущенные процессы умирания, присущего преклонному возрасту
На фотографиях и видеохронике, запечатлевших Концентрационный мир, как правило, невозможно определить настоящий возраст узников – они все выглядят очень зрелыми, пожилыми или старыми («Как и всем нам, ему можно дать от семнадцати до пятидесяти»[593], – вспоминал П. Леви о своем товарище-узнике). В отличие от насильственно прививаемых узникам, по мнению Б. Беттельгейма, психологии и поведения ребенка, старение узника происходило вследствие включения им самим определенных защитных механизмов. Включения как сознательного, так и бессознательного. В. Болтенко определяла старость как «постепенное отделение от социума и полную эмоциональную изоляцию» и выделяла несколько этапов психологического старения, которые не зависят от реального возраста. Среди этих этапов – сужение круга интересов и общения, преобладание разговоров на бытовые темы, нивелирование прежних социальных ролей, забота о себе, сохранение жизни, снижение потребностей витального характера (еда, покой, сон), угасание внешних реакций[594]. Работу всех этих механизмов наглядно можно было видеть у лагерных мусульман, о которых шла речь выше. Эмоциональная изоляция, уход из прежнего круга (прежде всего потому, что круг сам отторгал мусульман), угасание внешних реакций – все это приводило к физической, психологической и моральной утрате своих реальных лет и превращению узника в старика неопределенного возраста. Не случайно многие узники быстро умирали и после освобождения, хотя были, даже по заключениям врачей, относительно здоровыми; главной причиной гибели становилось преждевременное старение.
Возможность понять
Один из ключевых вопросов, который ставился и ставится до сих пор при попытках понимания произошедшего в Концентрационном мире: «Почему нацисты смогли убить миллионы людей? Почему эти люди не сопротивлялись?» Попытки ответить на эти вопросы делались Б. Беттельгеймом, который считал, что обреченные были максимально подавлены, обессилены, безоружны[595], и А. Кемпинским, который объяснял эту пассивность тем, что человек в определенной степени смотрел на себя так, как видело его окружение, особенно важная часть этого окружения. А поскольку «этой важной частью были немцы», то «узники, особенно в периоды слома, видели себя их глазами»[596]. Эти объяснения применимы к узникам, проведшим в лагерях продолжительное время и прошедшим соответствующую «обработку» насилием и лагерной средой. Однако с помощью этих аргументов невозможно понять тех, кто подчинялся за пределами лагеря (например, те, кого гнали уничтожать в Бабий Яр или депортировали в концентрационные лагеря). На наш взгляд, ключевым в этой ситуации является то, что нацисты действовали против всех привычных форм поведенческой логики. Действуя в координате этой «контрлогики», «логики абсурда», они выиграли несколько лет. За эти годы они сумели построить Концентрационный мир, одержать ряд побед, совершить геноцид, прежде чем эта логика стала понятна и вместе с этим стало понятно, как организовать сопротивление.
Метод исторических аналогий делает данное предположение достаточно убедительным. В XIII веке монголы победили Европу и находящуюся на политическом и культурном подъеме Русь. Эта победа стала возможной не потому, что монголы были сильнее и в военном плане технологичнее европейцев, а Русь была раздроблена. Основной причиной стала логика их действий, которая была иррациональна для европейского сознания. Для средневекового рыцаря сражение было красивым поединком (любое сражение фактически распадалось на ряд турниров) и подчинялось определенным правилам: нельзя было занимать позицию более выгодную, нежели у противника, была система построения войск, традиции боя и т. д. Война же в целом была красивым и изящным приключением, стимулом для творчества скальда или миннезингера. Напротив, для монгольского воина война была кровавым столкновением, борьбой на уничтожение, в которой надо было победить любой ценой, не оглядываясь на условности. Из этого вытекала принципиально иная военная тактика, стратегия и многое другое, что приводило к победе.
В этой же логике в годы Гражданской войны в России Красная армия победила противостоявшие ей соединения белогвардейцев. Большевики предлагали крестьянам и солдатам то, чего у них не было: волю, землю и мир, риторика первых была понятна, доступна и привлекательна для вторых. Белогвардеец, в свою очередь, стремился вернуть мужика в хорошо известное последнему прошлое с барщиной и помещиком. У белогвардейцев в общем и целом были правила, в рамках которых они не могли совершить многие из тех жестокостей, которые легко совершали их противники, никаких правил не признававшие, если эти правила мешали победить.
Поэт и драматург М. Вольпин, проведший в заключении в Ухтпечлаге несколько лет, иллюстрировал такого рода «контрлогику» характерным примером из жизни: «Их везли в телячьем вагоне, человек тридцать столичных интеллигентов и восемь уголовников. У «политических» была с собой теплая одежда, еда на дорогу и все прочее, а у тех, разумеется, ничего. Урки сразу же выдвинули ультиматум – платить определенную дань. Интеллигенты взялись обсуждать это требование, и Вольпин дал совет: пойти на все их условия. Но большинство решило так: нас много, их мало, а потому ультиматум был отвергнут. В первую же ночь урки набросились на интеллигентов с железными прутьями, жестоко их избили и отобрали вообще все вещи. После этого «политические» принялись рассуждать, отчего они не смогли дать грабителям отпор, несмотря на внушительное численное преимущество. Вольпин говорил: – Я им тогда пытался объяснить. Наши возможности заведомо не равны. Я ради того, чтобы сохранить свой чемодан, урку не убью, не смогу убить. А он ради моего чемодана меня убьет, он с тем и идет. А потому исход всегда предрешен, всегда в его пользу»[597].
Заключенные подходят к воротам концлагеря Терезиенштадт. 1942 г.
Нацистский режим в этой же координате своей логикой и последствиями действий на несколько лет обогнал привычные формы логики и схематизм поведения. «Только представим, – говорилось в секретном докладе об убийстве 5000 евреев в июне 1943 года, – что об этих событиях станет известно другой стороне и она будет их использовать. Вероятнее всего, такая пропаганда не будет иметь воздействия только потому, что люди, читающие и слышащие об этом, просто не будут готовы этому поверить»